Зверобой

Гэтти без всякого страха последовала за индеанкой, в надежде немедленно добраться до стана мингов. Одушевленная своими стремлениями, она не сомневалась в успехе своих планов и заранее соображала, что скажет перед главным начальником ирокезов. Это, однако, не мешало ей продолжать разговор с Вахтой.

— Но ты владеешь полным умом, моя милая, — сказала Гэтти, — и я не вижу причины, почему Великий Змей не может на тебе жениться.

— Вахта в плену, и у мингов чуткие уши. В их присутствии не говори о Чингачгуке! Обещаешь ты это, добрая Гэтти?

— Я знаю, что Зверобой и Чингачгук хотят тебя отнять у ирокезов, и тебе хочется, чтоб я не открыла им этой тайны.

— Как! Ты это знаешь? — торопливо спросила Вахта, раздосадованная тем, что ее подруга не совершенно лишена здравого смысла. — Почему ты это знаешь? Говори только о своем отце и Генрихе Марче. Минги поймут это, но других вещей они не понимают. Обещайся мне не говорить о том, чего ты не понимаешь.

— Но я понимаю, Вахта, и, стало-быть, могу об этом говорить. Зверобой в моем присутствии рассказывал батюшке об этом, и я слышала все, так как мне не говорили, чтоб я ушла. Я знаю также, как Гэрри толковал с батюшкой о своем намерении запастись скальпами в неприятельском стане.

— Нехорошо бледнолицым говорить о волосах и нехорошо молодым девушкам подслушивать разговоры мужчин. Теперь я знаю, ты любишь Вахту, милая Гэтти, а у индейцев чем больше любят, тем меньше говорят.

— У белых совсем не так. Белые говорят преимущественно о тех, кого любят. Не понимаю, почему у красных это наоборот.

— Зверобой потом это растолкует тебе лучше, чем я. Только, поверь, с мингами тебе надо молчать. Если Змей желает видеть Вахту, Гэтти желает видеть Гэрри. Добрая девушка никогда не пересказывает секретов своей подруги.

Гэтти поняла, в чем дело, и обещалась молодой делаварке не делать никаких намеков на Чингачгука.

— Может-быть, ему удастся освободить твоего отца, Гэрри и Вахту, — сказала индеанка тихим голосом, когда они уже почти совсем подошли к ирокезскому стану. — Подумай об этом, Гэтти, и приложи к губам все свои десять пальцев. Не будет никому свободы без Великого Змея.

Нельзя было придумать лучшего средства сдержать болтливость Гэтти, которая теперь окончательно поняла, что все дело зависит от ее скромности. Успокоив себя с этой стороны, Вахта, не теряя времени, прямо пошла в ирокезский стан, где ее держали в плену.

Глава XI

Присутствие женщин в индейском лагере доказывало, что ирокезы, очевидно, еще не «стоят на тропинке войны», как обыкновенно выражаются туземные племена. Здесь была самая незначительная часть племени ирокезов или гуронов, которые охотились и ловили рыбу на английской территории при начале военных действий. Когда курьер возвестил о вспыхнувшей между англичанами и французами войне и когда не оставалось никакого сомнения, что в эту войну будут вовлечены все племена, находившиеся под влиянием враждующих держав, эти, индейцы кочевали на берегах Онеиды, — озера, отстоявшего от их собственных границ миль на пятьдесят. Вместо того, чтобы возвратиться домой по прямой дороге в Канаду, подвергаясь опасности неожиданно наткнуться на отряды английских солдат, они предпочли еще дальше углубиться в непроходимый лес и таким образом сверх всякого ожидания очутились на берегах Глиммергласа.

Единственный огонек, разведенный у корня дуба посреди лагеря, удовлетворял потребностям всего этого отряда, укрывавшегося в ночное время от холода в шалашах из хвороста, прикрытых древесной корой. Так как лагерь находился среди густого леса, то не было никакой возможности охватить одним взглядом его границ, несмотря на то, что шалаши стояли один возле другого. Здесь также не было общего центра или открытого места, куда могли бы собираться обитатели этой жалкой деревни: все было темно, прикрыто, затаено и все притворно, как сами жители. Только дети, бегавшие взад и вперед от одной лачужки к другой, отчасти придавали этому кочевью оживленный вид домашней жизни. Робкие голоса и сдержанный смех нескольких женщин по временам нарушали глубокое спокойствие мрачного леса. Мужчины ели, спали, осматривали свои ружья и разговаривали очень мало, притом всегда вдали от своих жен.

Когда молодые девушки вошли в самый лагерь, Гэтти слегка вскрикнула, заметив своего отца. Он сидел на земле, прислонившись к дереву, а стоявший против него Гэрри небрежно резал маленькую ветвь. Повидимому, они пользовались здесь полной свободой, и посторонний наблюдатель, не знакомый с индейскими обычаями, мог принять их за гостей, наслаждающихся радушным гостеприимством. Проводив свою подругу, Вахта немедленно удалилась, чтобы не помешать своим присутствием встрече, но Гэтти, не привыкшая к особым ласкам, обуздала, как нельзя лучше, излияние своего чувства. Она спокойным и ровным шагом подошла к отцу и остановилась перед ним, не говоря ни слова. Старик в свою очередь при этом внезапном появлении не обнаружил ни удивления, ни беспокойства: в этом отношении он был совершенно пропитан стоицизмом индейцев и отлично понимал, что, подражая их хладнокровию, можно всего скорее заслужить их уважение к себе. Сами индейцы при неожиданном появлении незнакомки также остались совершенно равнодушны.

Гуттер внутренно был очень растроган поведением Гэтти, хотя притворился совершенно хладнокровным. Он вспомнил ее увещевания перед отъездом из замка, и теперь, при постигшем его несчастии, ее слова получили для него глубокий смысл. Притом он знал простодушную верность своей дочери, способной на самопожертвование, и хорошо понимал причину ее поступка.

— Нехорошо, Гэтти, — сказал он, соображая вероятные последствия ее выходки, — очень нехорошо. Тебе не следовало приходить сюда.

— Скажи, батюшка, удалось ли тебе или Гэрри завладеть человеческими волосами?

— Нет, дитя мое, совсем нет, и ты можешь быть спокойна на этот счет. Я схватил было ту девушку, которая пришла с тобою, но на ее отчаянный крик сбежалась целая стая этих диких крыс, и мы не справились с ними.

— Благодарю тебя, батюшка! Теперь я могу смело говорить с ирокезами, и совесть моя будет спокойна. Надеюсь, что Генрих Марч, как и ты, не сделал никакого вреда этим индейцам?

— О, что касается меня, то можете, если хотите, успокоиться на долгие времена, — отвечал Скорый Гэрри. — Я остался круглым дураком так же, как и ваш отец. История, видите ли, вот какая: когда старый Том и я наткнулись на свою законную добычу, чтоб заработать казенные денежки, эти черти нахлынули на нас со всех сторон и меньше чем в пять минут скрутили нас обоих по рукам и по ногам.

— Однако, теперь вы не связаны, Генрих Марч, — возразила молодая девушка, бросив робкий взгляд на красивого гиганта. — На вас нет ни веревок, ни цепей, и тело ваше не пострадало.

— Еще бы! Какого чорта они выиграют, если вздумают переломать мои кости? Но дело не в том: владея и руками, и ногами, мы теперь с вашим отцом хуже всякого безрукого и безногого калеки. У всех этих деревьев есть уши и глаза: один шаг вперед с этого места, и целые десятки пуль засядут в вашей спине. Вот как, любезная Гэтти. Во всей колонии нет тюрьмы крепче той, в которую теперь законопатили нас. Это я отлично понимаю.

Но Гэтти вовсе не понимала, что такое тюрьмы, и для чего они существуют на свете. Уловив только общую мысль Генриха Марча, она отвечала:

— Потерпите, Гэрри, успокойтесь! Я пойду к ирокезам, переговорю с ними, и все кончится к общему благополучию. Никто из вас не должен за мною следовать. Я пойду одна, и когда вам позволят воротиться в замок, я немедленно сообщу об этом.

Гэтти говорила с такою наивною важностью и так была уверена в успехе, что оба пленника невольно начали рассчитывать на ее ходатайство, не догадываясь, на чем оно основывалось. Поэтому они не возразили, когда она обнаружила намерение оставить их, хотя было ясно, что она решилась подойти прямо к группе ирокезских вождей, которые в это время шопотом рассуждали в стороне, вероятно, о причинах внезапного появления странной незнакомки.

Между тем Вахта подошла как можно ближе к двум или трем старейшим вождям, которые ей оказывали в продолжение плена особое расположение. Вмешаться в разговор старшин ей, как женщине и пленнице, было невозможно. Но хитрая девушка учла, что старшины, вероятно, потребуют ее сами, если она будет около них. Так и случилось. Едва Гэтти подошла к отцу, как делаварку многозначительным и незаметным жестом потребовали в круг старшин, где тотчас же начали ее расспрашивать насчет загадочного прибытия белой подруги. Этого только и хотела невеста Чингачгука. После некоторых незначительных подробностей Вахта объяснила прежде всего, каким образом она открыла слабоумие девушки, которую без дальнейших околичностей тотчас же назвала юродивой, преувеличивая до крайности слабость ее умственных способностей. Затем в коротких словах она рассказала о поводе, заставившем молодую девушку отважиться на опасное странствование. Ее слова не долго оставались без ожидаемого результата. Вахта с удовольствием заметила, что ирокезы уже с благоговением посматривают на ее подругу. Кончив свой рассказ, она удалилась к костру и, как заботливая сестра, стала готовить обед для угощения неожиданной гостьи. Но среди этих приготовлений сметливая девушка не ослабила своей бдительности: она наблюдала за выражением лиц вождей, за движениями Гэтти и всеми второстепенными обстоятельствами, которые могли иметь влияние на интересы ее подруги, соединенные так тесно с ее собственными.

Все старшины с почтением расступились, когда Гэтти вошла в их кружок, и один из главных вождей ласково пригласил молодую девушку сесть на пень. Затем он сам занял место возле нее, а другие обступили их с величавою важностью. Гэтти немедленно начала объяснять причину своего визита. Едва открыла она уста, как старейший вождь подал ей знак к молчанию и вступил в какие-то переговоры со своими товарищами. Оказалось, что им нужен переводчик, и что самый лучший переводчик — делаварская пленница, которую таким образом потребовали вновь на этот совет.

Вахта радостно взялась за свою новую роль, решив употребить все возможные средства в пользу своей подруги. Как только она заняла место возле Гэтти, старый вождь подал знак, чтобы бледнолицая красавица объяснила свои намерения.

— Скажи им, Вахта, что я младшая дочь Томаса Гуттера, старшего из их пленников. Он владеет замком и ковчегом, плавая по широкому Глиммергласу, который принадлежит ему вместе с холмами и окрестными лесами, так как он давно поселился на этих местах. Пусть они знают, кого надо разуметь под именем старика Тома. Потом скажи им, Вахта, что я пришла убедить их, что они не должны делать своим пленникам ни малейшего зла и отпустить их с миром. Скажи им все это откровенно, милая Вахта, и не бойся ничего ни за себя, ни за меня.

Вахта перевела буквально, как могла, слова своей подруги на ирокезский язык, который был ей известен, как свой природный. Вожди выслушали ее с величайшей важностью, и двое из них, понимавшие немного английский язык, засвидетельствовали многозначительными жестами, что делаварка переводит точно.

— Теперь, Вахта, я желаю, чтобы ты передала этим красным людям слово в слово, что я намерена сказать. Прежде всего скажи им, что мой отец и Генрих Марч забрались в их стан для того, чтоб содрать как можно больше волос с человеческих черепов, так как злой губернатор и колония обещали за скальпы деньги, не разбирая, мужчина ли, женщина или ребенок сделаются жертвами этого бесчеловечного наказа. Мой отец и Генрих Марч прибыли сюда из одной только жадности к деньгам. Скажи им это, милая Вахта, без утайки, точь-в-точь, как слышишь от меня.

Вахта принуждена была повиноваться из опасения переменой выражений раздражить тех из своих слушателей, которые сами немного понимали Гэтти. Эта речь, однако, к величайшему изумлению, совсем не произвела дурного впечатления на собрание старшин. Очевидно, они не хотели порицать в других то, на что каждый из них готов был отважиться при малейшей возможности.

— Теперь, Вахта, — продолжала Гэтти, заметив, что ее объяснения усвоены, как следует, — теперь ты можешь сообщить им вещи поважнее. Они знают, что батюшка и Генрих Марч не успели в своем предприятии, и, стало-быть, они не могут питать против них ни малейшей злобы. Совсем другое дело, если бы пленники перерезали их жен и детей. Теперь же замышленное зло осталось без последствий.

Вахта передала буквально слово в слово речь Гэтти.

— Хорошо, — продолжала Гэтти. — Скажи им, что Маниту, как вы называете бога, дал людям книгу, которую мы называем библией. Вот эта книга в моих руках. Скажи, Вахта, этим старейшинам, что я намерена прочесть им некоторые места.

С этими словами Гэтти вынула маленькую английскую библию, завернутую в платок, и открыла ее. Некоторые из индейцев при виде этого предмета выразили свое изумление.

— Отчего же Великий Дух не дал такой книги индейцам? — спросила Вахта.

— Отчего? Как отчего, милая Вахта? Ведь ты знаешь, что индейцы не умеют читать.

Гэтти быстро откинула несколько листов книги и, наконец, разом прочитала несколько страниц. Индейские старейшины молчали.

— Эта ли священная книга бледнолицых? — спросил, наконец, один из них, взяв библию из рук Гэтти и переворачивая ее с напряженным любопытством, как-будто надеясь от нее дождаться каких-нибудь положительных ответов. — Здесь ли тот закон, которому следуют мои белые братья?

Вахта, к которой обращен был этот вопрос, отвечала утвердительно, прибавив, что канадские французы и все вообще англичане признают авторитет этой книги.

— Скажи моей белой сестре, — прибавил ирокез, — что я намерен сказать ей несколько слов.

— Ирокезский начальник будет говорить, милая Гэтти. Слушай!

— О, как я рада, — вскричала Гэтти.

— Закон бледнолицых заставляет делать добро своим обидчикам, — начал начальник. — Если брат просит ружье, закон заставляет отдать и пороховые патроны. Такой ли закон у бледнолицых?

— Нет, нет, — с живостью отвечала Гэтти, когда объяснили ей эту речь. — Книга вовсе не говорит о ружьях. Порох и пули оскорбляют Великого Духа.

— Зачем же бледнолицые употребляют пули и порох? Закон повелевает им давать вдвое против того, что у них просят, а они берут вдвое у бедных индейцев, которые не просят ничего. Вместе с лучами солнца встают они со своею книгою в руках и читают ее краснокожим; а сами что делают? Они забывают все, чему учит эта книга. Когда индеец дает, белый человек никогда не доволен и требует втрое. Теперь белые люди обещают золото за скальпы наших жен и детей, а нас, когда мы берем скальп человека, убитого в открытой войне, они называют дикими зверями. Мое имя — Райвенук.

Гэтти, не приготовленная к подобным возражениям, совершенно растерялась.

— Что мне им сказать, милая Вахта? — спросила она умоляющим тоном.

— Дай им достойный бледнолицей ответ, — сказала Вахта ироническим тоном. — Ведь он всегда хорош с одной стороны, хотя дурен с другой.

— Нет, Вахта, нет, у истины не может быть двух сторон, а вот выходят странные вещи. Стихи я прочла правильно, уверяю тебя, и никто не смеет сказать, что в них есть ошибки. Этого никогда не может быть, милая Вахта.

— Отчего же никогда? Бледнолицые об одном и том же предмете говорят, как им вздумается: иногда он у них бел, как снег; иногда черен, как смола.

Бедная Гэтти решительно стала втупик и, видя, что план ее не принесет отцу и Гэрри никакой пользы, залилась горькими слезами. С этой минуты Вахта переменила свой иронический тон и сделалась опять нежной подругой. Она заключила Гэтти в свои объятия и старалась ее успокоить.

— Не плачь, не плачь, — говорила она, лаская свою подругу. — Почему ты так печалишься? Ведь не ты сделала книгу, и не ты виновата, если бледнолицые ведут себя дурно. Много злых людей между красными, и много злых людей между белыми. Всякий цвет одинаково хорош, и всякий цвет одинаково дурен. Вожди знают это.

В эту минуту один из начальников остановил делаварку движением руки, и она должна была прикратить свои ласки и слова. Затем другой начальник вышел из этой группы и скоро возвратился опять в сопровождении Гуттера и Генриха Марча. Вахта поняла, что пленников призвали на допрос.

— Дочь моя, — сказал главный вождь молодой делаварке, — спроси у этой седой бороды, зачем он пришел в наш лагерь?

Вахта повиновалась. Старик Гуттер прямо и без всяких уловок отвечал, что его намерение было резать своих неприятелей без различия возраста и пола, чтоб овладеть их скальпами, за которые колониальное правительство назначило огромные премии. Такой же ответ принужден был дать и Генрих Марч, понимавший бесполезность всяких выдумок и уверток. Затем ирокезские начальники, считая это дело оконченным, разошлись в разные стороны, оставив пленников наедине с обеими молодыми девушками.

— Не буду тебя бранить, милая Гэтти, за твой безрассудный план, — сказал старик Гуттер, усаживаясь подле дочери. — Скажи-ка лучше нам, что предпринимает Зверобой для нашего освобождения?

— Батюшка, Зверобой и Юдифь совсем не знали, что я намерена оставить ковчег. Они боятся, как бы ирокезы не построили плот, чтоб добраться до замка, и думают больше о его защите, чем о том, чтобы итти вам на помощь.

— Нет, нет, нет, — оказала Вахта с величайшею живостью, так, однако, чтобы нельзя было ее подслушать за несколько шагов. — Зверобой совсем не такой человек. Он не думает о себе, когда друг в беде. Поможет всем, и все воротятся домой.

— Это недурно, дядя Том, — сказал Гэрри, улыбаясь. — Если смазливая индеанка вмешается в дело, можно провести с нею самого чорта.

— Не говорите громко, — заметила Вахта. — Некоторые ирокезы знают язык янки [15], и все имеют уши янки.

— Друг ты нам, или недруг, молодая женщина? — спросил Гуттер, принимая живейшее участие в разговоре. — Если друг, то тебе будет хорошая награда, и мы немедленно возвратим тебя домой.

— Или поживитесь моими волосами, — возразила Вахта с холодной иронией.

— Нечего говорить о том, что прошло. То была ошибка. Насмешкой ничего не сделаешь, молодая женщина: заметь это хорошенько.

— Батюшка, — сказала Гэтти. — Юдифь думает вскрыть большой сундук, чтоб сокровищами его купить твою свободу.

Старик нахмурился и проворчал какие-то невнятные фразы.

— Отчего же не разломать сундука? — прибавила Вахта. — Жизнь дороже старого сундука.

— Вы не знаете, чего просите, — угрюмо отвечал Томас Гуттер. — Обе вы глупые девчонки, и я советую вам держать язык за зубами. Брр! Дикари, повидимому, вовсе не заботятся о нас, а это слишком дурной признак. Нужно на что-нибудь решиться, и чем скорее, тем лучше. Как ты думаешь: можно ли положиться на эту молодую женщину?

— Слушай, старик, — сказала делаварка торжественным тоном. — Вахта не была и не будет ирокезской женщиной: она делаварка душой и телом, чувствами и сердцем. Она также пленница. Пленники помогают друг другу. Ни слова больше. Дочь останется с отцом. Вахта придет навестить подругу. Все будет иметь хороший вид. Тогда ей скажут, что делать.

С этими словами молодая девушка встала и спокойно отправилась в свой шалаш, как-будто ей не было никакого дела до бледнолицых.

Глава XII

В замке Томаса Гуттера могикан и Зверобой два-три раза просыпались в продолжение этой ночи, осматривали поверхность и окрестности озера и, уверившись, что все спокойно, засыпали опять, как люди, которых нелегко было лишить естественного покоя. Бумпо проснулся с рассветом, тогда как его товарищ, утомившийся в течение нескольких беспокойных ночей, пролежал в постели до самого восхода солнца. Юдифь тоже, против обыкновения, проснулась довольно поздно, так как с вечера долго не могла сомкнуть глаз. Но прежде чем солнце появилось над восточными холмами, все обитатели замка были уже на ногах, потому что в этих странах никто вообще не остается в постели после появления дневного светила.

Чингачгук был занят своим туалетом, когда Зверобой вошел в каюту ковчега и бросил ему несколько штук грубого, но удобного платья, принадлежавшего Гуттеру.

— Юдифь прислала это для твоего употребления, любезный вождь, — сказал Зверобой, бросая куртку и штаны к ногам индейца, — потому что крайне неблагоразумно разгуливать тебе в военной одежде. Вымой хорошенько лицо, так, чтобы не осталось на щеках грозных следов этой уморительной раскраски. Вот шляпа, которая придаст тебе почтенный вид американской цивилизации, как говорят миссионеры. Вспомни, что Вахта возле нас, и, заботясь об этой девушке, мы не должны в то же время забывать и о других. Знаю, что тебе далеко не по сердцу все эти платья, выкроенные для белых людей; но что же делать, любезный друг: необходимость иной раз сильнее всякой привычки.

Чингачгук с отвращением осмотрел предлагаемый костюм, однако, повидимому, вполне понял настоятельную необходимость преобразиться в нового человека. Если бы в самом деле ирокезы открыли в замке или его окрестностях красного человека, это могло бы увеличить их недоверчивость и вызвало бы подозрительность в отношении пленницы. Имея в виду такие опасения, молодой влюбленный индеец готов был согласиться на все, чтобы вернее упрочить свой успех. Повертев еще раз с очевидным пренебрежением и насмешкой все эти части ненавистного костюма, Чингачгук напялил на себя штаны, куртку и жилет и нахлобучил огромную шляпу с широкими полями, следуя во всем наставлениям своего приятеля. В этом новом костюме он сделался настоящим колонистом, и только цвет кожи еще обличал в нем индейца. Это последнее обстоятельство не внушало, однако, больших опасений, потому что с берега без помощи подзорной трубы невозможно было вглядеться в черты лица, к тому же и сам Зверобой до того загорел от солнца, что почти ничем не отличался от могикана.

Трое островитян, — мы можем употребить здесь это выражение, — были молчаливы, серьезны и задумчивы в продолжение утренней закуски. Выражение лица Юдифи доказывало, что она провела тревожную ночь. Мужчины думали о событиях, которые ожидали их в этот день. Бумпо и молодая девушка обменялись несколькими комплиментами, ничего не говоря о своем положении. Наконец Юдифь перед выходом из-за стола первая прервала всеобщее молчание.

— Страшно подумать, Зверобой, что нашим пленникам и бедной Гэтти грозит, может-быть, величайшая опасность. Мы непременно должны что-нибудь придумать для их освобождения.

— Я готов на все, Юдифь, если мне укажут на подходящие средства. Знаю очень хорошо, что не безделица попасть в руки краснокожих после несчастных попыток, которые завели в их стан вашего отца и Генриха Марча. Такой беды, признаюсь, я не пожелал бы и злейшему врагу, а тем менее своему товарищу, с которым путешествовал и делил хлеб-соль. Может-быть, вы, Юдифь, имеете в виду какой-нибудь план?

— Самое лучшее средство, по моему мнению, — задобрить этих дикарей какими-нибудь подарками. Ирокезы, я знаю, очень жадны к подаркам, и надо доказать, что им гораздо выгоднее приобрести себе здесь, на месте, какую-нибудь драгоценность, чем вести обоих пленников к французам.

— Этот план недурен, Юдифь, если действительно окажутся у нас под руками такие вещи, которые могут соблазнить жадного индейца. Дом вашего батюшки очень удобен и построен с большим искусством, но не видно, чтобы в нем хранились большие драгоценности. Есть, правда, здесь хороший карабин и боченок с порохом, но, по-моему, двух человек за безделицу не выкупишь, к тому же еще…

— Что такое? — спросила Юдифь с живейшим нетерпением, заметив, что молодой человек не решался высказать своей мысли, вероятно, из опасения ее огорчить.

— Дело, видите ли, вот в чем. Французы обещали за неприятельские скальпы такие деньги, за которые можно купить отличный карабин, ничуть не хуже, чем у старика Гуттера, и по крайней мере два таких же боченка с порохом.

— Это ужасно! — прошептала молодая девушка, пораженная простым и ясным изложением дела. — Но вы забываете, Зверобой, мои наряды, а я уверена, что они имели бы большую ценность в глазах ирокезских женщин.

— Ваша правда, Юдифь. Но хватит ли у вас самой охоты и желания отказаться от своих драгоценностей? Я знал людей очень храбрых, но только до наступления опасности; знал и таких, которые, выслушав рассказ о бедном семействе, готовы были отдать с себя все до последней рубашки, но потом, как только приходилось претворять в дело великодушные мысли, им становилось жаль самой незначительной безделицы. К тому же, Юдифь, вы красавица: как же вам отказаться от вещей, которые так нужны вам, чтобы оттенить вашу красоту? Это нелегко.

Утешительный намек на красоту молодой девушки несколько ослабил для нее неприятное впечатление, произведенное сомнением молодого охотника в ее дочерней привязанности. Если бы кто-либо другой выразил такие же чувства, комплимент, вероятно, был бы поглощен первоначальным негодованием, но грубая и наивная откровенность такого простака, как Зверобой, имела особую прелесть для молодой девушки. Поэтому, несмотря на краску и беглый огонь, промелькнувший в ее взгляде, она не могла серьезно рассердиться на человека с доброю и совершенно откровенною душою. В глазах ее отразился невольный упрек; но она сумела подавить эту мгновенную вспышку и отвечала дружеским тоном:

— Я уверена, Зверобой, что к делаварским девушкам вы гораздо снисходительнее, и не мне, разумеется, переменить ваше мнение насчет белых женщин. Так и быть, однако, испытайте меня, и если увидите, что я пожалею какую-нибудь ленту, тряпку или перо, думайте тогда и говорите обо мне, что вам угодно: я охотно подчиняюсь вашему суду. Однако, я согласна с вами: индейцы едва ли захотят освободить своих пленников за такие пустяки, как мои наряды или боченок с порохом; но вы забываете еще большой сундук.

— Ну, да! В самом деле, бывают случаи, когда без колебаний можно пожертвовать фамильной тайной, и настоящий случай, конечно, самый важный. А кстати: батюшка ваш давал ли вам какие-нибудь особые приказания насчет этого сундука?

— Никаких и никогда, Зверобой. Батюшка уверен, что эти стальные полосы и огромные замки лучше всего гарантируют его неприкосновенность.

— Форма этого сундука удивительна и интересна во всех отношениях, — сказал Бумпо, вставая с места и подходя к заинтересовавшему его предмету. — Как ты думаешь, Чингачгук? Такого дерева нам с тобой нигде не приходилось видеть в здешних лесах. Это ведь не черный орешник, а все же чрезвычайно красивое дерево.

Чингачгук подошел к сундуку и принялся осматривать его с величайшим вниманием.

— Нет, — продолжал Зверобой, исследовав его со всех сторон, — ничего подобного нет и быть не может в этих странах. Я знаю всевозможные породы дуба, клена, вяза, орешника, но никогда не видал я ничего общего с этим замечательным деревом. Юдифь! Ирокезы за один этот сундук согласятся отпустить вашего отца.

— Еще бы! Но мы постараемся, Зверобой, заключить более выгодную сделку с этими дикарями. Сундук, как видно по всему, битком набит разными вещами, и гораздо лучше отдать половину, чем все сразу. Отец слишком дорожит этим сундуком, и уж, конечно, не без причины.

— Разумеется, Юдифь, и вам, вероятно, хотелось бы отыскать эту причину. Вот три замка. Где же ключи?

— Я не видала ключей, а надо думать, что они есть. Гэтти говорила, что отец часто в ее присутствии отпирал и запирал сундук.

— Ключи не могут висеть в воздухе и держаться на воде. Если есть ключ, должно быть и место, Юдифь, куда его кладут.

— Само собою разумеется, и, вероятно, мы найдем его без труда, если станем искать.

— Это касается вас, Юдифь, и только вас одной. Сундук принадлежит вам или вашему батюшке, и господин Гуттер не мой отец, а ваш. Притом любопытство — характерный недостаток женщины, а не мужчины, и в этом отношении перевес на вашей стороне. Стало-быть, вы сами должны решить, открывать этот сундук или нет.