Помоги проекту - поделись книгой:
«Ночной» позор
Полотно голландского мастера таит в себе множество «сюрпризов». Начнем с того, что привычное нам название картины не соответствует действительности: патруль, изображенный на ней, на самом деле вовсе не ночной, а самый что ни на есть дневной. Просто работу Рембрандта несколько раз покрывали лаком, из-за чего она сильно потемнела. Кроме того, почти 100 лет (с начала XVIII до начала XIX века) полотно украшало один из залов амстердамской ратуши, где висело прямо напротив камина, год за годом покрываясь копотью. Неудивительно, что уже к началу XIX века за картиной прочно утвердилось название «Ночной дозор»: к этому времени история ее создания была основательно забыта, и все были уверены, что мастер изобразил именно темное время суток. Только в 1947 году, во время реставрации в Рейксмузеуме Амстердама, где картина находится по сей день, выяснилось, что ее колорит несравненно светлее, чем принято было считать. Более того, короткие тени, отбрасываемые персонажами, свидетельствуют о том, что дело происходит между полуднем и двумя часами дня. Однако реставраторы не стали снимать все слои темного лака, боясь повредить краску, поэтому и сейчас «Ночной дозор» довольно сумеречен.
Настоящее название полотна — «Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Вильхема ван Рейтенбурга». Это групповой портрет мушкетеров-ополченцев одного из районов Амстердама. С 1618 по 1648 год в Европе шла Тридцатилетняя война, и жители голландских городов брались за оружие, дабы защищать свои дома. Творение Рембрандта вместе с портретами других стрелковых рот должно было украсить главный зал в Кловенирсдолене — штабе городских стрелков. Но заказчики были разочарованы: у Рембрандта получился не монументальный парадный портрет, а жанровая картина, на которой они с трудом отыскивали собственные лица, зачастую наполовину закрытые другими персонажами. Еще бы! Ведь художник кроме 18 заказчиков (каждый из которых выложил за свой портрет около 100 золотых гульденов — весьма внушительную по тем временам сумму) втиснул на холст еще 16 человек! Кто они — неизвестно.
Вообще, замысел художника разгадать непросто. Отряд стрелков вроде бы поднят по тревоге. Мушкетеры выходят из темной арки и пересекают мост через канал. Во главе отряда вышагивают капитан Кок (слева), который, кстати, не узнал себя на портрете и даже хотел просить другого художника переписать свою фигуру, и лейтенант Рейтенбург (справа). Вроде бы в такой ситуации подобает быть собранным и внимать голосу командира. Но на картине совсем не то. Капитан не отдает соратникам четких команд, а произносит в пустоту какую-то философическую речь, лейтенант смотрит мимо него и, видимо, занят своими мыслями. Остальные персонажи разбрелись кто куда, между ног у них путаются дети и собаки, что еще больше усиливает впечатление общей неразберихи. Да и центр композиции «уехал» куда-то влево вглубь, по световой диагонали: лейтенант — «сияющая» девочка. Так парадные портреты не пишут.
Кстати, что это за девочка с лицом то ли самого художника, то ли его умирающей жены Саскии? Что делает она среди бравого воинства и почему к ее поясу прицеплен дохлый петух? Она маркитантка, а может, проститутка (петух — символ похоти)? Английский режиссер Питер Гринуэй, снявший о картине Рембрандта два детективных фильма — «Ночной дозор» (2007) и «Рембрандт: я обвиняю!» (2008), насчитал 180 таких вопросов.
Разгадать истинный замысел живописца пытались многие. Версии предлагались самые различные: от больных фантазий художника, вызванных поражением его мозга сифилисом (Джордан Плеш), до тайного послания, обличающего убийц прежнего капитана стрелков Пирса Хассельберга, место которого занял коварный Кок (Гринуэй). Но самую интересную и обоснованную, на наш взгляд, гипотезу предложила Маргарет Кэрролл — профессор истории искусств из Колледжа Уэллсли (Массачусетс). Кэрролл предположила, что при написании «Ночного дозора» Рембрандт использовал прием карнавализации происходящего, иными словами, пародии. Художник просто решил подшутить над бравыми ополченцами, которые разучились даже обращаться с оружием, не то что воевать. К 1642 году Амстердам уже более десятилетия не подвергался военной опасности, и среди стрелков было много таких, кто никогда не нюхал пороху. Тем не менее благополучные бюргеры хотели остаться в истории бесстрашными вояками. Не получилось.
Петух на поясе девочки — пародия на герб голландских ополченцев. Их называли кловенирами (kloveniers, от klover — вид мушкета). Слово «кловенир» созвучно голландскому klauw (клау) — «птичий коготь». Поэтому все нидерландские гильдии самообороны имели герб в виде двух скрещенных лапок сокола или ястреба. У девочки же за поясом когтистые и четко выписанные лапки петуха — насмешка над «хищностью» доморощенных вояк.
Кубок в руках девочки — символ благосклонности судьбы. Девочка в желтом вполне может быть также пародией на маскотту — живой талисман, который стрелки брали с собой на войну. Карнавализация образа и символа в данном случае достигается вводом фигуры ехидно смеющегося мальчика, со всех ног убегающего куда-то (левый нижний угол). В руках сорванца тоже кубок — намек на то, что воинское счастье незадачливых стрелков уже утеряно.
Перчатка в руке Кока свидетельствует о рассеянности ее владельца. Если приглядеться, то можно заметить, что Кок в правой одетой в перчатку руке держит вторую правую перчатку! Безусловно, это добавляет комичности всей сцене.
Коротышка за спиной капитана Кока, по мнению Кэрролл, представляет собой маску комедийного Капитана-испанца (это личное имя, как Петрушка) народного театра XVII–XVIII столетий. На нем штаны по моде XVI века и старый испанский шишак, который голландцы никогда не носили. Шлем увенчан дубовым венком, полагавшимся за доблесть. Но доблестью здесь и не пахнет, напротив, этот чудак умудрился не справиться со своим мушкетом и дал залп в толпе (за головой Кока) — хорошо, что никого не убило. На сцене такой Капитан обычно корчил страшные рожи и угрожающе размахивал оружием, но в конце концов ретировался. Фигура коротышки и вторая правая перчатка Кока создают карнавальный контекст, в котором претензии позирующих кловениров предстать бравым воинством лишаются всякого основания.
Запал в руке мушкетера , насыпающего порох на ружейную полку, — свидетельство его неумения обращаться с оружием. Кэрролл обратила внимание на то, что стрелок держит фитиль в слишком опасной близости от горючей смеси. Точно так же, как это показано в популярном руководстве по обращению с оружием («Вапенханделинге», 1607), в разделе «Неправильно». Таким образом, всякому человеку, хорошо знакомому с военным делом, становилась понятна боевая ценность этого ополченца.
Левая рука мушкетера в красном — еще одна аллюзия на карнавальную культуру. У стрелка шесть пальцев (!), как и у некоторых театральных кукол той эпохи, изображающих шутов.
Тень от правой руки капитана ложится прямо на гениталии лейтенанта Рейтенбурга. Многие полагают, что это намек на гомосексуальные отношения между двумя командирами. Точно ли они были таковы, нам неизвестно. Но с точки зрения Михаила Бахтина, занимавшегося исследованием смеховой культуры, подобный жест унижает того, к кому обращен.
Шотландский тартан
Самая известная одежда из тáртана — шотландский килт (слово, возможно, имеет древнескандинавский корень, означавший «складывать»). В повседневной жизни современные шотландцы редко надевают килт, но по праздникам непременно облачаются в национальный костюм.
О происхождении слова «тартан» историки спорят до сих пор. Одни, апеллируя к давним тесным связям между Францией и Шотландией, возводят корни названия к среднефранцузскому tiretaine — «грубая шерстяная ткань». Другие настаивают на кельтской этимологии, указывая, что в современном шотландском гэлике слово tarsainn означает «накрест», «поперек». Действительно, первоначально слово «тартан» обозначало принцип плетения ткани: каждая нить проходит над двумя другими, затем под двумя и так далее. Самый древний кусок тартана был найден (вместе с 1900 римскими монетами) недалеко от шотландского города Фолкирк. Эта ткань возрастом примерно 1700 лет сильно отличается от современных разноцветных тартанов: она сделана из неокрашенной овечьей шерсти — светлой и темной.
Канон килта
С распространением окрашивания шерсти тартаны стали различаться в зависимости от области производства. В разных местах пользовались разными местными природными красителями (примечательно, что эти технологии сохранялись до XIX века): береза придавала ткани желтый оттенок, ольха — черный или коричневый, вереск — оранжевый, черника — фиолетовый, ежевика — голубой. Очень скоро место проживания человека стали легко определять по его одежде и по ней же угадывали пришельца. Такие «местные» расцветки и были предшественниками известных сегодня региональных тартанов, например, «Остров Скай» (Isle of Skye — фиолетовые, зеленые и белые полосы на коричневом фоне) или «Эдинбург» (Edinburgh — насыщенные синий, красный и зеленый цвета с тонкой белой полосой).
Англичане после подавления в 1745 году восстания якобитов, мечтавших восстановить на британском престоле династию Стюартов, запретили ношение в Шотландии одежды из тартана. Нарушение каралось очень строго, вплоть до ссылки в заморские колонии сроком на семь лет. Во время действия запрета с 1747 по 1782 год одежду из тартана могли надевать только военнослужащие специальных королевских полков, патрулировавших горы Шотландии. В основном они носили появившийся около 1725 года тартан «Черный дозор» (Black Watch — черный, синий и темно-зеленый цвета; само название появилось около 1739 года), который стал первым из военных тартанов.
К 1800 году шотландцы осознали, что многие рисунки тартанов, известные до 1745 года, утеряны. В Шотландии началось движение за возрождение тартанов, которые восстанавливали по портретам и старым книгам портных, содержавшим описания орнаментов. Одновременно шотландцы занялись созданием новых тартанов. В 1822 году Эдинбург посетил король Георг IV, и к его приезду была приурочена акция «Пусть каждый носит свой тартан». Ее инициатором и автором звучного слогана был писатель Вальтер Скотт. Благодаря этому романтическому движению в стране, где до XVIII века свои расцветки имели лишь наиболее могущественные и многочисленные семьи, появилось множество новых клановых тартанов.
Как создать свой клан
Клетки клеткам рознь
Основной способ создания новых тартанов — изменение уже существующих узоров путем замены или добавления цветов. В XIX веке за основу часто брали «Черный дозор», к которому добавляли тонкие полосы желтого, красного или белого цветов. Так появились тартан Гордонов (Gordon) — к «Черному дозору» добавилась узкая желтая полоса — и тартан Кэмпбеллов (Campbell), использующий более светлые оттенки исходных цветов. Нередко основой становилась «Каледония» (Caledonia, от римского названия Шотландии), у которой основные цвета — красный с голубыми, черными, зелеными, белыми и оранжевыми полосами. Этот универсальный, то есть не принадлежащий ни одному из кланов, тартан мог носить любой шотландец. Особенно многочисленны варианты тартана «Макдоналд». Основной узор из тонких красных и зеленых полос на черном фоне менялся в зависимости от места жительства представителей этого едва ли не самого многочисленного шотландского клана: например, в тартане «Макдоналд из Кланраналда» (MacDonald of Clanranald) часть фона заменена на синий и зеленый и добавлены тонкие белые полосы.
Тартаны некоторых кланов имеют несколько вариан тов: повседневный (одна из разновидностей — Weathered, с рисунком приглушенных оттенков), охотничий (Hunting) и парадный (Dress). При этом рисунок чаще всего сохраняется, но заменяются основные цвета. Так, для создания парадного тартана цвет фона заменяется на белый — это делает рисунок наряднее, а в охотничьих преобладают коричневый, болотно-зеленый и черный цвета. Считается, что подобные дополнительные тартаны — позднее нововведение. Во всяком случае, в книге Вильяма Уилсона из Баннокберна, который был хозяином крупнейшей производящей тартан мануфактуры конца XVIII — начала XIX века, не перечислено ни одного парадного и назван лишь один охотничий. Сейчас популярно также создание на основе известных тартанов древних (Ancient) и современных (Modern) вариантов расцветок: у первых основные цвета делают приглушенными, имитируя окрашивание натуральными красителями, а у вторых цвета те же, но более яркие.
Люди, пальмы, львы и леопарды
На свете невероятное количество кинофестивалей. До такой степени невероятное, что никто точно не знает, сколько их на самом деле. Международная федерация ассоциаций кинопродюсеров, FIAPF, с 1977 года присвоившая себе право лицензировать кинофестивали и выдавать им удостоверения, подтверждающие право на существование, признает около пятидесяти. Для FIAPF главное — звучное название места проведения киносмотра (типа «Москва — столица СССР»), а также число мировых премьер. Неважно, какого уровня фильмы — пусть и никудышного. Но в ежегодных путеводителях по фестивалям, которые публикуют ведущие деловые киножурналы мира, например голливудский Variety и британский Screen International, упоминается до 900 фестивалей, а иногда и больше. Они включают в свои списки всех тех, кто предоставил о себе хоть какую-то информацию.
Естественно, эти издания не могут учесть фестивали самостийные, возникающие по воле энтузиастов, коим несть числа во всем мире, прежде всего в университетских городах. А между тем иные из них при весьма скромных первоначальных замысле и капитале смогли в два-три года сделаться известными и даже влиятельными. Возьмем одну только Москву — в ней за последнее время стали фирменными kinoteatr.doc и «Завтра/2Morrow». Оба международные. Оба присуждают призы. Оба приглашают крупных кинодеятелей из-за рубежа. Первый сориентирован на кинематограф, обращенный к сегодняшней реальности, в том числе на документальный, второй — на модных авторов, которых можно назвать «режиссерами будущего». При этом, едва успев завоевать зрителя, «Завтра» уже раздвоился: на собственно «Завтра» (его в октябре 2010 года сделает другая команда) и «2 in 1» (его организует в том же октябре — с интервалом в две недели — бывший штат «Завтра»). Вот и попробуй эти фестивали пересчитать.
Проводятся фестивали трех континентов (стран Азии, Африки и Латинской Америки) немого кино, молодого, полуподпольного, эротического, экологического, правозащитного, православного, мусульманского, франкофонного, славянского, феминистского, документального, гейско-лесбийского, фантастического, фестивали хорроров и триллеров, комедий, фильмов, снятых на мобильные телефоны, фестивали кинопроектов — и такие есть. В Роттердаме, Берлине, на фестивале «Санденс» в Юте они проходят параллельно с основной программой. Режиссеры из разных стран пытаются заинтересовать ими продюсеров со всего мира, от Японии до Дании и от Франции до США. Полезность подобных конкурсов наконец-то оценили и российские режиссеры. В этом году за внимание мировых продюсеров в Роттердаме активно боролись проекты Алексея Балабанова и Андрея Звягинцева — соответственно фильмы «Кожа» и «Елена».
Но есть, понятно, и такие фестивали, которые можно уподобить по значимости и масштабности чемпионатам мира или (поскольку нескольких чемпионатов по одному и тому же виду спорта в течение года не бывает) теннисным турнирам Большого шлема. Таких лидеров неофициального рейтинга, принятого упомянутыми деловыми изданиями Запада, ровно пять. Их так и именуют Big Five: Большая пятерка. № 1 — это безусловно Канн. № 2 — тут вечный вопрос: Берлин или Венеция. № 3 — соответственно Венеция или Берлин. № 4 — Торонто. № 5 — «Санденс». За ними следует несколько других крупных мероприятий: в Роттердаме, Локарно, Сан-Себастьяне, Карловых Варах и т. д., включая наконец-то и Москву. Все эти ведущие киносмотры в прессе принято именовать фестивалями категории «А». Но большинство российских чиновников и журналистов, гордящихся литерой «А», вроде бы накрепко прилепившейся к флагу Московского кинофестиваля, не подозревают, что этот термин — условный. Больше того, расплывчатый.
К условной категории «А» относят кинофорумы, выделенные FIAPF в спецгруппу «крупных фестивалей универсального характера, имеющих обязательную конкурсную программу». Таких на сей день 13. Но ни фестиваль в Роттердаме, один из важнейших в Европе, ни относящийся к Big Five «Санденс» FIAPF не признаны. А другой представитель Big Five — фестиваль в Торонто — упорно не желает заводить конкурсную программу (хотя является рекордсменом по самому важному показателю — числу мировых премьер). Что в итоге? А то, что ведущие деловые киноиздания не признают классификацию FIAPF и все равно включают фестивали в Роттердаме, Торонто и «Санденс» в Юте в условную «группу А». А вот Московский кинофестиваль — не всегда. И ясно, почему: он по-прежнему остается для мира фестивалем местечковым — мероприятием местного значения. На него не приезжают ведущие зарубежные кинокритики: для них на этом фестивале нет ничего нового, свежего — ничего такого, о чем можно писать для своих изданий. На авторитетном сайте www.theauteurs.com , позволяющем легально смотреть онлайн за небольшие деньги лучшие фильмы всех времен (один из учредителей сайта — Мартин Скорсезе), Московский кинофестиваль вообще не упоминается. На букву «М» там значится фестиваль в Мельбурне.
Попытаемся, однако, описать главные кинофестивали в соответствии с их неофициальным рейтингом в мировом киносообществе и выявить различия прежде всего между тремя самыми главными: Каннским, Берлинским и Венецианским.
Канн: чемпионат мира по кино
Каннский фестиваль в мире считают самым буржуазным, «смокинговым», «устричным». Уже это говорит о том, насколько у массовой публики неточное представление о кинофорумах. Да, устриц в Канне любят. Да, здесь много гламура. Эпицентр его — красная лестница перед главным каннским залом «Люмьер». Пройти по ней под взглядами сотен теле- и фотокамер — цель не только всякого актера, но и, например, представителей французского бизнеса. Замечательную байку рассказал коллега, главный редактор известного российского журнала, которого позвала в Канн крупная французская ювелирная фирма. Каждый вечер ювелиры и их эскорт — модели — по три часа наряжались в отеле к вечернему показу, садились в лимузины, полчаса тащились в них до фестивального дворца, поднимались, позируя камерам, по красной дорожке… А затем спускались по незаметной параллельной лестнице и уезжали ужинать. Кино их не интересовало. К 22:00 ювелиры отправлялись на пляжные вечеринки, которые гудят до трех утра вдоль всей (больше двух километров) набережной Круазетт. Эти вечеринки, которых в 2010-м было меньше обычного (кризис!), оцениваются в Канне не менее пристрастно, чем фильмы конкурса. Деловой, совсем не гламурный журнал The Hollywood Reporter, делающий специальные ежедневные каннские выпу ски, оценивает их в бокалах мартини — от одного до пяти. Оценщики строги: пяти мартини за весь фестиваль не удостаивается почти никто.
Звезды, вопреки широко распространенному заблуждению, приезжают в Канн не просто потусоваться — всегда только по делу: посмотреть нашумевшие картины, ради саморекламы (все того же вечернего прохода по красной лестнице), но прежде всего ради раскрутки фильмов — отобранных на конкурс или грядущих. Из трех главных каннских отелей — Majestic, Martinez и Carlton — звезды предпочитают последний, который на порядок дороже, номер здесь обычно стоит не меньше 2000 евро. А в фестивальный период цены даже в рядовых гостиницах взлетают в несколько раз. Легендарны президентские апартаменты Carlton, где в прошлом году останавливались, например, Брэд Питт и Анджелина Джоли.
И тем не менее слухи о буржуазности Канна сильно преувеличены. Гламур — всего лишь рамка, или, если хотите, обертка. Как без нее? Зеваки и желтая пресса жаждут праздника — нате вам праздник. Что же внутри обертки? Эстетический радикализм, который появился здесь после событий 1968-го, когда фестиваль смела докатившаяся из Парижа майская студенческая революция и его пришлось закрыть на середине. Если до этого года фестиваль иногда бывал консервативным, то после — благодаря активному содействию лидеров леворадикального кинематографа: Луи Маля, Жан-Люка Годара, Франсуа Трюффо, Романа Поланского и Моники Витти, — стал революционным. А свое сегодняшнее лицо он приобрел в конце 1970-х с приходом на пост отборщика-идеолога легендарного Жиля Жакоба. При нем Канн реализовал амбициозную задачу открывать новые интересные имена, формировать кинематограф будущего.
Существуют подсчеты в западной прессе, какой из фестивалей группы Big Five открыл больше режиссеров, признанных мэтрами в последние десятилетия XX века. Так вот, две трети актуальных режиссерских имен сформировал Канн. Только у него в фестивальном мире есть свой — гигантский, человек в 100! — круг фирменных, можно сказать, выпестованных (и даже прикормленных) режиссеров, чьи картины при формировании программы рассматриваются в первую очередь. Но было бы наивно утверждать, будто Канн исходит из соображений чистого искусства. Он активно работает на интересы французской киноиндустрии. Французские продюсеры и прокатчики — самые бонусные в мире после голливудских. При ближайшем рассмотрении легко обнаружить, что почти в каждом фильме каннской конкурсной программы — будь он формально хоть японский, хоть тайваньский, хоть чилийский — найдется немалая доля французских денег. С их помощью давно снимают свои фильмы любимые развитой публикой американские режиссеры братья Коэн, Дэвид Линч, Джим Джармуш.
Но такая политика поддержки своих не противоречит цели фестиваля формировать кинотенденции будущего. И показывать фильмы — от «Автокатастрофы» Дэвида Кроненберга 1996 года до «Дядюшки Бунми» нового мэтра мировых киноманов таиландца Апичатпонга Вирасетакула, — которые раскалывают зал надвое: одни кричат «браво!», другие — «бу-у-у!». Как точно сформулировал в 2010 году американский Variety, истинно каннское кино — кино противоречивое.
Хуже всего Каннский фестиваль ощущает себя в ситуации, когда не видит новых радикальных кинотенденций. Теперь за идеологию Канна при все еще действующем в качестве президента 80-летнем Жиле Жакобе отвечает Тьерри Фремо. У него гигантский штат отборщиков — специалистов по кинематографу отдельных регионов. У него две комиссии советников, созданные из числа французских интеллектуалов. Но решение о показе принимает лично он.
Так вот, сейчас Фремо, не видя в кино иных живых тенденций, сделал ставку на шок и провокацию, поскольку это лучший способ занять и отвлечь профессиональную публику в момент кинобезвременья. В Канне этих лет как никогда много фильмов, во время просмотра которых некоторые зрители во весь голос орали «только не это!» и в ужасе выскакивали из зала. Вы по-прежнему утверждаете, будто понятие «Канн» ассоциируется с понятием «гламур»?
Берлинале: политкорректность прежде всего
Если для Каннского фестиваля на первом месте — искусство, то для Берлинского (Берлинале) важна политическая или социальная тема. Он пытается играть прогрессивную геополитическую роль. А качество фильма с точки зрения киноискусства — дело десятое. На знамени Берлинале можно было бы начертать давний лозунг советского ММКФ: «За мир, демократию, социализм». Зато у берлинского киносмотра свое лицо, которое не спутаешь ни с каким другим.
Десять лет назад казалось, что фестиваль резко и вмиг изменится. В 2001м он переехал из сердца Западного Берлина, района Цоо, от полуразрушенной вой ной знаменитой кирхи (рядом располагался прежний главный кинотеатр фестиваля Zoo Palast) в новый ультрасовременный центр объединенного Берлина на Потсдамер-плац (Потсдамская площадь). Случай с Потсдамер лишний раз подтвердил пословицу, что никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Разделявшая город стена считалась символом тоталитарного кошмара и холодной войны. Но после ее сноса Берлин оказался единственной столицей Европы, где в самом центре, на самой дорогой земле, не разрушая ничего исторического, можно было отстроить Сити: систему офисных, банковских, развлекательных, музейных, торговых, гостиничных комплексов.
На Потсдамской площади архитекторы могли себе позволить не возводить типичные для остального мира зеркальные небоскребы высотой в 200–300 метров, а создать законченный уникальный ансамбль, неповторимый даже по окраске зданий (некоторые его здания выглядят так, словно они слегка разрушены после бомбардировок Второй мировой). На Потсдамер и находится новый главный зал Berlinale Palast — воздушный замок с гигантским стеклянным фасадом. Завсегдатаи фестиваля приняли его не сразу. Их раздражало, что необходимо ходить по длинным лестницам большого театрально-концертного комплекса, что не все места удобны — иногда часть экрана закрывают головы сидящих впереди. Каннский зал «Люмьер», конечно, комфортнее. Впрочем, понятно, почему: он чисто киношный. А Berlinale Palast — зал еще и театральный. Известный итальянский архитектор Ренцо Пьяно проектировал его чуть по иным законам. Многих поначалу бесило и то, что перед залом не выстроили красную лестницу, подобную каннской. Но на Потсдамерплац все архитектурно причудливо — и тут тоже своя хитрость. Перед входом в Berlinale Palast не подъем, а легкий спуск. Толпы поклонников, собирающихся вечерами у фестивального дворца, оказываются на возвышении. Это позволяет им разглядеть звезд не хуже, чем если бы те поднимались по ступенькам.
Перебравшись на Потсдамер, Берлинале стал активно завоевывать бывший Восточный Берлин, где оккупировал новейшие мультиплексы. Некоторые из них расположены не близко — на Александерплац за телевышкой и еще дальше. Одной из фирменных площадок Берлинале стал театр-варьете «Фридрихштадтпалас», спортивным гэдээровским балетом которого насильно потчивали советских зрителей в новогодние дни. В экс-Западном остались только три фестивальных кинотеатра из 15 (включая упомянутый Zoo Palast), все старой постройки.
Ожидалось, что вскоре изменится и политика Берлинале. В конце 2001 года после 22 лет беспорочной службы был уволен директор фестиваля, один из главных фестивальных монстров (в том же смысле слова, что и «монстры рока»), Мориц де Хадельн. От его преемника Дитера Косслика ожидали, что он в большей степени будет поощрять кино как искусство. Не случилось. Он еще сильнее ударился в политику. В частности, хорошие шансы пробиться в главные разделы Берлинале, включая конкурс, имеют фильмы, поднимающие проблемы сексуальных меньшинств. Здесь есть особое жюри секс-меньшинств, вручающее, наряду с призами-медведями Большого жюри, своих медвежат по кличке Тедди. Дело, конечно, важное, но иногда подобные принципы отбора приводят к конфузу. Года три назад, например, среди российских фильмов фестиваль нашел только одного достойного кандидата на участие (не в конкурсе, но в престижной параллельной программе) — документальный фильм «Московская гордость» про попытку провести на Тверской гей-парад. Проблема не в теме, а в том, что фильм оказался дилетантской поделкой режиссера-неумехи, в творческом активе которого (тот еще либерал!) лишь заказные пропагандистские фильмы для Министерства обороны, которые он делал в 1970–1980-е годы.
Логика Косслика понятна. Он, вероятно, догадывается, что никогда не одолеет Каннский фестиваль, сражаясь с ним на его территории — в пространстве кинооткрытий. В отличие от каннских победителей, которых я, например, помню наизусть за последние четверть века (по каннским наградам можно изучать историю кино), о лауреатах Берлинале часто забываешь тут же. Косслик понимает также, что в Германии, все еще отдающей миру моральные долги после фашистского прошлого, политическая актуальность представляемых на фестивале лент ценится выше каких-то там кинооткровений.
В результате если Каннский фестиваль строится вокруг главного блюда — картин, то Берлинале пытается поразить гарниром. Тут вам и придуманный Коссликом «Кампус молодых талантов», куда по особому конкурсу отбирают молодых кинодеятелей и критиков из разных стран, и новые помещения для кинорынка, открытие которых посетила Ангела Меркель (в Канне, напротив, никогда не увидишь французских политиков), и новая, важная в глазах тех же политиков, тенденция на агрессивную поддержку немецкого кино и немецких продюсеров. А что? Канн ведь поддерживает французских!
Но это не мешает киноманам регулярно находить на Берлинале по-настоящему хорошее кино.
Венеция: затея сельской остроты
Венецианский фестиваль заочно представляется любителям кино таким же шикарным, как Каннский. Мне, по крайней мере, он именно таким и представлялся. Каково же было изумление, когда, впервые попав сюда в 1994 году, я обнаружил, что атмосфера здесь тихая, мирная и, можно сказать, деревенская. Фестиваль проходит не в самой Венеции, как многие полагают, а на острове Лидо, до которого надо минут двадцать плыть через венецианскую лагуну пароходиком или на катере-такси (ударение, кстати, на первом слоге: Лидо, а не Лидó). Ночами здесь светят лишь редкие фонари. Едва ли не главная достопримечательность острова — длинноволосые шатенки-полицейские на лошадях в туго обтягивающих брюках с береттой на бедре — о, эти итальянки!
Поделиться книгой: