Провинциал и Провинциалка

– Ну что? Были? – спросил Сашук Федотов, когда шли на работу.

– Были.

Сашук покачал головой:

– Надо, может, мужичков кликнуть?.. Или, может, милицию позвать?

– Да будет тебе.

– Ну хоть давай я племяшу скажу. Он в милиции, при оружии, а придет просто как родич.

И тут дядька Ваня не выдержал:

– Не надо, Сашук. Ни мильтонов и никого других. Надо, чтоб все тихо. Я, понимаешь, убил… Из-за дерьма человека убил.

– Как убил?

– Да уж случилось…

Сашук Федотов внимательно выслушал и глубокомысленно сказал:

– Я ведь чувствовал, что ты где-то хвост им прижал. Я, правда, сначала на Зинку Тюрину думал… Ты ведь у нас хитер в этих делах…

– Какая к черту Зинка! – вспылил дядька Ваня. – При чем здесь она и они?

– И верно, – вздохнул Сашук. – Я как-то не подумал об этом.

Сашук устроил на работе так, что дядька Ваня смог поспать, – за него подежурят часа два или три. Тут же, на ватнике, постеленном на широкую доску, прижавшись к стене и дыша соляркой, дядька Ваня лежал с полчаса. Но уснуть не уснул. Сел, поджал ноги и смотрел перед собой. «Бу-бу-бу», – стучали компрессоры. А он смотрел перед собой и все обдумывал вдруг пришедшую мысль. Мысль была и проста, и хороша.

Но в завкоме ему сказали четко:

– Отпуск?.. Ты с ума сошел. Надо было раньше об этом думать.

– Раньше не раньше, а я уезжаю.

– Я те уеду! – закричал вошедший Калабанов. – Мы народ на лето распустили, планировали – ты понял? Работать кто будет?

– А ты поменьше на мотоцикле своем гоняй – вот и найдется кому работать! – И дядька Ваня хлопнул дверью. Вышел. Ответить-то он ответил, и неплохо, но и уехать не уедешь, это тоже было ясно. Да и злость появилась – неужели испугался? Плевать он хотел. Не испугался их в лесу, не испугается и еще раз. Тут главное – выдержка. И для начала дядька Ваня спокойно доработал свою смену.

Главное, было чем-то заняться до ночи. И не думать. Он оглядел удочки, но идти к реке на вечернюю зорьку и, значит, возвращаться ночью – нет, этого как-то не хотелось. И тогда он вспомнил Зинку Тюрину. А что? – тоже дело. Дома он хорошенько выпил водки и двинул к ее бараку. В груди разливалось тепло, дядька Ваня улыбался.

Он дошел к тому бараку, где жила Зинка с мужем. Надо было как-то ее вызвать, а березнячок – у речки – это ж совсем рядом. Бабенка это дело любила. Стоило мужику быть покрепче и лицом поглаже, глаза ее тут же выдавали ему всю правду.

Дядька Ваня прошелся мимо их окон и призадумался – как зайти, под каким видом? Муж Зинки, голубоглазый гигант слесарь, был человек доверчивый, с сердцем ребенка. И понятно, ей верил. Однажды, когда Зинку накрыли с Дубининым, голубоглазый силач спросил, заплакал:

– Он изнасиловал, что ль, тебя?

– Ага. Ага. Так и было. – Что еще могла сказать Зинка?

– Эх, горе горькое. А стыда-то сколько… Ладно, подавай заявление.

– Куда?

– В милицию… Или не надо? – удивился силач и снова заплакал.

Заявление подали, и Дубинин залетел на пять лет, не больше и не меньше – ровно на пятерку… Дядька Ваня еще раз прошелся под окнами. Немного поколебался. Но затем решил: «Небось второй раз ей в этом деле не поверят!» – и он вошел в барак, а затем стукнул в дверь.

– Здорово, слесарь, – сказал он. – Ты за грибами не ходил?

– Не, – сказал тот, выпучивая от неожиданности свои голубые очи.

Зинка молчала – чистила рыбу.

– А мне сказали, ты ходил. Брешут же люди. Ну извини. – И дядька Ваня ушел.

Через три минуты выскочила Зинка.

– Мой все удивлялся, – заулыбалась она дядьке Ване. – Никогда, говорит, Ванюха ко мне не заглядывал, даже в праздники… А за грибами, между прочим, мой не ходил ни разу в жизни.

– Может, с тобой сходим? – набрав воздуху в грудь, решительно сказал дядька Ваня.

– Я?

– А чего ж. Сходим да наберем!

И дядька Ваня заиграл серыми глазами. И захохотал: «Га-га-га-га…»

– Какие там сейчас грибы! – фыркнула Зинка.

Это уж ее дело было такое – отказываться.

– Да тут они. В этом березнячке.

– Какие еще грибы… Скажешь тоже! – смеялась она.

– Да нам много их и не надо, – улыбался дядька Ваня. – Штучки три найдем и по домам. Если подряд, это ведь быстро. Часа не займет.

Она еще помялась и поломалась. «Ну только не сейчас. Завтра. Ближе к обеду… И чтоб не опаздывать. Раз уж уговор – значит, не опаздывать», – сказала и повернулась. Ушла. Дядька Ваня, чувствуя в теле выпитое, провожал ее глазами. Эх, баба. Не понимает момента!.. До завтра еще дожить надо!

Но настроение было ничего себе – славное настроение. Он еще прикупил водки, набрал в запас еды, позвал к себе Сашука Федотова, и они вдвоем сели за обильный стол.

– Вот прямо тут к окну и подходили? – спрашивал Сашук.

– Прямо тут. Думают, у меня выдержки нет…

– Выпьем?

– Давай!

Выпили, и Сашук стал высказывать любимые свои мысли:

– Я всегда говорил, Ваня, с семьей разлучаться нельзя. Вот не останься ты один, ничего бы не случилось. Верно? – Сашук продолжал: – Семья – это как пашня. Тут надо пахать и пахать. Жена и семья – это все. Это в жизни самое-самое, Ваня!

Сашук всплакнул и протер глаза. Жена была от него через три стенки барака, в пятнадцати, можно сказать, шагах, но ему казалось, что он сейчас один, а жена далеко, и потому он как-то особенно любил и жалел ее. Выпили за жену Сашука и вообще – за семью. Запели песню.

Через стенку им постучали – ночь уже.

– Цыц вы! – крикнул дядька Ваня.

Они стали петь потише, но зато уж пели вволю. Сашук сказал:

– Ладно. Я с тобой, Ваня, останусь… Встретим их как надо.

– А знаешь, какая у меня мысль, Сашук?

– Ну?

– Вот жду я их. Знаю, что придут… И смелости тоже хватает. А нет-нет и мысль приходит: им-то терять уже нечего, а у меня дети.

– Это правильно, Ваня. Это очень правильно. Семья – это самое-самое.

– А с другой стороны: сколько ж их можно бояться?

– Тоже верно, Ваня. Очень верно.

– Вот то-то и оно!.. Ну, еще песню?

Первым захрапел Сашук. Он как сидел на кровати, привалившись к стене, так и заснул – только голову свесил и такие рулады выдавал сдавленным горлом, что дядька Ваня несколько раз просыпался. И опять засыпал, сидя и мало-помалу со стула сползая… Голос среди ночи был очень ясный и все тот же – лисий:

– Или спишь, родненький?

Дядька Ваня тут же открыл глаза. Сашук похрапывал. В окне был виден темноватый силуэт человека.

– Не боишься, родненький?

– Давай, давай, собаки. Что случится, то случится. – И дядька Ваня встал.

Он двинулся прямо к окну, заводя кулак в сторону для удара. Тот не стал дожидаться – спрыгнул с завалинки. И теперь они маячили там, в темноте.

– Га-га-га-га! – захохотал дядька Ваня. – Что, собаки? Или боязно?

– А может, выйдешь к нам, родненький? – ядовито, но уже не так уверенно произнес голос.

Дядька Ваня схватил топор из угла и прыгнул прямо в окно. Те побежали в близкие кусты, он за ними. Он уже настигал и, сжимая топорище, замахивался для удара – и тут бахнул выстрел. Почти в упор.

Те убежали. Была тихая и звездная ночь. Дядька Ваня, придерживая живот, полный самодельной крупной дроби, постоял, как бы подумал, затем поднял топор, который он выронил после выстрела, – и вот так, прижимая топор к животу, согнувшись почти вдвое и скрипя зубами от боли, вернулся домой.

Он сел на стул и позвал:

– Сашук.

Тот спал, похрапывал.

Дядька Ваня посидел молча, затем стал бранить себя:

– А еще солдат называется. Выдержки не хватило. Дурак…

В бараке первой от выстрела проснулась жена Сашука Федотова. Ища мужа, она вбежала к дядьке Ване и, мало что поняв, заголосила:

– Ой, убили… Ой, добрые люди, убили!

Тут только проснулся и Сашук. В комнату входили заспанные и наскоро одетые мужчины барака. Калабанов на своем ревучем мотоцикле помчался в город за хирургом. Дядька Ваня поднялся со стула и, все так же прижимая топор плашмя к окровавленному животу, медленно перешел к кровати и осторожно лег на спину. Он опять бранил себя:

– Выдержки не хватило. Детей сиротами оставил. Дур-рак!..

К утру он умер.

Ключарев сидит у себя дома. Ночь. Он читает статьи, которые взял у Рюрика, – дело скучнейшее, утомительное… Глаза устали, и Ключарев начинает ходить по комнате взад-вперед.

– Майк, а Майк! – вдруг зовет он жену. – Может, поедем в Старый Поселок?

– Витя, как решишь, так и будет… Ты же прекрасно знаешь – я не сторонник и не противник.

Майя ответила и продолжает лежа читать книгу.

Ключарев продолжает ходить:

– Я не говорю, что здесь плохо. Здесь хорошо. Но, Майка, ведь жизнь проходит, и умирать все равно придется. И ведь не хочется в конце пожалеть, что ты чего-то не сделал…

Ключарев умолкает. Ночная коротенькая вспышка прошла, и он опять садится за стол. Он уже работает, когда жена вдруг поднимает глаза от книги:

– Витя… Ты серьезно все это?

– Где уж мне серьезно! – машет рукой Ключарев. Он и сам хотел бы знать, серьезно ли. Так и останется разновидностью ностальгии, тоской по родимому месту.

Глава 6

Ключарев идет с работы – солнышко! хорошо! – и не всегда же быть той мысли, что домашние заботы – это, мол, как пашня и что пахать надо. Сейчас это не волнует, не та струна. А вдуматься, при таком вот греющем солнце, то ведь и в домашней пахоте удовольствие есть. Оно, конечно, тяжело и напряжение, и денег все нет, и все спешишь, затыкаешь дыры, но ведь отчасти в душе уже понял, что конца этому не настанет. Так было, так будет. И в общем-то, не ропщешь. И уже не фантазируешь, что вот-де вырастут дети и квартиру оплатим и что не жизнь будет, а мед.

Ключарев как раз вошел в гастроном – он придирчиво выбирает вино. Это уж как-то само собой, что к Наташе Гусаровой приходить с «хорошим» вином. И апельсины. И торт. Это, конечно, минимум, то есть вино и апельсины, но все же (и это подтвердит даже Майя) прийти к Наташе уже не стыдно. Ключарев думает о «сверх» – не купить ли шпрот?.. Денег, вообще говоря, мало. Ключарев колеблется, прохаживается по магазину, сталкивается с людьми – наконец решается. Шпроты куплены и, громыхнув банкой о банку, улеглись в портфель. Но теперь у щедрости отрастают крылья. И вот на этих, пусть небольших (весьма небольших), крылышках щедрости Ключарев летит – влетает! – еще и в книжный. Неплохой этот книжный. Конечно, немного пустовато, но жизнь есть жизнь, и, переплатив знакомой девушке за прилавком рублик (глаза у нее большие, иконные, и, о господи, до чего голубые!), Ключарев покупает Эдгара По в серии «Литературные памятники».

– Свой экземпляр вам отдала, – вздыхает о книге продавщица с голубыми и юными глазами.

«Да ведь я тоже свои деньги отдал», – хочется сказать Ключареву, но, ясное дело, он молчит. И еще ясней, что ответ этот, шуточка, «бон-мо» – для других, и сегодня же вечером в веселой компании Наташи Гусаровой все это будет повторено и оценено. Ключарев выходит из книжного магазина совершенно счастливым. Эдгар По в отличном издании – это уже не подарок, а дар. И Ключарев это понимает.

Запоздалая скупость делает свой последний (из самой глубины нутра) и уже смешной наскок – хочется оставить книгу себе. Но Ключарев справляется с этим. Справляется и утешает самого себя: дарить – это ж прекрасно, это ж не комплимент говорить.