Помоги проекту - поделись книгой:
Уникальнейшая находка, открывшая завесу над духовной жизнью степняков!
Один из крестов полностью восстановили. Он вырезан из цельного монолита, примерно в метр высотой. Древний мастер постарался не ради славы: рельефная лента обрамляет ветви креста, будто вчера кто-то положил ее здесь.
На солнце крест сиял, горел, светился и играл красками неба. Почему? Да потому, что на кресте, на лицевой стороне, видны углубления, куда вставляли орнаментированные фрагменты из драгоценных металлов и камней. Это сияющее великолепие царило на постаменте у восточной стены храма.
— Постамент тоже был разрушен, — продолжал Зайналабид,— его собирали по кускам.
— А еще что там нашли? — не терпелось мне.
— Солонку и миску. Наверное, ритуальные. А рядом боевой железный топор лежал...
И я представил себе тот миг, когда наседающие враги ворвались в Белен-джер, жажда крови гнала их по улицам. Всюду дым, пожары. Но горстка защитников насмерть стояла в храме, у святыни, стояла до последнего... А потом начался пир Сатаны.
Беленджер дрался с врагами не раз, следы нападений и пожаров до сих пор остались в земле. Но город отстраивался вновь. Сперва это были строения из необожженного кирпича и из бревен. Позже, когда в Беленджер явился армянский епископ Макар, стала распространяться кирпичная кладка, она, судя по всему, произвела благоприятное впечатление: первой из обожженного кирпича сложили церковь.
Возможно, армянский епископ повлиял в Хазарии не только на строительство, но и на какие-то культовые традиции. Только было ли то влияние решающим? Вот в чем вопрос.
По-моему, Мурад Магомедов сам опровергает себя же, когда рассказывает о найденных им предметах искусства. Он отмечает, что культ Богородицы — Мадонны с младенцем — быстро подчинил себе искусство в Хазарии. «Христианские сюжеты и символы находят воплощение в самых различных предметах погребального инвентаря», — пишет он. Даже на монетах тогда чеканили крест.
Но, заметьте, какой крест? Мальтийский! А о чем это говорит? О том, что поначалу Римская церковь бросала зерна на хазарское поле. Рим сеял «разумное, доброе, вечное» в душах степняков. И не только степняков, но и других народов Северного Кавказа. Напомню, точную копию беленджеровскому медальону с Богородицей нашли в 1977 году в Кисловодске, в могильнике «Рим-гора».
Мало кому известно, что со времен Петра I по России ходили слухи о колониях генуэзцев на Кавказе. Например, в донесении полковника артиллерии Гербера отмечалось, что генуэзцы поселились здесь еще в VII столетии. Может быть, поэтому зародившееся на Северном Кавказе христианство стало впоследствии католическим? Эта страница нашей истории абсолютно белая. А впрочем... сохранились записки венецианского посла Иосафата Барбаро, который в середине XV века посетил Кавказ и описал свои встречи с христианами греческого и католического исповедания.
Доподлинно известно также, что в средневековье в Римской католической церкви значилась Прикаспийская провинция, из Рима сюда, на Северный Кавказ, назначался епископ. В папских буллах о распространении христианства об этой провинции упоминалось не раз.
Как напоминание о многовековом общении народов Северного Кавказа с Римом я смотрю на костелы, до сих пор сохранившиеся во Владикавказе, Пятигорске, Ставрополе, а также в горах. До сих пор остались и приверженцы католического вероисповедания...
«Борьба за веру» в Хазарии, по-моему, не могла быть столь ожесточенной, как о ней пишут. Да, были попытки навязать степнякам мусульманство, но поход арабского полководца Мервана в 737 году закончился все-таки неудачей, главную битву арабы проиграли — поверженные хазары не приняли религию своих врагов. Из гордости, конечно, не приняли!
К тому же притязания арабов закончились очень быстро — Степь разбила их войско. Больше арабы на священной земле Дешт-и-Кипчака не появлялись. Лишь иногда наведывались сюда их купцы и путешественники, записки которых проливают свет на жизнь степняков.
И опять же, как и в случае с иудеями, арабские источники уверяют, что в хазарских городах жили мусульмане. Какие мусульмане? Неизвестно. Так, Ибн Хаукуль, побывав в столице Хазарии, пишет: «Город населяли мусульмане и другие, и в городе у них были мечети». Не выдает ли и он желаемое за действительное?
Если мусульмане, то они могли быть только шиитами, религия которых пустила к тому времени корни на земле нынешнего Азербайджана. Других вариантов развития мусульманства просто не могло быть.
Мои рассуждения подтверждают и древние путешественники, побывавшие в Степи, например, Плано Карпини и Вильгельм Рубрук, который ясно написал: «Мы нашли некий хороший город, по имени Эквиус, в котором жили сарацины (мусульмане), говорящие по-персидски, хотя они были очень далеко от Персии». Этот таинственный город лежал «на очень красивой равнине, имеющей справа высокие горы, а слева некое море или озеро...». Стоит лишь добавить, что автор ехал с запада на восток.
В нынешнем Дагестане шиитов к северу от Дербента практически нет. Сведений о том, что в междуречье Сулака и Терека шииты когда-то отступили от веры и стали суннитами, тоже не встречается. Упомянутыми мусульманами, таким образом, могли быть только иранцы, вернее талыши, которые до сих пор живут в Дагестане, они — шииты.
Сколько же тумана на половецкой земле, будто специально его напустили.
— Зайнал, а когда же мусульманство пришло на Северный Кавказ?
— Очень трудный вопрос, — и чтобы не отвечать на него, он повернулся и заторопился обратно к каменистому проселку, ведущему в Чирюрт.
Но отвечать и не требовалось, я уже знал ответ, а спросил лишь для того, чтобы увидеть именно такую реакцию Зайналабида Батырмурзаева, истинного мусульманина, хотя и потомка древних христиан. Конечно же, он, историк, почувствовал, что я тоже знаю правильный ответ. Но промолчал.
Вопрос веры для мусульманина — святой вопрос, не подлежащий обсуждению. Но чтобы понять историю своего народа, нужны исследования, и я на свой страх и риск провел простой опыт — попросил знакомых стариков написать имена своих предков. Семь поколений обязан знать настоящий мусульманин.
Почти у всех после третьего-четвертого поколений в обратном отсчете начинались не мусульманские имена: Кучай, Авиль, Бутуй, Дадау, Хадир, Кы-тык, Акай, Баммат, Асев... То были древние половецкие имена. Выходит, мусульманство к кумыкам — нынешним потомкам половцев — пришло в XIX веке, в период Кавказской войны. Таково было условие военной помощи кавказцам со стороны Турции, где живут именно сунниты, а не шииты.
...Мы молча вышли из археологического заповедника, закрыли проржавевший шлагбаум, чтобы коровы не ходили по Беленджеру, молча сели в машину и уехали. Каждый думал о своем после встречи с историей, которую, оказывается, можно, потрогав руками, понять.
Анри Шарьер. Папийон. Часть I
Тетрадь первая. Дорога на дно
Суд присяжных
Удар был так силен, что пришел я в себя лишь через тринадцать лет. Необычайный был удар, и били они меня всей кодлой. Происходило это двадцать шестого октября 1931 года. В восемь утра меня выдернули из камеры в Консьержери (Тюрьма в Париже, недалеко от здания суда (здесь и далее примеч. переводчика).) — клетки, в которой я просидел почти год. Меня тщательно побрили и прилично одели — костюм сидел на мне, словно его сшили на заказ, а белая рубашка и голубой галстук-бабочка придавали моему облику почти пижонский вид.
Было мне двадцать пять, а выглядел я на двадцать. Видимо, и на жандармов мое одеяние произвело впечатление, обращались они со мной весьма вежливо. Даже наручники сняли. И вот мы, пятеро жандармов и я, сидим на двух скамьях в пустой комнате. За окном — хмурое небо. Дверь напротив, должно быть, ведет в зал суда, поскольку именно в этом парижском здании размещается Дворец правосудия. Через несколько секунд меня начнут судить за преднамеренное убийство. Мой адвокат мэтр Раймон Губерт подошел ко мне.
— Против вас в деле нет никаких веских доказательств. Надеюсь, нас оправдают.
Это «нас» заставило меня улыбнуться. Можно подумать, что мэтр Губерт тоже будет сидеть на скамье подсудимых и, если приговором станет «виновен», тоже отправится на каторгу.
Служитель открыл дверь и пригласил нас войти. В сопровождении жандармов и одного сержанта я вошел через широко распахнутые двери в огромный зал. Словно чтобы окончательно добить меня, этот зал оказался красным, весь кроваво-красным; красными были стены, ковры, шторы на окнах и даже мантии судей, которые готовились заняться мной минуты через две-три.
— Господа, суд идет!
Из двери справа один за другим вышли шестеро мужчин: председатель, а за ним пятеро судей в магистерских шапочках. Председатель остановился у кресла в центре, справа и слева расположились его коллеги. В зале наступила торжественная тишина, и все, включая меня, встали. Суд сел, сели и все остальные.
Председатель оказался широкоплечим мужчиной с розовыми щеками и холодными глазами, они глядели на меня, но как бы сквозь меня и были лишены какого-либо выражения. Звали его Бевен. Разбирательство он повел бодро, как по накатанной дорожке, с надменным видом профессионала, не слишком убежденного в искренности свидетелей и полиции. Нет, такой не понесет никакой ответственности за мое осуждение, но, уж будьте уверены, добьется его непременно.
Прокурором был некто Прадель, и вся адвокатская коллегия боялась его как огня. У него была репутация основного поставщика материала как для гильотины, так и для французских и заокеанских тюрем.
Прадель выступал в роли общественного обвинителя. Все человеческое было ему абсолютно чуждо. Он представлял закон, весы правосудия и так ловко манипулировал ими, что они всегда перевешивали в его сторону. Опустив тяжелые веки над пронзительными орлиными глазами, он так и прожигал меня взглядом с высоты своего роста. Если учесть, что он стоял на трибуне, да и ростом его бог не обидел — где-то под метр девяносто,— то это производило впечатление. Мантии он не снял, лишь положил свою шапочку перед собой и стоял, упершись в постамент огромными и толстыми, словно свиные окорока, лапами, и вся его поза, казалось, говорила: «Если ты думаешь, что можешь ускользнуть от меня, юный прохвост, то ошибаешься. Судьи считают самым грозным прокурором именно потому, что я ни разу еще не дал своей жертве ускользнуть. И мне все равно — виновен ты или нет. Я здесь для того, чтобы употребить все сказанное про тебя — против тебя. Твой богемный образ жизни на Монмартре, доказательства, которые собрала полиция, и свидетельства самой полиции. И мне только оСтастся собрать всю эту грязь и представить твой образ столь омерзительным и неприглядным, чтобы единственным желанием судей стало желание отторгнуть тебя от общества, и как можно скорей».
Мне казалось, что я действительно слышал эти слова, хотя это совершенно невероятно... «Ах, ты надеешься на присяжных? Оставь, эти двенадцать человек понятия не имеют, что такое жизнь. Взгляни, вот они сидят, напротив. Двенадцать придурков, привезенных в Париж из глухой провинции,— ну что, разглядел? Мелкие лавочники, пенсионеры, торговцы. А тут появляешься ты — такой молодой и красивый. И ты сомневаешься, что мне будет трудно представить тебя эдаким ночным донжуаном с Монмартра? Да одно это сразу настроит их против тебя. Ты слишком шикарно одет, надо было выбрать более скромный костюм. Разве ты не видишь, как они завидуют этому костюму? Они покупают готовое платье и даже не мечтают о костюме, сшитом на заказ...»
Меня судили за убийство сутенера — полицейского стукача, парня из уголовного мира Монмартра. Доказательств не было, но фараоны, получая вознаграждение за каждого пойманного преступника, готовы были клясться и божиться, что я виновен. Самый сильный козырь в руках обвинения — один свидетель (которого они хорошенько накачали и он словно граммофонная пластинка, записанная на набережной Орфевр, 36 (Адрес уголовной полиции в Париже.), твердил свое), парень по имени Полейн. И когда я повторял снова и снова, что незнаком с ним, председатель спросил, что называется, в лоб:
— Итак, вы утверждаете, что этот свидетель лжет. Очень хорошо. Но зачем ему лгать?
— "Господин председатель, с того момента, как меня арестовали, я не сомкнул глаз. И вовсе не оттого, что мучился угрызениями совести за убийство Малютки Роланда. Я его не убивал. Но оттого, что пытался понять, какие мотивы движут этим свидетелем, столь яростно нападающим на меня и приводящим всякий раз новые доказательства, когда обвинение готово пошатнуться. Я пришел к заключению, господин председатель, что полиция поймала его на чем-то грязном и заключила с ним сделку — мол, мы тебя простим, но ты должен помочь нам сожрать Папийона.
В то время я еще не знал, насколько был близок к истине. Через несколько лет этот самый Полейн, который здесь был представлен заседателям как честнейший человек, не имевший ни одной судимости, был арестован и осужден за торговлю кокаином.
Мэтр Губерт пытался защищать меня, но куда ему было до прокурора! Лишь мэтру Буффе немного удалось смягчить мрачную картину, нарисованную прокурором. Впрочем, ловкий Прадель очень скоро снова взял верх и даже умудрился польстить присяжным, заметив, что они «на равных» с ним решают судьбу обвиняемого. Те чуть не полопались от гордости.
К одиннадцати вечера эта шахматная партия наконец завершилась. Защита получила шах и мат. А я, не совершавший преступления человек, был признан виновным.
Руками прокурора Праделя общество выкинуло меня из жизни, еще молодого, двадцатипятилетнего, человека и до конца его дней. Вот так, на полную катушку, и ни днем меньше. И мне пришлось скушать это из рук самого председателя Бевена.
— Подсудимый, встаньте!— распорядился он голосом, лишенным какого-либо выражения.
Я встал. В зале наступило мертвое молчание. Люди затаили дыхание, и мне казалось, я слышу биение собственного сердца. Некоторые из присяжных воззрились на меня с любопытством, другие стыдливо опустили головы.
— Подсудимый, поскольку присяжные ответили «да» на все пункты обвинения, кроме одного — «преднамеренное»,— вы приговорены к пожизненному заключению. Отбывать наказание будете на каторге. Желаете сказать что-нибудь?
Я не шевельнулся, лишь крепче сжал поручень барьера, отделявшего мою скамью от публики.
— Да, господин председатель. Единственное, что я могу сказать,— это что я не виновен и стал жертвой полицейских интриг.
— Стража! — сказал председатель. — Убрать заключенного!
Перед тем как исчезнуть, я услышал из зала голос:
— Не бойся, любимый! Я поеду за тобой, я найду тебя! — Это моя славная храбрая Нинетт подавала голос мне, своему возлюбленному. Ребята из нашей компашки, тоже сидевшие в зале суда, зааплодировали — они прекрасно знали все обстоятельства убийства и хотели показать, что гордятся мной — ведь я не проболтался и никого не заложил.
В той же комнате, где мы ждали суда, стражники надели на меня наручники, и один из них с помощью короткой цепочки присоединил мое правое запястье к своему левому. При этом не было произнесено ни слова. Я попросил сигарету. Сержант дал мне одну и прикурил ее. Всякий раз, когда я подносил сигарету ко рту, жандарм, следуя моим движениям, тоже должен был поднимать и опускать руку.
Так, стоя, я выкурил три сигареты. Никто не произнес ни слова. Я первый нарушил молчание — взглянул на сержанта и сказал: «Пошли».
Окруженный целой дюжиной жандармов, спустился по лестнице и вышел во внутренний дворик. Там уже ждал тюремный фургон, отсеков и камер в нем не было, и все подряд уселись на длинные скамьи. Сержант скомандовал:
— В «Консьержери»!
«Консьержери»
Доехав до здания, где некогда размещался последний дворец Марии-Антуанетты, жандармы передали меня старшему охраннику, тут же расписавшемуся в приемке, и ушли, не сказав ни слова. Но перед уходом сержант пожал мне обе руки, скованные наручниками. Вот уж никак не ожидал!
— Ну и сколько тебе влепили? — спросил охранник.
— Пожизненное.
— Быть не может! — Он взглянул на жандармов и по их глазам понял, что я не вру. Этому пятидесятилетнему человеку немало довелось повидать в жизни, знал он и мое дело. — Вот суки, совсем рехнулись! — воскликнул ои искренне.
Он осторожно снял с меня наручники и лично проводил в камеру, из тех, что предназначены для приговоренных к казни, сумасшедших, особо опасных преступников и получивших пожизненное заключение.
— Ладно, держи хвост пистолетом! — сказал он, запирая дверь.— Сейчас тебе принесут жратвы и твои вещи из старой камеры. Держись, Папийон!
— Спасибо, начальник. Со мной все в порядке, не бойся! А они пусть подотрутся своим вонючим приговором!
Через несколько минут в дверь заскреблись. Чего надо? — спросил я.
— Ничего,— ответил чей-то голос.— Вешаю табличку на дверь.
— Какую еще табличку?
— «Пожизненное заключение. Нуждается в особом надзоре».
Совсем взбесились, подумал я. Неужели они всерьез считают, что эти тонны камня, висящие над головой, могут подвигнуть меня на самоубийство? Я храбрый человек, всегда им был и останусь. Я готов сразиться со всеми и вся.
Наутро за кофе я размышлял, стоит ли подавать на апелляцию. Какой смысл? Вряд ли с другим составом суда мне повезет больше. А сколько времени потеряю... Год, а может, и целых полтора. И ради чего? Чтобы получить двадцать лет вместо пожизненного?
Поскольку в глубине души я уже твердо решил бежать, количество лет значения не имело. Я вспомнил, как один подсудимый сказал судье: «Месье, а сколько лет длится пожизненное заключение во Франции?»
Итак, все кончено, занавес! Близкие мои будут страдать куда больше меня, а как снести этот тяжкий крест моему отцу, там, в деревне?..
И вдруг у меня дыхание перехватило: но я же не виновен! Действительно, не виновен, но в чьих глазах? И я стал твердить себе: «Никогда не пытайся убедить людей в своей невиновности, они будут только смеяться над тобой. Получить пожизненное за какого-то сутенера, а потом уверять, что его убил кто-то другой, — самое что ни есть дурацкое занятие».
За все то время, что я находился под следствием, сначала в «Сайта», потом в «Консьержери», мне ни разу не приходило в голову, что я могу получить такой срок.
Ну да ладно. Первым делом надо связаться с другими осужденными, сколотить команду из надежных ребят, с которыми можно будет бежать.
Выбор мой пал на Дега, парня из Марселя. С ним можно увидеться в парикмахерской — он каждый день ходил туда бриться. Я тоже заявил, что хочу побриться.
Все произошло так, как я и рассчитывал. Я вошел в парикмахерскую и увидел, что Дега стоит лицом к стене. Заметив меня, он тут же уступил свою очередь кому-то. И я пристроился возле него, оттеснив какого-то парня плечом, и быстро спросил:
— Ты как, в порядке, Дега?
— Нормально, Папи. Схлопотал пятнадцать. А ты? Говорят, тебе врезали на полную катушку?
— Да, пожизненное.
— Будешь подавать апелляцию?
— Нет. Сейчас самое главное — как следует питаться и держать себя в форме, И ты тоже, Дега, не раскисай. Нам понадобятся крепкие мускулы. Ты заряжен?
— Ага. Десять кусков в фунтах стерлингов. А у тебя?
— Ни хрена.
— Вот тебе совет: заряжайся быстрее. Кажется, адвокатом у тебя Губерт? Чересчур правильный, такой сроду не предаст патрона. Пошли свою бабу с упакованным патроном к Данте. Он передаст его Доминику ле Ришу, и гарантирую, ты его получишь.
— Тише, охранник смотрит!
— О чем сплетничаете, кумушки?
— Да ничего серьезного,— ответил Дега,— Он говорит, что заболел.
— Чем же это? Никак судебные колики? — И толстозадый охранник покатился со смеху.
Как ни странно, но и это тоже была жизнь. Я уже находился на пути в преисподнюю. Оказывается, можно умирать со смеху, узнав, что молодого, двадцатипятилетнего человека приговорили к пожизненному заключению.
Патрон я получил. Он представлял собой прекрасно отполированную алюминиевую трубку, развинчивающуюся ровно посередине. Одна часть входит в другую. Внутри пять тысяч шестьсот франков новенькими банкнотами. Получив этот патрон толщиной в большой палец, я так обрадовался, что поцеловал его, да, поцеловал, перед тем как засунуть в задницу. Пришлось глубоко выдохнуть воздух, чтобы он попал в прямую кишку. Теперь там был мой сейф. Меня могут раздеть догола, заставить расставить ноги, кашлять и даже согнуться пополам, но никогда его не найдут. Уж очень глубоко я запихнул этот патрон. Внутри себя я носил жизнь и свободу. И путь к мести... Потому что я твердо вознамерился мстить. По правде сказать, я только и думал, что о мести...
На улице ночь. Я в камере один. Сильная лампа под потолком позволяет охраннику наблюдать за мной через маленькое отверстие в двери. Он слепил меня, этот свет. Я прикрыл глаза свернутым в несколько раз платком. Уж очень режет глаза. Я лежал на железной кровати, на голом матрасе без подушки, снова и снова прокручивая в памяти все омерзительные детали суда.
Поделиться книгой: