Архангельские новеллы

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Быт и искусство архангельского Севера до последнего времени сохраняли остатки культуры новгородской и феодально-московской.

Поморянин, поэтически одаренный, вполне укладывался творчеством своим в традиционные формы устной поэзии — песню, сказку, былину. Но в этом стиле, в этой стихии оп чувствовал себя хозяином и являл свое творчество не только артистическим исполнением, но и безудержной импровизацией, отвлечениями в сторону самой злободневной современности.

Поморская среда ценила и поощряла такой талант. Это способствовало тому, что носитель таланта не порывал с своим бытом и укладом.

Отправляясь на промысел зверобойный, рыбный, лесной, печорцы, мезенцы, двиняне, онежане, кемляне непременно подряжали с собой сказочника, певца былин, на очень выгодных, сравнительно с рядовым промышленником, условиях.

Таким же признанием пользовалась женщина-поэтесса, слагательница причетов, плачей, песен, истолковательница чужого горя и радости. Ей расскажут обстоятельства несчастья («муж утонул в море» и т. п.), — тут же, не отходя от домашней обрядни, коров, складывает она песню-плач. Далее со всем родом погибшего выходит к морю и строфа за строфой читает свой причет. Женщины вторят ей жалобным хором... Шум морского прибоя, крики чаек, воздетые руки вопленницы, пронзительный напев, — картина незабываемая.

Весь народ северный вдохновенно отдается всякой игре, всякой обрядности — «театру для себя». Любимая пословица: «чем с плачем жить, лучше с песнями умереть».

Украшают песней любую работу. Например, звякая ножницами, поет портной:

.......... Вынимаю солодоново сукно, солодоново с россыпью. Шью (имя заказчика) кафтан. Чтоб он не долог был, И не долог и не короток. По подпазушке подхва'тистой, По середке пережи'мистой, По подолу ростру'бистой.

Страсть к театру прорывалась в Коляду и на Масленице. Масками ходили все от мала до велика. Почтенные отцы семейств и мамаши, облачившись в дедовские шубы, наложив «хари» и «личины», ходили с визитами из дома в дом часов с девяти утра.

Не снимая шуб и масок, прели в тридцатиградусной избной жаре, вели «салонную» беседу. То та, то другая гостья, распустив до полу семиаршинные рукава, водила «утушку» с песней:

Ах, все бы плясала, Да ходить мочи нет... ..........

В то же время мужчины помоложе разыгрывали по домам народные драмы, вроде «Царя Максимилиана». По улицам (в Архангельске) бродило до полусотни таких трупп. Импровизация на таких представлениях обязательна.

Скоморошество достигало апогея к новому году. В пинежских деревнях улицы загораживались громадными соломенными куклами, по-настоящему одетыми. Куклы эти представляли собою шаржи на местное начальство, кулака, духовенство.

Близ деревни Карпова Гора (р. Пинега), на святках, незадолго до революции, в доме богатой купеческой вдовы гулял становой. В утро нового года сани станового оказались поднятыми на крышу двухэтажного купчихиного дома. На санях в недвусмысленных позах красовались две соломенные фигуры в человеческий рост. «Она» в купчихином наряде, «он» в шипели станового. Недели две саней было «некому снять».

Весной, пародируя хороводы девиц, наряженных в традиционные парчевые конусы на головах и в обязательные шелковые шали, расшалившиеся «женки» водят рядом свой круг. На затылок у них напялены берестяные бураки, по плечам развешаны мужневы брюки.

Степенные старцы, выполняя чин своеобразных «сатурналий», летали по улицам, подвесив к нижней пуговице пиджака редьку.

Я говорю о творчески одаренных северянах. Но «всякий спляшет, да не как скоморох». Таким «скоморохом», поэтом и артистом был например старик Анкудинов, архангелогородец, штурман дальнего плавания, друг моего отца и мой приятель. Пафнутий Осипович что хотел, то и творил с людьми. Захочет, чтобы плакали, — плачем.

По древним крюковым нотам рыдательно выпевал он страшные вопли покаянных opus'ов Ивана Грозного:

Труба трубит, Судия сидит, животная книга разгибается...

По той же нетемперированной нотации, дающей такой простор художнику-исполнителю, с пергаментов XV века пел Пафнутий Осипович эллинистические оды с припевами «Эван, эво»:

Дэнэсэ, весна благоухает, Ай, эван! Ай, эво!

Старые манускрипты, разбросанные на Севере, были преимущественно светского содержания. Это — «антологии», «диалоги», «мелисса», «хроники» — литература античная и эпохи Возрождения. Каждый такой литературный жанр исполнялся особой речитативной мелодией. Считалось невежеством читать «хронику» напевом новеллы из пролога.

Глухая бабка умиляется, бывало, на внука, вычитывающего что-то приятелю из древней книги, а книга-то «Семидневец» («Гептамерон» — родной брат «Декамерона).

Весной побежим с Пафнутием Осиповичем в море. Во все стороны развеличилось Белое море — пресветлый наш Гандвик. Засвистит в парусах уносная поветерь, зашумит рассыпаясь крутой взводень, придет «время наряду и час красоте». Запоет наш штурман былину:

Высоко, высоко небо синее; широко, широко Океан-море. А мхи болота—и конца не знай, от нашей Двины, от архангельской... ..........

Кончит былину богатырскую, запоет скоморошину... Шутит про себя:

— У меня уж не запирается рот. Сколько сплю, столько молчу. Смолоду сказками да песнями душу питаю.

Поморы слушают, как мед пьют. Старик иное и зацеремонится:

— Стар стал, наговорился сказок. А смолоду — на полатях запою, под окнами хоровод заходит. Артели в море пойдут, мужики из-за меня плахами лупятся. За песни да за басни мне с восемнадцати годов имя было с отечеством. На промысле никакой работы задеть не давали. Кушанье с поварни, дрова с топора — знай пой да говори... Вечером народ соберется, я засказываю. Мужиков людно сидит, торопиться некуда, кабаков нет. Вечера нехватит, ночи прихватим... Дале — один по одному засыпать начнут. Я спрошу: «Спите, крещеные?» — «Не спим, живем! Дале говори...»

Пафнутий Осипович мастер был столярничать, плотничать, шорничать. С топором в руках «читает» он технологию дерева, и благодаря тому, что всякое его объяснение было поэмой, оно вкоренялось на всю жизнь.

Таков был учитель наш Пафнутий Осипович. Старик не дожил до революции, открывшей беспредельные горизонты его ученикам.

В наши дни знание древних эпических песен упало и на Севере, но сказку-новеллу услышите еще и от старика и от молодого[1]. Кроме исконных сюжетов, молодежь русифицировала, обработала на говоре и сказки Гриммов («Ганс и Трина», к примеру, обратились в «Окулю и Омелю»), и романы Дюма и Гюго. Прочитанная и понравившаяся мелодраматическая повесть непременно будет жить в устном пересказе женщин. Героический, приключенческий роман включат в репертуар мужчины. В устном пересказе фабула приобретает сжатость, четкость. Полностью, по законам устной речи перекраивается архитектура книжного произведения, меняется язык.

Один малограмотный заводский сказочник вАрхангельске показал мне том переводного романа XVIII в. «Родольф или пещера смерти»:

— Вот, сын читал мне три вечера, а я обскажу в час, в полтора.

— Как же ты запоминаешь?

— Хорошо да худо помнится, а серёдне забывается.

То есть, слушая, оп запоминает остов, схватывает контрасты.

В 1927 году пишущий эти строки рассказал «Короля Лира» по Шекспиру на двинском пароходике. Затем новеллу Бокаччио о женщине с ланями. Через несколько дней, едучи обратным рейсом, я узнаю мою новеллу в устах буфетной уборщицы. Рассказывает бабам-молочницам, совершенно переработав обстановку новеллы и имена. Донна Беритола превратилась в «Домна Дверипола», Флоренция в «Лавренцию». Героиню находит на «Голодном острову» рыбак-промышленник (у Бокаччио — герцог Флорентийский).

На мой вопрос, все ли она помнит, что слышит, уборщица с парохода ответила:

— На всякой цветок пчелка садится, да не со всякого поноску берет.

Включили в свой репертуар наши сказочники и «Лира». Через два года после моего рассказа «Лир» был записан на лесопильном заводе бывшем Фонтейнес. Лир превратился в «адмирала Рылова».

За малыми исключениями[2], новеллы и сказки настоящего сборника слышаны были мною дома, в городе Архангельске, еще в юности. С тех пор я рассказываю их, сохраняя фабулу, но меняя форму, внося новые эпизоды, распространяя диалоги и т. п., в зависимости от интересов данной аудитории, также и от собственного настроения. Это в традиции северных сказочников.

Новеллы и сказки эти говорю на архангельском наречии, так как, повторяю, в г. Архангельске они были впервые восприняты и в известной степени там же отстоялись.

Б. Шергин.

СТАРИНА О ГОСТЕ НОРВЕЖИНЕ

У синего моря, у солоного, У светлого Гандвика[3] студеного, У Двины реки в Низовско'й земли поживала жоночка устьяночка. Было у жоночки деветь сынов, десята дочка любимая. Перьвого сына вода взела, второго сына земля взела, третьего мать на войну сдала. Шесть сыновей на лодью[4] зашли во студеное море промышлять пошли — разбивать кораблики гостиные[5]. Дочку-ту жоночка выростила, выдала замуж за норвежаиина, за умного гости отменитого. Увез ей норвежин за сине море, во свою землю, во большу семью. Жила молода, не печалилась. Отставала обычая крестьянского, навыкла обычая латыньского. Тут повытают снежочки у чиста' поля, придет весна разливна красна. Тогда молода стосковалася, стала мужа упрашивать: — Поплывем, норвежип, во святую Русь, светлым светла земля русская! она травами, цветами изукрашена. Поплывем, норвежин, в гости к маменьке.       Норвежин ей на смех отворачиват,       отнялся норвежин недосугами. Она год жила, и другой жила, родила сына, закручинилась. Повеяли ветры весенние, побежали кораблики за море. Молода-та мужу разговариват: — У нас руска-та земля хлебородимая, житными полями изукрашена, кунами-соболями изнаполнена. Дорогу'-ту рыбу кораблем берут; добрых коней с торгу табуном ведут! Поплывем, норвежин, во крещену Русь!       А и тут норвежин не ослышался,       Оснастил кораблик белопарусной.       Нагрузил товарами мено'вными[6],       которы товары в Руси надобны.       Порядил подсобных корабельщиков.       Выпало пове'терье на Русь итти;       скричала гогара за синим морем;       оплакала мати норвежина.         Побежал корабличек за море,       во светлое, печальное раздольице. Парусом бежали полтретья дни, Оминули береги варяжские. Варяжско-то море на волнах стоит, встречу норвежанам лодья летит. На той лодье Русь крещеная, шесть братов, — дружина разбойная.       Струбила Русь во серебрян рог       грозно, и звонко, и жалобно.       Ударила Русь на норвежаны;       сгремели копья долгомерные       о булатны доспехи норвецкие.       Молода дружина корабельная       твердо стала о норвежипе.       Они телом толсты, а умом просты.       Запа'дали норвежана труп на труп.       А разбойна та дружина натодельная,       от роду доспеху с плеч не складывали,       оприче копья забавы не задеивали. Молода-та жоночка норвежанка Жмет своего детища посечена, На полы младеня порублена. Видит норвежан, крепко бьючися, Молит себе смерти скорые: — Не видеть бы в мертвых своего мужа. А он в первых испил чашу смертную, от Руси крещеной без правды убит. Ра'тились норвежана мужественно, билися дни'ну до вечера,— никто не избыл смерти горькие.       Разбойна дружина стала радоваться:       — Немцев-то было шестнадцатеро,       нас-то молоденьких шестеро!       А ратно-то дело нать доправливать.       Они трупье-то сбодали в море копьями,       расхожий товар следом высвистали,       отборной товар в лодью выгрузили.       Вдовицу норвежанку в полон взяли,       Воевав, кораблик огнем сожгли.       Разметали по морю, по синему       По широкому печальному раздольицу. Встала заря многокровавая, Красно-то солнце ушло к за'кату. Норвецко-трупье плывет к западу. Разбойна дружина разгулялася. Они пьют, и льют, и в набаты бьют. Люто пили, — обесстужились, молоду вдову стали безчестити.       На первой, на па'зори, на утренней       Затянуло дружину в могутны сны.       Один только разбойничек не спит,                                                 не лежит,—       У руля сидит, на вдову глядит. Призняла'ся[7] на коленца молода вдова, обвела кругом очи ясные. Пустила вопль но синю морю, по светлому, печальному раздольицу. Стала звати на русску речь: — Прости, прости, любезный муж! Прости, осударь, одинакой сын! простите, осудари корабельщики! простите, городы норвецкие! Тебе бог судья, Земля русская! Не виню дружину разбойную, мне положить обида на свою голову!       Нету причитанья против вдовьего,       нету слез против матерних.       Еще плачет жоночка на русску речь,—       молодой-то разбойник приросслушался.       Учал вдовы разговаривать:       — Не плачь-ко ты, жоночка норвежанка!       Мужу твоему не воротитися,       покоен лежит во синем мори.       Муж твой убит, а и всем там быть.       У тя кто остался роду, племени?       Ты какого отца, какой матери?       Ту руського роду, аль норвецкого?! Ему стала полоняпочка сказывать: Я по мужу-то немка, а род с Руси. В Двинской-то губы, в Низовской земли, У светлого Гандвика студеного Поживала маменька Устьяночка. Было у маменьки деветь сынов. Я — та десята любимая. У меня первого брата вода взела; Второго брата земля взела; третьего мати на войну сдала. Шесь-то братей на лодью зашли, побежали до моря, до Варяжского. Нет об их ни вести, ни павести. После-то братнева бываньица одна я у маменьки выросла. Наехали сваты из-за моря, Взели меня за норвежанина, за ласкового молодца хорошого. Увез меня норвежин во свою землю. Тут год-то за годом как снег идет. Жили пожили, сына нажили. Падут ветерочки полуденные, побежат лодейки весновальные, стала я мужа уговаривать: — Поедем, норвежин, в гости к маменьке! Навеку меня норвежанин не бранивал, поперечного словечка не говаривал, покрутил подстанных корабельщиков, отворил паруса белы полотняны. Оминули береги варяжские, норвецка-та земля потаилася. Студеное море на волнах стоит, Навстречу-ту ваша лодья бежит. Труба-та трубиг, и копье звенит. Зарудилися[8] поддоны корабельные, побежала кровь во сине море. Выпили норвеги чашу смертную. Не осталося в живых ни единого. Нету у меня мужа милого, нет у меня детища любимого. Только сраму у меня много добыто, вековечного укору будет до веку...       Молодо-ет разбойник приужа'снулся,       захватился за сестру, приросплакался.       Зачал дружину роспинывать,       не по доброму братьев побуживать:       — Горе нам, братья разбойники!       Гро'зна беда сотворилася!       Страшное дело учинилося!       Мы зятя на копья насу'нули,       Милого племяша секли на полы,       родну сестру обесчестили!

АНИСА

У отца было три сына. Старшие во время выучились и к торговому делу присвоились. Во пору женились и гнездо развели. Только про младшего родители горевали, а люди судачили. Санька в грамоту был вострой, кончил коммерческу школу, а про торговлю слышать не хотел. Три дела держал на уме: первое — на корабельных верфях мастерам пособлял, еду и сон забывал; второе — в картишки играл; третье — соломбальскую красавицу Анису обожал. Знаком не был, издали любовался. Ее увидел Санька на Масленой, во время гулянья, когда бывает шествие по Архангельскому городу оснащенного корабля. Корабль везут по главной улице одношерстные кони. На корабле стоит живой бык с позолоченными рогами: кругом нарядные девицы и кавалеры. Увидел Анису Санька и закручинился. От людей слышал, что девка — насмешница, баловница, почтенных родителей дочь. Санька в городе жил, она на соломбальском острове, и парень редкий день в Соломбалу не бегал — взглянуть, как с крылечка спустится, в карбас сядет, рукой парус возьмет. А попадись она лицом к лицу на мосту или в лодке, Санька в воду бы пал. Так его юность проходила.

Потом прошел слух, что Аниса замуж ушла В Норвегию. Санька надолго пропал из дому. Выпросился в подмастерья к именитому кораблестроителю Конону и два года работал в Помории — забывал свою любовь. Санькина мать радовалась:

— Теперь я спокойна, — Конона корабельщика вся вселенна почитат.

Отец на ответ:

— Конон Иванович отменитой мастер. Только не страм ли нашей фамилии, если мой сын с топором в руках будет за гроши поденщичать, а сторонние люди его корабли станут товаром нагружать, за море отправлять да тыщи загребать. Не для того я парня от солдатчины откупил, чтобы он чернорабочим сделался.

Весной Санька приехал домой на побывку, и отец начал со старшими сыновьями советовать, как бы беспутого в купеческое дело впрячь. Те говорят:

— Сосед в Норвегу шкуну сряжат. Пошли-ко с Санькой мучки хоть немножко. Пущай на рыбу выменят. Рыба сейгод у нас будет дорога'.

Отец вызыват Саньку:

— Ты, парень, в полных годах. И красен телом, да мал делом. Пора робячьи бобушки бросить. Сосед в Норвегу похо'дит и тебя прихватит. Доверяю тебе муки двадцать кулей. Норвега промену даст рыбой. Трешшочки, па'лтасинки привезешь, этта продадим, у барыша ты в паю будешь.

Парень затужил было по мастере Кононе. Конона кто раз узнал, век почитать будет, однако и за границу попасть охота. Сошили нашему путешественнику тройку хоро'шу шевиотову, рубах накрахмалили, подорожников напекли. Спроводили.

Когда в море выбежали, на волю, на ветер, да на простор, радость Саньке припа'ла. Будто новый сделался.

Капитан дразнит:

— Пора'то весел, Саня! Обратно, ужо, плакать будешь.

И в Норве'ге все веселит, он тут сам себе барин. Бри'той да модной сходил с визитом к консулу, дале отправился в город. На уго'ре норвецка керка и там орган играт, было воскресенье. Санька зашел да и перекрестился. И кряду на него некотора прекрасна дама глаза приворотила. Народ сидят, в книжки нос улепили, а эта на парня за'рится. И Санька на ей зглян'ул, и сердце у него остановилось. Така' она, каку' ему надо. У ей все тако', как он жалат. А дума думу побиват:

— Я эту особу где-то видал?! Ейно лицо мне знакомо...

Народ из керки завыходили. Санька сзади этой барыни ступат. Она оглянулась, говорит:

— Думаю, не ру'ской ли вы?

— Руской. И вы по говори'-то ру'ска?

...И вдруг его как ударило:

— Аниса!! Я вас знаю! Вы Аниса!

Норве'жана на них запоглядывали. Санька застыдился и отстал. Однако досмотрел, что дом, куда она зашла, с магазином. Вернулся на шкуну, пал на койку, костюма не сложил. Капитан подивился:

— Саня, здоров ли?

— Болен. Влюбился.

В виде шутки помянул про свою встречу. Капитан говорит:

— А ведь я слыхал про эту особу. Взета сюда из Архангельска за старого ку'фмана. У мужи'шка-то, бывало, во всю навигацию притоп, карты, пьянство. И твоя-та красавица, сказывают, многим была на радость. Ты сходи, понюхай...

На завтра Санька таким ли щеголем ходит мимо тот дом. Из лавки и лезет пузатой старичонко, кричит;

— Ту'зи так! Заходите в мой крам!

Сапька не отказался, думат, не покажется ли она. Купчишко около юлит:

— Может в картишки перекинемся? А то... есть у меня на дому товар тебе по уму. Приди, как магазины закроют. За погляденье сто рублей.

Парню жарко стало: «Видно, капитан-то не соврал!... Не чай пить ку'фман приглашат».

На пристань прибежал, муку свою, не спросившись, не сказавшись, первому попавшему покупателю за сто рублей бросил и в потеме'нках явился к бретому старику. Тот лавку замкнул и садом провел его к себе на квартиру. Посадил в большой залы на диван, зажег ланпы, занавесил окна и позвал:

— Аниса!

Зашла в зало Санькина красавица. Разделась перед зерькалом го'ла, и старик провел ей нагу' кругом залы. Санька вскочил, как безумный, кинул сто рублей и убежал на шкуну. Там спешка — завтра плывут обратно в Русь. У Саньки ни товару, ни денег, А всю дорогу от любви плакал, не о товаре:

— Эх, Аниса, Аниса! Как ты мне на сердце села. Дома отец покричал, покричал, да и махнул рукой.

Санька эту зиму из-за прилавка не выходит, кули таскат, счета ведет. На уме-то: уважу дак в Норвегу спустят... Зимы конца не было, а весна пришла. Санька не пьет, пе ест:

— Папа, спусти в Норвегу, сейгод не подкачаю!

Отец и доверил на полтретьяста норвецких крон.

Как пьяницу на вино, так Саньку в тот дом с магазином. Товар прилюбился, дак и ум отступился. Опять старичонко его зазвал и нагу красавицу при свете ламп и свечей; показал. Она этот раз тихонько, как бы в танце по залы прошлась, против гостя приостановилась, рассмехнулась. Санька бросил старику весь бумажник и убежал на шкуну. А в бумажнике вся выручка, без мала полтысячи... И тысяча была бы, не пожалел бы для этой Анисы.

Домой приплыл, будто после запоя. Отец — ни на глаза. Всему племени бедно над злосчастным:

— Беда с Санькой! Оприко'сили, испортили его норвежана!...

В зиму мати стряхнулась было с женитьбой — на сына не худы девки зарились, да он и разговору не повел. Об Анисы пуще старого заскучал. И ото всех таит, никому не сказыват. Это тяжеле всего.

Опять весна пошла, лето и... о Норвеге заикнуться нельзя. Санька дробовку за плечо да на бор. Неделями дома нету. Обородател, похудел. Родитель только однажды ему проговорил:

— Жалко, ах как жалко, что тебя от солдатчины откупил. Люди-те при мне тебя бродягой звеличали!

День за днем, мрачно время приходит, осень, роспута. Бредет оногды Санька по набережной, а знакомой почтовой чиновник и оклика'т:

— Саня, тебе загранично письмо до востребованья есть!

Санька на почту прилетел, конверт разорвал, читат: