Крауч-Энд (сборник)

— Что значит, не надо? — удивился он. — Кому-то плохо.

Она шагнула следом за ним, нервно передернув плечами. Изгородь была высокой, но не слишком густой. Лонни без труда раздвинул кусты. За ними обнаружилась небольшая квадратная лужайка в обрамлении цветочных клумб. Лужайка была очень зеленой, а в центре чернело какое-то дымящееся пятно — во всяком случае, с первого взгляда Дорис решила, что это пятно. Она еще раз глянула через плечо Лонни — ей пришлось встать на цыпочки, потому что она была маленькой, а муж был высоким, — и увидела, что это была дыра, отдаленно напоминающая силуэт распростертого человека. И она действительно дымилась.

«ПОДЗЕМНЫЙ УЖАС ПОГЛОТИЛ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК», — вдруг подумала Дорис и вздрогнула.

Стон доносился из этой дыры, и Лонни рванулся туда, продираясь сквозь кусты.

— Лонни, не надо, — сказала она. — Пожалуйста.

— Кому-то плохо, — повторил он и прорвался сквозь изгородь на ту сторону. Раздался жесткий звук рвущейся ткани. Дорис еще успела увидеть, как муж идет к черной дырке в земле, а потом кусты сомкнулись плотной зеленой стеной, и она больше не видела Лонни — лишь различала его силуэт с той стороны. Она попыталась пройти туда следом за ним, но на ней была блузка без рукавов, и она сразу же оцарапалась о короткие твердые ветки подстриженных кустов.

— Лонни! — закричала она. Ей вдруг стало страшно. — Лонни, вернись!

— Сейчас, солнышко!

Дорис казалось, что дом с той стороны колючей зеленой стены бесстрастно глядит на нее пустыми темными окнами.

Стоны по-прежнему доносились из дымящейся дыры, но теперь они стали глуше — такие гортанные хрипы, в которых звучало какое-то жуткое ликование. Неужели Лонни не слышит?!

— Эй, там внизу, — донесся с той стороны голос Лонни. — Тут есть кто-нибудь? Эй… о Боже!

А потом он закричал. Дорис в жизни не слышала, чтобы Лонни кричал, и от этого вопля у нее подкосились ноги. Она судорожно огляделась, ища глазами хотя бы какой-то проход — тропинку или просто просвет в плотных кустах, — но изгородь тянулась сплошной стеной. У нее перед глазами поплыли обрывки кошмарных видений: байкеры с крысиными мордами вместо лиц, огромный кот с розовой развороченной мордой, маленький мальчик с рукой-клешней.

Лонни! — хотела крикнуть она, но не смогла выдавить из себя ни звука.

Теперь с той стороны послышались звуки борьбы. Стоны затихли. Зато появилось какое-то влажное хлюпанье, как будто кто-то тяжелый шлепал по мокрой грязи. А потом Лонни вывалился обратно сквозь плотные кусты, как будто его сильно толкнули в спину. Правый рукав его светло серого пиджака был разодран в клочья, и на нем чернели подтеки какой-то слизи, которая дымилась, как и дыра посреди лужайки.

— Дорис, беги!

— Лонни, что…

— Беги! — Его лицо было бледным, как молодой сыр.

Дорис отчаянно огляделась в поисках полицейского. Хоть кого-нибудь. Но Хиллфилд-авеню как будто вымерла. Пустая и мертвая улица в мертвом городе. А когда Дорис повернулась обратно к изгороди, она увидела, что за зеленой стеной в направлении улицы движется нечто кошмарное… нечто бесформенное и черное. И даже больше, чем просто черное. Сама чернота — полная противоположность света.

И оно влажно чавкало.

А потом кусты зашелестели и зашевелились. Дорис застыла, не в силах оторвать взгляд от этой дрожащей зеленой стены. Ее как будто парализовало. Она бы, наверное, так и стояла (сказала она Веттеру и Фарнхэму), если бы Лонни не схватил ее за руку и не заорал на нее… да, Лонни, который в жизни ни на кого не повысил голос, даже на детей, вдруг заорал… она бы стояла там до сих пор. Или…

Но они побежали.

Фарнхэм спросил куда. Но она не знала. Лонни был вообще никакой, его буквально корежило от отвращения и трясло от страха. Похоже, он был в истерике — вот это она еще понимала, но больше не соображала вообще ничего. Он железной хваткой вцепился в ее запястье и тащил за собой. Они бежали не разбирая дороги — прочь от мрачного дома за зеленой изгородью и от дымящейся дыры на лужайке. Вот это она понимала, а все остальное было лишь вереницей смутных разрозненных впечатлений.

Поначалу бежать было трудно, но потом стало легче, потому что дорога пошла под гору. Они свернули за угол, потом еще раз свернули. Тусклые серые дома с высокими каменными крылечками и закрытыми зелеными ставнями, казалось, смотрят на них слепыми глазами окон. Дорис запомнила, что в какой-то момент Лонни снял на ходу пиджак, весь заляпанный черной слизью, и швырнул его на тротуар. Наконец они выбрались на достаточно широкую улицу.

— Стой, — выдохнула она. — Я больше не могу.

Свободную руку она прижимала к боку, в который как будто вонзили добела раскаленный прут.

Лонни остановился. Они выбрались из квартала частных домов и стояли теперь на углу Крауч-лейн и Норрис-роуд. На той стороне Норрис-роуд был указатель. Одна миля до Бойни-Товен.

Не хватало им только бойни.

Может быть, Бойня-Таун? — уточнил Веттер.

Нет, сказала Дорис Фриман. Именно Товен.

Реймонд затушил в пепельнице сигарету, выпрошенную у Фарнхэма.

— Все, я убегаю, — объявил он, а потом повнимательнее присмотрелся к Фарнхэму. — Моей куколке надо себя беречь, хорошо кушать и больше спать. У нее под глазами большие черные круги. А шерсть на ладонях еще не растет, мой котик? — Он громко заржал.

— Знаешь такую улицу, Крауч-лейн? — спросил Фарнхэм.

— Ты имеешь в виду, Крауч-Энд-роуд.

— Нет. Я имею в виду Крауч-лейн.

— Впервые слышу.

— А Норрис-роуд?

— Есть такая. Пересекается с Хай-стрит в Бейсингстрок…

— Нет. Здесь, у нас.

— Здесь у нас такой нет, мой птенчик.

Фарнхэм и сам не знал, почему он упорствовал, ведь эта полоумная американка несла явный бред.

— А Бойня-Товен?

— Товен, ты сказал? Не Таун?

— Ага, Товен.

— Не знаю такого. Но если бы знал, обходил бы за пять кварталов.

— Почему?

— Потому что «бойня» это само по себе неприятно, а «товен» на языке древних друидов означает место ритуального жертвоприношения… они, кстати, людей приносили в жертвы. Вырезали им печень и легкие. Вот такие дела. — Реймонд застегнул штормовку и вышел в ночь.

Фарнхэм проводил его пасмурным взглядом. Ему было не по себе. Он все это выдумал, решил Фарнхэм. Что такой тупой пень, как Сид Реймонд, может знать о друидах?! Все его познания уместятся на кончике иглы, и там еще будет достаточно места для «Отче наш».

Все правильно. Но даже если Реймонд и вправду знает про друидов, это ничего не меняет. Та женщина была…

— Они тут все с ума посходили, — сказал Лонни и рассмеялся нервным дрожащим смехом.

Чуть раньше, пока они еще бежали по улицам, Дорис взглянула на часы и увидела, что было уже почти восемь. Свет опять изменился. Из яркого оранжевого сияния он превратился во мглистое, как будто сгущенное алое свечение, которое отражалось зловещими отблесками от оконных стекол и окрасило фасад церкви на той стороне Норрис-роуд в цвет запекшейся крови. Солнце было как сплющенный шар у самого края горизонта.

— Что там случилось, Лонни? — спросила Дорис. — Что это было?

— И пиджак потерял. Все одно к одному.

— Ты его не потерял. Ты его сам снял и выбросил. Он был весь в…

— Не говори ерунды! — рявкнул он. Но в его глазах не было злобы или раздражения. Только блуждающий ошарашенный взгляд — растерянный и мягкий. — Я его потерял.

— Лонни, что там было, на той лужайке?

— Ничего. Давай не будем об этом. Где мы, вообще?

— Лонни…

— Я ничего не помню, — сказал он уже мягче. — Все как будто в тумане. Мы шли по улице… услышали какой-то звук… а потом мы побежали. Вот и все, что я помню. — Он помолчал и добавил по-детски жалобным голосом, от которого Дорис пробрал озноб: — Зачем бы мне было его выбрасывать, мой пиджак? Он мне нравился. Он подходил к брюкам. — Он запрокинул голову и громко расхохотался совершенно безумным смехом. Дорис опять стало страшно. Потому что она поняла: что бы Лонни там ни увидел, за изгородью, это было настолько ужасно, что он малость съехал с катушек. Она бы, наверное, тоже слегка повернулась… если бы она это видела. Но это уже не имело значения. Сейчас им надо выбираться отсюда. Возвращаться в отель, к детям.

— Давай поймаем такси. Я хочу домой.

— Но Джон… — начал было Лонни.

— Да черт с ним, с твоим Джоном! — закричала она. — Здесь все неправильно, все не так, и я хочу взять такси и поехать домой!

— Ну хорошо, хорошо. — Лонни провел дрожащей рукой по лбу. — Поедем домой. Вот только… где тут такси? Ты видишь?

Дорис огляделась. На самом деле на широкой, мощенной булыжником Норрис-роуд не было вообще никакого движения. По центру улицы тянулись ржавые трамвайные рельсы. На той стороне, напротив цветочного магазина, стояла древняя малолитражка на трех колесах. Чуть дальше, уже на их стороне улицы, виднелся припаркованный у тротуара мотоцикл «ямаха». И все. Шум машин доносился, но откуда-то издалека.

— Может быть, тут закрыли движение. Может быть, улицу ремонтируют, — пробормотал Лонни, а потом сделал одну очень странную вещь… во всяком случае, странную для такого спокойного и уверенного в себе человека, каким он был всегда. Он оглянулся через плечо, словно опасаясь, что за ними кто-то гонится.

— Пойдем пешком, — предложили Дорис.

— Куда?

— Куда угодно. Главное — выбраться из Крауч-Энда. А потом мы поймаем такси. Когда выберемся отсюда. — Она вдруг преисполнилась стопроцентной уверенности, что именно так все и будет. Хорошо быть хоть в чем-то уверенной.

— Ладно, как скажешь. — Похоже, Лонни был очень даже не против, чтобы она «приняла командование».

Они пошли вдоль по Норрис-роуд навстречу заходящему солнцу. Непрерывный гул проезжающих вдалеке машин оставался неизменным: он не отдалялся, но и не приближался. Как и ровный напор ветра. Отсутствие людей и машин начинало действовать Дорис на нервы. Ей очень не нравилось, что на улице так пустынно. У нее было стойкое ощущение, что за ними наблюдают. Она попыталась не зацикливаться на этом, но у нее ничего не вышло. Звуки их с Лонни шагов

(ПОДЗЕМНЫЙ УЖАС ПОГЛОТИЛ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК)

отдавались гулким эхом. Происшествие у живой изгороди никак не шло у Дорис из головы, и в конце концов она снова спросила:

— Лонни, что это было?

Он ответил просто:

— Я не помню. И не хочу помнить.

Они прошли мимо продуктового магазина, который уже был закрыт — за стеклом витрины лежала гора кокосовых орехов, похожих на сморщенные отрубленные головы. Мимо прачечной самообслуживания — ряды белых стиральных машин на фоне поблекших розовых стен смотрелись, как большие квадратные зубы в слабых деснах. Мимо витрины в подтеках мыльной воды, за которой висел пожелтевший плакатик: СДАЕТСЯ В АРЕНДУ. Что-то двигалось за белесыми разводами, и присмотревшись, Дорис увидела, что это был серый кот с половиной морды. Все тот же кошмарный кот. Он тоже глядел на нее сквозь стекло.

Дорис прислушалась к своим ощущениям и поняла, что внутри медленно нарастает ужас. Она его ощущала почти физически — как будто у нее в животе все скрутилось в тугой в узел, во рту появился противный привкус, как будто она отхлебнула ядреного зубного эликсира. Отблески заката лежали на булыжниках мостовой, как лужицы свежей крови.

Впереди показался подземный переход. Внизу было темно. Я не смогу, отрешенно и как бы вообще между прочим подумала Дорис. Не смогу я туда спуститься. Там может быть все что угодно. Я туда не пойду, так что даже и не уговаривайте. Потому что я не смогу.

Но другой внутренний голос просил, а ты сможешь вернуться обратно по этой пустынной, как будто заброшенной улицы, мимо закрытого магазинчика со странствующим котом внутри (как он попал сюда из ресторана? Лучше не задаваться этим вопросом. Лучше об этом вообще не думать.), мимо жутковатой «зубастой» прачечной, мимо овощной лавки со сморщенными головами… нет. Не сможет. Скорее всего не сможет.

Они подошли ближе к подземному переходу. Странно раскрашенный трамвай — цвета выбеленной кости — прогрохотал по рельсам прямо над ним. Он вырвался из темноты с пугающей внезапностью, как безумная стальная невеста навстречу своему жениху. Из-под колес сыпались искры. Дорис и Лонни невольно отпрянули, а Лонни еще и вскрикнул. Она взглянула на мужа и увидела, что за последний час он стал совсем другим человеком. Она никогда не видела его таким и даже не подозревала, что когда-то увидит. Ей показалось, что его волосы стали седыми, и хотя она твердо сказала себе — так твердо, как только сумела, — что это все из-за света… свет падает неудачно… но именно эта мнимая седина помогла ей принять решение. Лонни не в том состоянии, чтобы идти назад. Стало быть, в переход.

— Пойдем. — Она взяла его за руку и сжала со всей силы, чтобы он не почувствовал, как дрожит ее собственная рука. — Как говорится, раньше сядешь, раньше выйдешь.

Она шагнула вперед, и он послушно пошел за ней.

Они уже приближались к концу тоннеля — переход оказался коротким, к несказанному облегчению Дорис, — как вдруг кто-то схватил ее за руку, чуть повыше локтя.

Она не закричала. Просто не смогла закричать, потому что легкие разом сморщились, как смятые бумажные пакеты. В голове промелькнула безумная мысль: вот бы сейчас выйти из тела и просто… улететь. Она больше не чувствовала руку Лонни. Но сам он, похоже, и не заметил, что его рука выскользнула из ее руки. Он прошел вперед и поднялся по лестнице. На миг его силуэт — высокий и как бы вытянутый в длину — застыл на фоне кровавого алого света, а потом он скрылся из виду.

Рука, схватившая Дорис, была волосатой, как у обезьяны. Ее бесцеремонно развернули кругом — лицом к какой-то массивной тяжелой туше, прислонившейся к грязной бетонной стене в сумраке между двумя колоннами. Дорис различала лишь общие очертания… черный силуэт и два сверкающих зеленых глаза.

— Закурить не найдется, красавица? — раздался из темноты хриплый надтреснутый голос с тяжелым акцентом кокни. Дорис обдало запахом сырого мяса, жаренной в масле картошки и еще чего-то сладковатого и противного типа мокрого осадка на дне мусорного бака.

Зеленые сверкающие глаза. Кошачьи глаза…

Дорис вдруг преисполнилась кошмарной уверенности, что если эта массивная туша сейчас выйдет из мрака, она увидит мутное бельмо на глазу, месиво розовых шрамов и пучки серой шерсти.

Она вырвалась, отступила назад и почувствовала, как что-то скользнуло в воздухе перед самым ее лицом. Рука? Лапа с когтями? Непонятный какой-то звук: не то шелест, не то шипение…

Над головой прогремел трамвай. С ревом и дребезжанием, от которых тряслись мозги. С потолка посыпалась сажа, как черный снег. Дорис рванулась вперед в слепой панике — уже второй раз за этот безумный вечер она бежала вперед не разбирая дороги, не зная куда… и сколько времени она бежит.

Она пришла в себя только тогда, когда сообразила, что Лонни нет рядом. Она тяжело привалилась к грязной кирпичной стене и согнулась чуть ли не пополам, пытаясь отдышаться. Кажется, это все еще была Норрис-роуд (по крайней мере она так решила тогда, сказала Дорис двоим полицейским; широкая улица, вымощенная булыжником, с трамвайными рельсами посередине), но заброшенные обветшавшие магазинчики уступили место заброшенным обветшавшим складам. На одном из них Дорис увидела выцветшую табличку, всю в саже и копоти: ДАГЛИШ И СЫНОВЬЯ. На кирпичной стене соседнего красовалась роскошная узорчатая надпись когда-то ярко-зеленой, а теперь поблекшей краской: АЛЬХАЗРЕД. Явно какое-то арабское имя, тем более что под ним шли замысловатые закорючки арабской вязи.

— Лонни! — закричала она.

Несмотря на полную тишину, эха почему-то не было (нет, поправилась Дорис с разговоре с двумя полицейскими, было тихо, но где-то вдали слышался шум машин — чуть-чуть поближе на этот раз, но все-таки далеко). Имя мужа сорвалось с ее губ, но крик не разнесся в пространстве, а упал камнем к ее ногам. Полыхающая кровь заката сменилась золой серых сумерек. Только теперь, в первый раз за весь вечер, ей вдруг пришло в голову, что ночь может застать ее здесь, в Крауч-Энде — если это вообще был Крауч-Энд. Дорис опять стало страшно.

Она сказала Веттеру и Фарнхэму, что все это время — с того момента, как они с Лонни вышли из такси у телефонной будки, и до этого страшного откровения у стены заброшенного склада — она не очень соображала, что делает. Она не просчитывала свои действия, а действовала инстинктивно, как испуганное животное, которое спасается от опасности. Но тогда с ней был Лонни, а теперь она осталась одна. И ей хотелось, чтобы он снова был рядом. Вот это она еще осознавала, но все остальное было в каком-то тумане. Ей даже не пришло в голову удивиться, почему здесь совсем нет людей — в этом квартале, который располагался не далее, чем в пяти милях от Кембридж-Секес.

Дорис Фриман пошла вдоль по улице, выкрикивая на ходу имя мужа. Голос не отдавался эхом, а вот шаги, кажется, отдавались. На Норрис-роуд постепенно сгущались тени. Небо над головой было уже не алым, а мутно-бордовым. Может быть, из-за искажений, которые давал тусклый свет сумерек, или из-за усталости и нервного напряжения, но Дорис казалось, что мрачные здания складов нависают над тротуаром, словно голодные чудища. Окна, покрытые коркой грязи, скопившейся за несколько десятилетий — если вообще не веков, — как будто разглядывали ее с высоты этажей. Имена на табличках становились все чуднее и превращались в совсем уже непроизносимый бред. Гласные стояли явно не на тех местах, а согласные громоздились друг на друга, образуя конструкции, от которых не то что язык завяжется… а даже глаз спотыкается. КТХУЛХУ КРИЙОН — было написано на одной из них, а снизу опять шла арабская вязь. ЙОГСОГГОТ. РЬЙЕЛЕХ. Особенно Дорис запомнилось: НРТЕСН НЬЯРЛАХЛТЕП.

— И как вы такое запомнили? — удивился Фарнхэм.

Дорис Фриман покачала головой, медленно и устало:

— Я не знаю. Правда, не знаю. Это как кошмар, который, когда просыпаешься, хочется сразу забыть. Только он не забывается, как большинство снов. Он остается с тобой, навсегда.