Помоги проекту - поделись книгой:
Налил сначала себе, а потом, чуть повернув вставленный в бутылку серебряный клювик, — ей. Все бутылки в его баре были устроены одинаково.
— К тому же, — добавил он, — по-моему, нам не мешало бы познакомиться. Меня зовут Виктор.
— А меня Наташа.
Они чокнулись.
— Подумать только, настоящий "Чинзано"! — еще раз восхитилась она. С этими словами сделала глоток, затем успела произнести: – Господи, что со мной?.. — и сразу же замерла как каменная.
Теперь можно было не спешить – это зелье действовало не меньше пятнадцати часов. Завтра она не вспомнит ничего, так что надо будет знакомиться заново.
Виктор Арнольдович прокипятил шприц и, отыскав нужную ампулу, сделал ей инъекцию в руку. Отныне не имело значения, укололась она об эти шипы или нет – вещество было универсального действия.
Он уложил девушку на диван, укрыл пледом, а сам отправился в комнату Синей Бороды, которую он и про себя так именовал, и машинально, хотя в том не было нужды, запер железную дверь изнутри на два замка. Полученное письмо прочесть можно было лишь там, а прочитывать такие письма с изображением райского яблочка на конверте всегда следовало безотлагательно.
Содержавшийся в письме вздор насчет рыбалки на Пахре можно было и пропустить, хотя в свое время пришлось даже купить удочки и вступить в общество "Рыболов-любитель", чтобы подобное письмо, попадись оно случайно кому-нибудь постороннему на глаза, не вызвало у того ни малейших подозрений.
Лишь здесь, в этой комнате-сейфе, при свете инфракрасных лучей письмо открывало свое истинное содержание.
СТРАННОЕ ПОСЛАНИЕ
…и в сомнениях своих был я убог и сир, ибо всякие сомнения суть ржа, изъедающая железо твоей воли…
Мой верный архангел Хризоил.
Твои последние действия, совершенные во благо Ордена, были выполнены, как всегда, безукоризненно…
(Знали бы они о сегодняшних проколах!)
…ввиду чего ты по общему решению Высшего Совета награжден знаком "Rosi-crucis".[1]
На ближайшее время тебе предстоит выполнение следующих поручений…
Перечень поручений Хризоил прочел без особого интереса – все было слишком просто и даже рутинно. Сколько раз он уже выполнял подобное!..
Однако далее следовало нечто новое, такого не бывало прежде.
…Между тем полагаю, что задание, касающееся заключенного под литерой "Ф", слишком многосложно, если брать все его аспекты и последствия, посему едва ли выполнимо силами лишь одного, пускай даже столь многоопытного архангела.
Оттого мною решено (и таково же мнение Совета), что к этой операции отныне будет подключен также Колобуил. Нет, не тот архангел, которого ты знал (он почил в прошлом месяце), а его преемник, еще не сподобившийся достичь архангельского чина, но, учитывая недюжинные способности молодого адепта, не сомневаюсь, что этот высокий чин для него не за горами.
Совет решил, что ты не должен действовать с ним совместно, пусть каждый из вас выполняет свою часть дела, поэтому до поры лучше, чтобы он оставался невидимкой для тебя, так что не стану сообщать тебе его мирское имя. Предупреждаю тебя о нем лишь по одной причине: дабы ты, обнаружив вмешательство еще некоей силы, знал, что сие – также рука Ордена, а не козни каких-нибудь супостатов.
Не усматривай в этом признак недоверия к себе. Это скорее испытание для нового Колобуила, которому дóлжно доказать на деле, что он достоин архангельского звания. Вспомни, что когда-то при сходных обстоятельствах, действуя только в одиночку, ты и сам это звание обрел.
Тебе же, мой Хризоил, желаю успехов и долголетия.
Ниже стояла подпись магистра Ордена и оттиск его личной печати с обозначением высшего в архангельской иерархии звания:
Хризоил (здесь, в комнате "Синей Бороды", Виктор Арнольдович даже мысленно называл себя не иначе) растворил письмо в кислоте – он всегда прибегал только к такому способу уничтожения бумаг, поскольку и пепел в умелых руках может поведать многое, — и лишь затем задумался о прочитанном.
В сущности, Уриил действовал по строгим орденским правилам – чтобы обрести архангельский чин, испытуемый должен был, действуя в одиночку, доказать, что он этого достоин, так было всегда на протяжении уже почти двух веков существования Ордена, четверть века назад и он сам, Хризоил, был подвергнут такому же испытанию. Странность заключалась в другом – никогда прежде неофит не получал задания, которое в данное время уже выполнял старший по чину. Отчего же сейчас магистр решил изменить этому правилу? Тут, право, было над чем поразмыслить.
Имелась в письме и еще одна странность – даже, пожалуй, куда большая. Эта странность была в обращении магистра:
Так было установлено еще в XVIII веке великим магистром Уриилом II – восемь высших, архангельских имен Ордена следовали одно за другим в строгом порядке от низшего к высшему. Низшим было имя Колобуил, высшим – Уриил, доступное лишь магистру. Между ними в иерархическом порядке шли: Иорданаил, Фонаил, Селафиил, Озоил, Регуил и, наконец, Хризоил – беспощадная десница Ордена в миру. Поэтому если вдруг оканчивал свой жизненный путь Колобуил, его место занимал кто-то не достигший архангельского чина, и тут все было верно. Если же покидал мир кто-либо из старших архангелов, то чины тех, кто стоял ниже его, подвигались на одну ступень. Таким образом, в высшие чины невозможно было возлететь сразу, как на крыльях, к ним дóлжно было продвигаться per pedes apostolorum.[2]
Ну а случись что-то с нынешним магистром – ему, Хризоилу, проделавшему весь этот пеший путь, предстояло стать новым великим магистром Ордена Уриилом IX. Оттого и обращение к нему в посланиях нынешнего магистра всегда было особым: "Сын мой и преемник Хризоил".
Отчего же сейчас это обращение изменилось? Скорее планеты стали бы двигаться не по эллипсам, а по каким-нибудь треугольным орбитам, чем изменились бы традиции Ордена. Нет, ошибиться магистр не мог.
Отсюда могло следовать лишь одно: произошло нечто такое, отчего магистр вдруг перестал считать его, архангела Хризоила, своим преемником.
И каким-то образом (он, Хризоил, это чувствовал, хотя объяснить себе не мог), каким-то образом сие было связано с новоявленным Колобуилом…
В глубокой задумчивости он откинулся на стуле, привалившись спиной к стояку батареи.
Несмотря на стоявшую в городе теплынь, батареи в его доме почему-то сейчас были горячие. Через несколько минут жар от стояка пробрался под пиджак и стал прихватывать спину.
Вместо того, чтобы отодвинуться, Хризоил еще теснее прижался к стояку, ибо вместе с теплом в его спину проникла память.
Точно так же тридцать лет назад солнечным днем сидел, прислонясь к горячему котлу со смолой, чумазый беспризорный мальчуган Федька, по прозвищу Федуло, и впрок запасался теплом в ожидании неминуемой грядущей зимы – быть может, последней в Фелулином житье-бытье, поскольку пережить московские морозы, не имея крыши над головой – ну-тка попробуй-ка…
Как и сейчас, обычно без спросу этот Федька забредал в его, Хризоила, жизнь. Ибо этим самым Федькой и был он сам, архангел Хризоил, беспощадная десница Ордена в миру, но только тридцать лет назад.
Федька с Сухаревки…
Федька-Федуло…
Федька – голова как редька…
И кто-то – судя по голосу, Минька Прыщ – издали кричал, дразнясь:
PER PEDES APOSTOLORUM
…не беги опрометью от всего, пугающего тебя – бойся убежать от того, зачем призван самою жизнью.
Вдруг совсем рядом – взрослый голос:
— Тебе что, правда в ухо надуло, парень?
— А тебе, дядя, в другое место надуло? — спросил Федька с привычной, уже въевшейся в него, как смоляная сажа, грубоватостью и лишь затем приоткрыл глаза.
Подошедший был, судя по виду, деляга тот еще: в бежевом плаще, в бежевой под цвет плащу фетровой шляпе, в начищенных башмаках. На эдакого всем скопом навалиться где-нибудь в подворотне, раздеть да продать все это здесь же, на Сухаревке, — мешков на пять картошки небось потянет, так и зиму можно перезимовать. Однако подумал об этом Федька так, безотносительно, в мечтаниях одних лишь. Ибо здоров же был этот Бежевый! Если к полдюжине таких горе-богатырей, как он, Федька, даже еще полдюжины наподобие Миньки Прыща прибавить, Бежевому с ними управиться – все равно что дюжину тараканов раздавить.
Но на Федькину грубость Бежевый отозвался вполне даже миролюбиво:
— Если правда надуло, — сказал он, — то пойдем, я тебе мазь дам согревающую, подлечишься.
Наслышан был об эдаких добреньких дядечках Федька. Из их брата, беспризорников, одни, поддавшись на чужую доброту, уже Беломорканал роют, а над другими вообще вытворили такое, что подумать тошно. Плохо тут, в Москве, верилось в бесплатную доброту. Настоящие добренькие – он так полагал – те небось еще при царе Николашке все перемерли. Не для них времена нынешние.
Впрочем, Бежевый был похож лицом на доброго по-настоящему, такие хоть и изредка, а тоже все-таки иногда попадались. Старушка вот одна была – в прошлом году за так печеньем два раза угощала. Где она, интересно, сейчас? Должно быть, уже на кладбище. Добрые – они больно-то долго на свете не живут.
Мазь для ушей Федьке нужна была, как мартовскому зайцу клизма. Это Минька придумал: раз он Федуло – значит, и "надуло".
Но Бежевому говорить этого он не стал, а лишь сказал – голосом на всякий случай уже не грубым, а слезно жалостливым:
— Вы мне, дядечка, лучше рупь дайте – я сам чего надо куплю… (Про себя же подумал: "А вот проверим, какой ты добренький!")
Гляди ж ты!..
— Держи, — сказал Бежевый, и рублевка очутилась у Федьки в руке. — А мазь все-таки – пошли, дам, — добавил он. — Да не бойся ты, доктор. Читать-то умеешь?
— Ну – так… — ответил Федька неопределенно. Вообще-то он читать умел, даже выпуски про Шерлока Холмса читал втихаря, но скрывал это от остальных мазуриков, чтобы не засмеяли.
— Тогда читай. — Бежевый протянул ему какую-то небольшую бумаженцию.
На ней было написано: "Доктор Серебряков Арнольд Иванович. Мясницкая, 8, вход со двора. Прием с 2 часов дня до 6 часов вечера".
— Так что не бойся, пошли, — сказал Бежевый. — Заодно и борщом горячим накормлю.
Если по правде, то уже месяца два у Федьки в брюхе горячего не было, ежели тепло и потреблял, так только через спину, от этого котла. Да и бумажка, что он доктор, все-таки успокаивала…
Эх, все одно пропадать! А с борщом в брюхе – глядишь, выйдет еще и побарахтаться малость… Так думал Федуло, уже шагая за Бежевым, держась, понятно, чуть на расстоянии, потому что был с понятием: не дело для доктора рядом с мазуриком по городу идти.
…Хоромы на Мясницкой у доктора были прямо буржуйские. Имелась даже ванная с беломраморным корытом. Федуло слыхал про такие: краник повернешь – и нб тебе сразу же горячая вода, потому что титан уже растоплен и впрок, не жалея угля, ту воду греет.
В ванную Бежевый завел его не случайно.
— Тебя, — сказал, — эдакого-то чумазого и на кухню пускать нельзя. — Ты давай-ка, братец, сперва… — Сам пустил горячую воду, мочало и мыло хорошее, цветочное принес да шмотки какие-то – не новые, но вполне чистые. — Как отмоешься, — сказал, — переоденься. А старое положишь сюда, в мешок, — еще сгодится.
Тоже оказался с понятием: не выкидывать же старое шмотье. Эта душегреечка, хоть и вся в смоле, а уже вторую зиму его, Федьку, спасала.
За понятие Федька его отблагодарил тем, что отмыл себя без обмана. Чуть не весь кусок мыла извел, даже голову помыл, чего уже года полтора не делал. А мочалом – только что кожу с себя не содрал заживо.
Сам чистый, в чистом тоже шмотье, почувствовал себя Федька-Федуло прямо ни дать ни взять буржуём. А горячим борщом уже тянуло из кухни. И по запаху не ошибешься: с мясом был тот борщец!..
Вот что, правда, малость удивило: никакой прислуги у этого буржуя, Бежевого, в квартире его буржуйской не имелось. И борщ сам наливал, и хлеб резал сам. Зато как резал! Каждый ломоть в два пальца толщиной! Это по теперешним-то карточным временам!..
Однако счастье такое свалилось на него, на Федьку, оказывается, все-таки не задаром. Когда уже дохлебывал борщ, Бежевый (хоть он плащ свой и снял, но Федька про себя называл его так же, как окрестил с самого начала), — так вот, этот Бежевый вдруг сказал:
— Ухо я тебе, Федор, сейчас подлечу; только помощь мне твоя потом потребуется. А за это и впредь столоваться у меня будешь. И деньжат буду тебе немного подбрасывать, по трешнице, скажем, в неделю… А надобно мне только одно – чтобы ты проследил за одним человечком…
У Федьки в голове промелькнуло: неужто фартовый он, этот Бежевый? А его, Федулу, никак, в наводчики хочет приспособить… Для любого мазурика счастье, а ему отчего-то колко стало на табурете… Хотя – за еду каждодневную, да еще за деньги, коли не врет…
…Нет, не сходилось: ни один фартовый такого бы сроду не выдумал. Если бы за каким-нибудь барыгой следить – такое бы запросто; а тут… Зачем бы настоящему фартовому понадобился этот блаженный?
Федька его хорошо знал. Да и вся Сухаревка знала. Умом он был тронутый, а на пропитание зарабатывал тем, что торговал китайскими бумажными шариками. Звался за глаза Чокнутый. Какой с него, с убогого, фартовому человеку мог быть интерес?
Ну а Федулино дело вовсе даже и делом не назовешь. Сиди, как прежде, грейся у своего котла, только не забывай втихаря за Чокнутым все время приглядывать. А вечером возвращайся на Мясницкую к Арнольду Ивановичу, докладывай, что там нынче было с этим Чокнутым, и получай свою тарелку борщецкого с мясцом да еще рупь в придачу.
Чудеса!.. При таком довольствии, да еще, в общем, ни за что, он, Федька, эту зиму уж точно перекантуется!..
А может, и не фартовый этот Арнольд, а вовсе даже легавый? Тогда, коли мазурики часом узнают, к кому он по вечерам захаживает, живым, поди, утопят в том же котле. Не то что зиму не переживешь – и до зимы-то навряд ли дотянешь, тут уж никакой борщецкий не спасет. Так что умом думай, Федуло, коли вправду жить хочется…
Он и думал, вымазывая тарелку с остатками борща ломтем хлеба.
Бежевый тем временем посмотрел в окно, откуда просматривался весь двор, и вдруг вид у него стал хмурый.
— Похоже, придется прервать наш разговор, — сказал он. — Ступай-ка ты покуда в кабинет и закрой хорошенько дверь. После поговорим.
Федька перед тем, как встать, тоже глянул в окно и увидел, что через двор к подъезду идет однорукий, пустой рукав телогрейки был засунут в карман. На душе сразу стало совсем погано, потому что этого однорукого он знал – кто-то на Сухаревке тайком ему показывал.
То был бандюга-одиночка, который звался Клешня, — пожалуй, самый страшный человек из всех, о ком Федька-Федуло был когда-либо наслышан. Поскольку уцелевшей своей клешней (давшей ему и прозвище) стрелял через карман из нагана без раздумий и всегда без промаха. Делал это обычно, когда бывал трезв, ибо трезвости в себе не переносил, от нее становился злым, как дьявол. Если на Сухаревке углядывал Клешня, что у кого-то кошелек с деньгами – всё, можно тому гроб заказывать. Зато сам Клешня к вечеру будет пьяный и безопасный до следующего утра.
— Если к вам – не открывайте ему, дяденька, — предупредил Федька.
Но тот на него, на Федьку же, и озлился:
— Я тебе что сказал? А ну марш в кабинет! — С этими словами крепкой ручищей схватил его за плечо, проволок по коридору, запихнул в какую-то комнату с книжными шкафами и закрыл за ним дверь.
В ту же минуту во входную дверь позвонили, и Бежевый пошел открывать.
Федька сжался, притих, ожидая, что сейчас громыхнет выстрел…
Выстрела, однако, не последовало. Федька-Федуло прильнул ухом к двери и услышал хриплый голос Клешни:
— Вольницкий, не узнаёшь?.. Вспомни, вспомни питерский университет… Ну, теперь узнал? — И что-то добавил не то на немецком, не то на французском.
— Я сразу тебя узнал, Долин, — сказал Бежевый. — Что ж, давай проходи.
Вот оно как! Значит, и не Серебряков он вовсе, а какой-то Вольницкий!.. Это ладно бы еще; но Клешня-то, Клешня!.. И в университете, похоже, учился, и по-иностранному, оказывается, разговаривает!
Они вошли в комнату рядом с той, где сидел Федька, и голосов их было не слышно более.
Но долго тут сидеть он не собирался. Если Клешня все же пристрелит Бежевого, или как там его (Серебрякова? Вольницкого? поди разбери) — то затем наверняка обшарит всю квартиру. Тогда уж вторая пуля – ему, Федьке, тут и к гадалке не надобно ходить.
На цыпочках он вышел в коридор, надеясь неслышно выскользнуть из квартиры, но в какой-то миг любопытство все-таки пересилило страх. Он подкрался к двери соседней комнаты. Дверь была лишь слегка прикрыта, и сквозь щель все было хорошо видно и слышно. Лишь сейчас он обнаружил, что в руках у него тяжелая кочерга – видно, попалась по пути, в коридоре. Хотя чту она против нагана? Тут помощи от нее не больше чем от кукиша.
Он услышал, как говорит Бежевый:
— В Крыму, значит, руку потерял?
— В двадцатом годике, будь он проклят, — сипло ответил Клешня. — Очнулся – руки нет, а вокруг уже ее величество совдепия… Но обо мне-то что говорить?.. А ты, стало быть, после университета так и пошел по медицинской части?.. Однако ж не думаю, чтобы и тебе спокойно при совдепах жилось – зачем-то вон из Вольницкого Серебряковым заделался…
Бежевый между тем поставил на стол рюмки и наполнил их из какой-то бутылки с серебряным клювиком.
— За встречу? — предложил он.
— За встречу… — Клешня махом выпил и продолжал: – Только не знаю, господин Вольницкий, он же гражданин или уже, может, товарищ Серебряков – к радости ли тебе будет эта наша встреча. Нэ как в ГПУ заинтересуются, с чего это дворянский сынок господин Вольницкий стал товарищем Серебряковым?
— Уж не с твоей ли подсказки?
Клешня усмехнулся:
Поделиться книгой: