Помоги проекту - поделись книгой:
Несколько минут я не сводил глаз с загадочного обитателя хижины: его полные чувственные губы то и дело вздрагивали, словно он повторял прочитанное. Но вот он положил книгу на стол и снова приблизился к окошку. Заметив в потемках очертания моей фигуры, он издал радостное восклицание и приветливо замахал рукой. Дверь распахнулась, и его высокая, стройная фигура показалась на пороге. Черные как смоль кудри развевались по ветру.
— Добро пожаловать, дорогие друзья! — крикнул он и, вглядываясь в темноту, козырьком приставил к глазам руку, чтобы заслонить их от резкого ветра и носившегося в воздухе песка. — Я уж и не чаял увидеть вас сегодня, ведь прошло битых два часа, как я здесь.
Вместо ответа я стал перед ним так, чтобы лицо мое оказалось освещено.
— Боюсь, сударь… — начал я, но договорить не успел, так как он отпрянул к двери и с треском захлопнул ее перед самым моим носом.
Эта грубость и быстрота движений до того не вязались с его наружностью, что я был просто ошеломлен. Но вскоре мое изумление возросло еще больше. Как я уже сказал, хижина давно нуждалась в ремонте, между трещинами и щелями пробивался свет, и во всю высоту двери около петель тоже была щель. Через нее был виден дальний конец комнаты, где пылал камин. Молодой человек снова появился у огня, лихорадочно шаря руками у себя за пазухой, потом одним прыжком исчез за камином, и мне стали видны только его башмаки. Затем он опять подошел к двери.
— Кто вы такой? — с тревогой спросил он.
— Я заблудился.
Последовала пауза, словно он размышлял, что ему делать.
— Вряд ли это место столь привлекательно, чтобы остаться здесь на ночлег, — вымолвил он наконец.
— Я совершенно измучен, месье. Уверен, вы не откажете мне в приюте. Уже много часов я брожу по соляному болоту.
— Вы никого не встретили? — озабоченно спросил он.
— Нет.
— Отойдите от двери, чтобы я вас рассмотрел. Места здесь, сами понимаете, дикие, и времена нынче смутные. Так что приходится быть весьма осторожным.
Я отошел на несколько шагов, а он приотворил дверь ровно настолько, чтобы просунуть голову, и принялся молча меня разглядывать.
— Ваше имя?
— Луи Лаваль, — отвечал я, сочтя благоразумным: опустить дворянскую частицу «де».
— Куда вы идете?
— Мое единственное желание найти какой-нибудь приют на ночь.
— Вы прибыли из Англии?
— Я пришел со стороны моря.
Он недоуменно покачал головой, желая показать, как мало удовлетворили его мои ответы.
— Вам нельзя здесь оставаться, — сказал он.
— Но, может быть…
— Нет, нет, это невозможно!
— Тогда скажите хотя бы, как выбраться из этого проклятого болота?
— О, это совсем просто! В нескольких сотнях шагов отсюда вы найдете деревню. Из болота вы уже почти выбрались.
Он вышел за порог, чтобы указать мне дорогу, и затем вернулся на прежнее место.
Я уже сделал несколько шагов в указанном направлении, оставив надежду на помощь негостеприимного хозяина, как вдруг тот позвал меня.
— Входите, Лаваль, — сказал он на сей раз совершенно иным тоном. — Я не могу бросить вас в такую ночь на произвол судьбы. Проходите к огню! Стакан доброго коньяку укрепит вас и даст силы для дальнейшего пути.
Я положительно недоумевал, чем объяснить столь разительную перемену.
— От всей души благодарю вас, месье! — только и сказал я, последовав за ним в хижину.
Глава третья
Старая хижина
Как хорошо было сидеть подле ярко пылавших дров, укрывшись от пронизывающих до костей холода и ветра! Но скоро я и думать забыл о восхитительном тепле. Я пытался понять, что за человек приютил меня. Его дом-развалюха стоит почему-то посреди болота, и в такой поздний час он ждет гостей. Зачем он поспешил за камин? что там делал? — ни на один вопрос я не находил ответа! И, самое главное, почему он, захлопнув вначале дверь у меня перед носом, потом вдруг с самой подкупающей сердечностью пригласил переночевать? Я был в полном недоумении, и мне страшно хотелось найти объяснение этим загадкам.
Однако я постарался скрыть свои чувства и сделал вид, что глубоко задумался о собственном бедственном положении и ничего вокруг не замечаю. Одного взгляда было достаточно, чтобы окончательно убедиться в правильности моего предположения: лачуга была совершенно неприспособлена для жилья и служила для тайных встреч. От постоянной сырости штукатурка на стенах облупилась, во многих местах проступила зеленоватая плесень; в воздухе чувствовался резкий запах прели.
В единственной, довольно большой комнате мебели почти не было, если не считать расшатанного стола, трех деревянных ящиков, нескольких полусгнивших стульев и ветхого, едва ли на что-нибудь годного невода, лежавшего в углу. Прислоненный к стене топор и остатки четвертого ящика указывали, откуда взялись дрова для камина. Но мой взгляд все время возвращался к столу: там около лампы стояла корзинка, откуда соблазнительно выглядывали окорок, хлеб и горлышко бутылки.
Хозяин лачуги был подчеркнуто любезен, стараясь загладить прежнюю холодность и подозрительность. Но чем все-таки объяснить столь резкую перемену в обращении со мной?
Выразив сочувствие моему горестному положению, он придвинул к столу один из ящиков и отрезал мне хлеба и ветчины. На его чувственных губах играла самая искренняя, задушевная улыбка, но темные, поразительной красоты глаза неотступно следили за мной, словно желая прочесть в моем лице, кто я и как сюда попал.
— Вы прекрасно понимаете, — заявил он с напускным чистосердечием, — что в наше время каждому мало-мальски знающему свое дело коммерсанту приходится быть изобретательным — без этого никак нельзя заполучить нужные товары. Ведь император — дай ему Бог здоровья! — возымел желание положить конец свободной торговле, а значит, чтобы добыть кофе и табак, не платя пошлины, приходится забираться в такие вот трущобы! Смею вас уверить, что и в Тюильрийском дворце весьма почитают и то, и другое. Сам император выпивает ежедневно по десяти чашек мокко, прекрасно зная, что он во Франции не растет. Бонапарту известно и то, что страна, где произрастает кофе, еще не завоевана. Так что, если бы купцы не рисковали, преодолевая подобные трудности, вряд ли стоило б ждать барышей от торговли. Вы, полагаю, тоже принадлежите к купеческому сословию?
Я ответил отрицательно и этим, кажется, еще сильнее разжег его любопытство. Я слушал и внимательно следил за ним, и по его бегающему взгляду понял, что он лжет. При ярком свете лампы он выглядел еще красивее, чем показался мне раньше, но красота его была не вполне совершенной: тонкие, женственные, идеально правильные черты портил рот, никак не соответствовавший благородству верхней части лица. У него было умное и в то же время слабовольное лицо, выражение восторженного энтузиазма то и дело сменялось выражением полного бессилия и нерешительности. Чем больше я узнавал хозяина этой лачуги, тем менее был склонен доверять ему, хотя опасений он у меня не вызывал: почему-то я был вполне уверен в своей безопасности. Но вскоре мне пришлось горько раскаяться в своем легкомыслии.
— Вы, конечно, извините мою холодность, господин Лаваль, — сказал он. — С тех пор, как император побывал на берегу, там всегда кишат полицейские агенты, поэтому купцам постоянно приходится быть начеку. Как вы понимаете, моя осторожность была вполне естественна: ваш вид и платье в подобном месте и в столь поздний час не внушали особого доверия.
Он, очевидно, ждал возражений, но я лишь скромно заметил:
— Повторяю, я просто заблудившийся путник. Я уже отдохнул и подкрепился и не стану более злоупотреблять вашим гостеприимством. Укажите только мне дорогу к ближайшей деревне.
— Думаю, вам лучше остаться здесь. Буря не утихает и скоро разыграется не на шутку!
Словно в подтверждение его слов, сильный порыв ветра потряс хижину. Мой странный хозяин подошел к окну и принялся всматриваться в даль с таким же вниманием, что и до моего прихода.
— Было бы неплохо, месье Лаваль, — сказал он, глядя на меня с притворным дружелюбием, — если б вы не отказали мне в одной существенной услуге: побыть здесь с полчаса в одиночестве.
— А зачем это? — спросил я, колеблясь между недоверием и любопытством.
— Говоря откровенно, — и он взглянул на меня с неподдельной искренностью, — дело тут вот в чем: я жду компаньонов, но пока, как видите, совершенно напрасно. Я хочу пойти им навстречу: вдруг они заблудились. Но если они придут без меня, то вообразят, что я ушел, не дождавшись. Не согласитесь ли побыть здесь с полчаса, чтобы объяснить им причину моего отсутствия, если я случайно разминусь с ними по дороге?
Просьба его показалась мне вполне естественной, но что-то в его взгляде говорило мне, что и это ложь. Я раздумывал, принять его предложение или нет, поскольку оно давало мне возможность разгадать тайну хижины на болоте. Что скрывалось за широкой каминной стенкой, и почему, завидев меня, он бросился туда? Мне не хотелось уходить, не выяснив этого.
— Вот и славно! — сказал он, воспользовавшись моей нерешительностью, и, нахлобучив черную шляпу с загнутыми полями, устремился к двери. — Я был уверен, что вы не откажете мне в этой просьбе. Надо спешить, не то я останусь без товара.
Он поспешно захлопнул за собою дверь, и шаги его замерли вдали, заглушенные ревом ветра. Так я оказался один в этом таинственном жилище, предоставленный самому себе и снедаемый желанием разузнать все. Я раскрыл брошенную на столе книгу. Это был трактат Руссо «Об общественном договоре» — превосходное сочинение, вот только едва ли торговец, дожидающийся условленной встречи с контрабандистами, стал бы читать подобные книги. Над заголовком значилось от руки
Итак, моего мнимо добродушного и скрытного хозяина звали Лесажем. Теперь мне осталось выяснить только одно, и притом самое интересное: что он спрятал в камине? Прислушавшись несколько минут к звукам, доносившимся снаружи, и убедившись, что не было слышно ничего, кроме рева бури, я стал на край решетки, как это делал он, и перегнулся через нее.
Отсвет пламени скоро указал мне предмет, который я искал. В углублении, образовавшемся от того, что один из кирпичей был вынут, лежал маленький сверток. Несомненно, именно его мой новый приятель поспешил спрятать, встревоженный появлением постороннего. Я взял сверток и поднес поближе к свету. Он был завязан в маленький четырехугольный кусок желтой блестящей материи и перетянут белой тесьмой. Когда я развязал его, в нем оказалась целая пачка писем и одна, довольно необычно сложенная бумага.
Когда я прочел адреса, у меня перехватило дыхание. Первое письмо было на имя гражданина Талейрана, остальные, написанные в республиканском стиле, были адресованы гражданам Фуше, Сульту, Макдональду, Бертье: передо мной предстал перечень знаменитых имен военных и дипломатических деятелей — столпов нового правления. Что общего мог иметь этот мнимый торговец со столь высокопоставленными лицами? Разгадка, несомненно, кроется в другой бумаге. Я сложил письма, развернул бумагу и тут же понял, что соляное болото было для меня куда безопаснее, нежели эта проклятая хижина!
Взгляд мой сразу же наткнулся на такие слова:
Я успел дочитать лишь до этого места, как вдруг почувствовал, что меня кто-то схватил за ноги, бумага выскользнула из моих рук. Чьи-то железные пальцы крепко схватили меня за щиколотки, и при свете угольев я увидел две огромные руки, покрытые густыми черными волосами. Я оцепенел от ужаса!
— Так, приятель, — прогремел надо мной чей-то голос, — вот наконец-то ты и попался!
Глава четвертая
Ночные гости
Мне недолго пришлось размышлять о своем опасном положении: точно выхваченная с насеста курица, я был приподнят за ноги и со всего размаху выброшен на середину комнаты. Ударившись со всей силы спиной о каменный пол, я почти перестал дышать.
— Не убивай его, Туссак, — сказал чей-то мягкий голос, — сначала надо выяснить, кто он.
Я почувствовал страшное давление двух больших пальцев на своем подбородке в то время, как остальные железным кольцом сдавили мне гортань — таким способом этот Туссак задрал мне голову до предела; еще бы чуть-чуть — и мне пришел бы конец.
— Еще четверть дюйма, и я сломаю ему шею, — прогрохотал голос, — уж поверьте моему опыту.
— Верю, верю, Туссак, только ты этого не делай, — повторил тот же вкрадчивый голос. — Я уже насмотрелся, как ты расправляешься с врагами, и до сих пор не в состоянии забыть этого жуткого зрелища!
Моя шея была вывернута так, что я не видел тех, от кого зависела моя участь, я мог только слышать их.
— Однако же приходится считаться с фактами, дражайший Шарль! Этот молодчик проник во все наши тайны, и вопрос теперь стоит так: или он, или мы.
На этот раз по голосу я узнал Лесажа.
— Отпусти его, Туссак, все равно он никуда не денется.
Неимоверная сила, давление которой я все время чувствовал на своей шее, приподняла и посадила меня, так что я смог осмотреться и разглядеть людей, во власти которых я оказался. Очевидно, на их совести лежало немало убийств, и, судя по их словам, они не остановятся еще перед одним. Я отлично понимал, что посреди этой безлюдной соляной топи всецело нахожусь в их власти. Мне пришлось напомнить себе, какое я ношу имя, прежде чем я подавил в себе чувство смертельного ужаса.
Их было трое. Лесаж стоял у стола с той же засаленной книгой в руках и совершенно невозмутимо смотрел на меня. В его глазах читалась насмешка, а с нею и торжество человека, которому вполне удалось одурачить противника.
Около него на ящике сидел человек аскетического вида, лет пятидесяти: землистый цвет лица, ввалившиеся глаза, резко очерченные губы, кожа, изборожденная морщинами и складками свисавшая под подбородком, чрезвычайно старили его. Одет он был в костюм табачного цвета, который не мог скрыть худобы его длинных ног. С грустью глядя на меня, он покачивал головой, и мне чудилось, что в его холодных глазах я нахожу какой-то намек на сочувствие.
Третий, Туссак, прямо-таки привел меня в трепет! Коренастый, с непомерно развитыми мышцами, огромные ноги искривлены, как у обезьяны; руки, которыми он все время держал меня за шиворот, казались мерзкими лапами. В остальном его облике также было что-то звериное: борода начиналась прямо от глаз, и выражение его лица невозможно было определить, поскольку всклокоченные волосы торчали во все стороны, как солома. Во взгляде его больших темных глаз я читал свой приговор. Если тех двоих считать судьями, то этот, без сомнения, был палач.
— Когда он пришел? Кто он? Как нашел наше убежище? — спросил тот, который, казалось, мне сочувствовал.
— Сначала я принял его за вас, — ответил Лесаж. — Мне и в голову не приходило, что в такую адскую ночь кто-то может ходить по болотам. Поняв свою ошибку, я запер дверь и спрятал бумаги в камин. Но через щель в двери видно все, что происходит внутри. Несомненно, он подсматривал за мной. Тогда я решил обмануть его и пригласил переночевать, чтобы выиграть время, дождаться вас и вместе решить, что с ним делать.
— Черт возьми! Пара ударов топором да могилка подальше в этом болоте — и дело с концом! — сказал сидевший рядом со мною Туссак.
— Совершенно верно, дорогой Туссак, но зачем же сразу такие крайности? Осторожность нам не помешает. Что ж было дальше?
— Прежде всего я решил узнать, кто этот Лаваль.
—
— Он назвался Луи Лавалем. Повторяю, я хотел убедиться, что он действительно видел, как я прятал бумаги. Когда вы подходили к дому, я оставил его одного. Выйдя, я стал следить за ним через окно и увидел, как он бросился к нашему тайнику. А потом я попросил вас, Туссак, вытащить его из-за камина, и вот он перед вами.
Старик взглянул на меня сурово и неумолимо.
— Добрейший Лесаж, — сказал он, — ты, положительно, оказался на высоте. Когда республиканцы ищут исполнителя для своих замыслов, они всегда умеют найти самого достойного. Признаюсь, что, увидев чьи-то торчащие из-за камина ноги, я на миг растерялся и никак не мог понять, в чем дело, хотя в сообразительности мне, пожалуй, и не откажешь. Впрочем, Туссак сразу все понял и схватил его как раз за ноги!
— Хватит болтать! — проревело косматое чудовище. — Из-за того, что мы много мололи языком и мало занимались делом, Бонапарт все еще носит корону или, вернее, голову на плечах. Расправимся с этим молодцом, да поскорее к делу!
Нежные, тонкие черты Лесажа невольно влекли меня к себе. Я искал у него защиты, но его большие черные глаза, когда он оборачивался в мою сторону, смотрели на меня холодно и беспощадно.
— Туссак совершенно прав, — сказал он. — Наша жизнь и безопасность в руках этого человека. Нельзя отпускать его живым.
— Черт с ней, с нашей жизнью! И плевать на нашу безопасность! — взревел Туссак. — Не в них дело: мы рискуем провалить все наши планы. Это куда серьезнее!
— Нет, нет все важно! Тринадцатый пункт нашего устава совершенно определенно указывает, как следует поступить в данном случае. С исполнителя тринадцатого пункта снимается всякая ответственность, — не унимался Лесаж.
Душа моя при этих словах ушла в пятки: у человека с наружностью поэта были убеждения дикаря. Однако у меня вновь мелькнула надежда на спасение, когда старик, до сих пор предпочитавший помалкивать, но не сводивший с меня глаз, стал выказывать признаки беспокойства.
— Дорогой Люсьен, — сказал он мягким, увещевающим тоном, кладя руку на плечо молодого человека, — мы, философы и мыслители, должны все-таки с большим уважением относиться к человеческой жизни! Нельзя и с такой легкостью отметать чужие убеждения. Мы все согласны, что если бы не неистовства Мюрата…
— Послушайте, Шарль, — прервал его Лесаж. — Я глубоко уважаю ваши взгляды, и вы не станете отрицать, что я всегда был послушным учеником. Но, повторяю, сейчас речь идет о наших жизнях, и поэтому нельзя останавливаться на полдороге. Никому так не претит жестокость, как мне, и вы это знаете. Несколько месяцев назад я вместе с вами присутствовал при казни человека с улицы Бас-де-Ларампар. Туссак тогда особо отличился: его стараниями зрители чувствовали себя едва ли не хуже, чем жертва. Когда раздался отвратительный хруст, возвестивший о том, что у несчастного свернута шея, всем нам стало жутко. Если у вас хватит мужества продолжить этот разговор, то я напомню, что столь ужасное дело было совершено по вашему настоянию и причина его не казалась столь уважительной!
— Нет-нет, Туссак, стой! — крикнул Шарль; его голос утратил былую мягкость и перешел в визг, когда волосатая лапа силача снова схватила мою шею. — Я говорю тебе, Люсьен, как с чисто практической, так и с нравственной точки зрения: не допусти совершиться смертоубийству. Пойми, если вдруг все повернется против нас, это злодеяние лишит нас надежды на милосердие. Пойми также…
Последний аргумент, казалось, смутил молодого человека, и его бледное лицо вдруг посерело.
— Все равно, Шарль, — сказал он, — нам не следует рассуждать, мы должны повиноваться тринадцатому пункту.
— Не забывай, что мы располагаем некоторой свободой действий, потому что стоим выше Комитета!
— Но изменяет параграфы Комитет, а у нас такого права нет!
Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя голова начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пречистой Деве и святому Игнатию — главному покровителю нашей семьи.
В это мгновение Шарль, неизвестно почему защищавший меня, бросился к Туссаку и вцепился в его руку с такой яростью, какой никак нельзя было ожидать от человека, дотоле проявлявшего завидное спокойствие.
— Я не позволю вам убить его! — гневно воскликнул он. — Кто вы такие, что осмеливаетесь со мной спорить? Оставь его, Туссак, убери свои лапы с его шеи! Говорю вам, я не допущу этого!..
Но, видя, что криком их не пронять, Шарль перешел к мольбам.
— Выслушай меня, Люсьен! Позволь расспросить его. Если он действительно полицейский шпион, тогда пусть Туссак делает с ним, что хочет! Но если это просто безобидный путник, попавший сюда случайно, если он рылся в наших бумагах всего лишь из вполне понятного любопытства, отдайте его мне!
С самого начала этого разговора я не произнес ни слова в свою защиту, но мое молчание происходило отнюдь не из-за избытка мужества. Меня удерживала скорее гордость: лишиться чувства собственного достоинства — это было бы уж чересчур. Однако при последних словах Шарля я невольно перевел взгляд с чудовища, сжимавшего меня как в тисках, на его товарищей, от которых зависела моя участь. Грубость одного тревожила меня куда меньше, чем вкрадчивая настойчивость другого, усердно хлопотавшего о моем путешествии на тот свет: нет человека опаснее, чем тот, который сам боится, и из всех судий самым суровым и непреклонным оказывается тот, кто имеет повод для каких-либо опасений, — таков общий закон. Моя жизнь зависела теперь от того, что ответит Лесаж на доводы Шарля.
Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости своего приятеля.
Поделиться книгой: