Помоги проекту - поделись книгой:
Токтаев Евгений Игоревич
Фракиец 1. Орлы над пропастью
Пролог
Письмо доставили еще утром и Дион, старый раб-домоправитель, неспешной шаркающей походкой, которой он передвигался последние лет двадцать, отнес свиток в таблиний. Гонец ничего не сказал о важности и срочности послания, поэтому и беспокоить хозяина без нужды домоправитель не стал. Привычки главы семейства всем в этом доме хорошо известны: до полудня отец никогда не появлялся в своем рабочем кабинете, строго соблюдая этот обычай даже сейчас, в конце зимы, когда в горах еще лежал снег и полевых работ не велось. Домочадцы давно привыкли к этому и никто, даже старшие сыновья, которым уже за тридцать, не посмел беспокоить отца любопытством. Каждому овощу — свой срок.
В тот день отец находил тысячу причин, чтобы не появляться дома. Подолгу задержался в кузне, с несвойственной резкостью отчитал Стакира за какую-то не стоящую выеденного яйца мелочь, ругался с поварами на кухне. Всюду ему было не мило, не хорошо, а особенное раздражение почему-то вызвала занавеска, загораживающая вход в таблиний. Старая, выцветшая, давно пора было сменить, не позориться перед нечастыми гостями. Но ведь он лично повесил ее, тридцать лет назад вступив во владение этим кабинетом после смерти своего отца. Повесил, как знак, что он теперь здесь хозяин. Ее стирали, выколачивали пыль, но не меняли. И вот теперь она, словно черта невозвращения, отталкивает его, не позволяя переступить порог таблиния. Сделай это — и мир изменится навсегда, пути назад не будет. Бестолковая тряпка, она воплотила в себе все его страхи, тяжелые думы.
Пытающийся найти себе занятие, старик напоминал тонущего, который цепляется за соломинку. Оттягивал неизбежное, словно уже знал что-то такое, неведомое еще никому в доме и это знание жгло его душу. Будто дата его собственной смерти значилась в том письме. Как глубоко он ошибся бы, предположив, что никто не видит его состояния, не понимает, что происходит. Но нет, он никогда не оскорбит их, своих сыновей, свою жену и даже домашних рабов, неотделимых от членов семьи, отказав им в той проницательности, какой славится сам, какой пропитан каждый закуток немногословного дома.
— Тебе, Квинт, — прозвучало из-за занавески.
Отец не мог знать, что младший сын стоит здесь, в трех шагах, приблизившись совершенно бесшумно, ожидая приглашения войти. Не мог, но знал. Так же как сам Квинт знал, кому адресовано это письмо и что в нем.
Несколько строк на воске, покрывавшем сложенную книжкой деревянную табличку, занимали едва половину одной ее стороны. Письмо не из тех, что годами хранят в семейных архивах, простое короткое послание и нечего тратить ради него папирус.
Квинт пробежал глазами строчки. Да, все так. Они решились. Теперь то же следует сделать ему. Собственно, долго думать тут нечего.
— Я уезжаю, отец. Утром.
Старик кивнул и тяжело, словно на плечах его лежал неподъемный груз, опустился за свой письменный стол.
— Они набрали два легиона, — продолжил Квинт, — Серторий пишет, что хотел бы видеть в рядах трибунов не только мальчишек, избравшихся в прошлом году. Он помнит меня и зовет.
— Он пойдет сам?
— Нет. Легионы возглавит консул.
— Который? Не успеваю следить за ними, — проворчал старик, — месяц назад одни, сейчас уже другие...
— Валерий Флакк.
— Флакк? Он что-то стал понимать в военном деле?
— Ему в помощь придают Гая Фимбрию.
— Мясника? — поднял бровь отец, — ты понимаешь, куда все это идет? Гражданская война!
— Нет, — уверенно ответил Квинт, — мы отправляемся, чтобы предотвратить ее. Консул сместит Суллу.
— Они полагают, что если Флакк открыто не поддерживал Мария, то Сулла ему подчинится. Это заблуждение, сын. Даже больше — это ошибка и она может стать роковой! Ты окажешься в самом пекле, между двух огней: с одной стороны Сулла, с другой Митридат.
— Я должен, отец, — упрямо нагнул голову Квинт.
— Но почему? Что тебе этот Марий?! Он — пепел на ветру!
— Не ради него...
— А ради чего? — раздался голос за спиной.
Квинт обернулся: так и есть, оба тут стоят, старшие братья, близнецы Марк и Луций.
— Ради вас. Прошлая война обошла наш дом чудом, а та, что может начаться, будет еще страшнее.
— Ради нас... Красивые слова, — пробасил Луций.
— Я удержал тебя осенью, — медленно проговорил отец, — едва переборов твое упрямство. Ты так рвался под знамена своего дружка Сертория, а посмотри, чем все закончилось? Марий залил Рим кровью. Дураки плачут о десятке зарезанных консуляров, а сколько перебито простого народа? Кто-нибудь считал? Сотни! Тысячи! Это гражданская война, Квинт, она уже идет, и ты один ее не замечаешь, пытаешься "предотвратить"!
— Серторий не виновен в тех убийствах, — возмутился Квинт.
— Не вали с больной головы на здоровую, — отрезал отец, — этот виновен, тот не виновен...
— Что же мне делать? Сидеть подле тебя, да свиней гонять хворостиной? Кто я такой? Зачем я? Вот они, — Квинт ткнул рукой в сторону близнецов, — твои наследники. А мне куда податься?
— Семь лет назад ты кричал мне тоже самое, — покачал головой отец, — так и не нашел себя?
— Нашел. Марий тоже был безвестным провинциалом, а каких достиг высот!
— И ты хочешь стать вторым Марием? — спросил Марк.
— Не важно, первым, вторым, десятым... Не быть мне скромным землепашцем. Я ступил на путь, с которого не сворачивают.
— Стакирова наука... — отец обхватил виски руками, словно у него раскалывалась голова.
— Нет, — покачал головой Луций, — он всегда был таким. Он выбрал свою судьбу, отец, отпусти его.
— Смог избраться в трибуны, сможешь стать и квестором, — не сдавался старик, с рождения младшего сына состязавшийся с ним в упрямстве.
— Через пять лет. Что мне делать пять лет, когда вокруг рушится мир?
Никто не ответил, повисло тягостное молчание. Старик вздохнул и провел ладонью по лицу. Вздрогнуло пламя свечи на столе. К чему этот разговор? Все решено уже давно. Быть может, еще при рождении малыша. Семь лет разницы с братьями, они так и не стали друзьями. Малыш всегда был... другим.
— Иди, Квинт, поцелуй мать перед сном. А утром уезжай пораньше. Да хранят тебя лары и Юпитер.
Квинт положил письмо на стол и вышел. Близнецы последовали за ним. Старик взял табличку в руки, раскрыл и большим пальцем стер выдавленные в воске буквы. Покалывало сердце.
"Весь дом дней десять выть будет, малыш. Свидимся ли еще?"
Он придвинул к себе и открыл небольшой сундучок. На дне лежало несколько папирусов, каждый накручен на два деревянных валика с утолщениями по краям. Взяв пару свитков, старик выбрал тот, на одном из валиков которого были вырезаны буквы: DCLХVI. Другой вернул на место. В этом сундуке хранились дневники, отец отмечал в них важные события, касающиеся его семьи и всей Римской Республики. Каждый год — один свиток. На нижнем валике слоев десять папируса — записки недавно перечитывались. Старик аккуратно отмотал свиток в конец, достал чернильницу и очиненное гусиное перо. Последняя запись гласила:
"В январские иды умер Гай Марий".
Сейчас середина февраля, месяца очищений. Совсем скоро наступит месяц Марса, Новый год. Уходящий был непростым, много крови увидел Город, когда он начался, еще больше в конце, а в Греции, куда едет малыш, она льется до сих пор.
Квинт снова встал под знамя Орла. Ему исполнилось двадцать пять, и семь из них он провел в армии. Две войны за плечами. Сколько еще будут хранить мальчика боги? Вернется ли?
Старик макнул перо в чернильницу и вывел:
"В канун февральских ид Квинт уехал на войну".
Капля воска медленно сползала по свече.
Ночь. Там, за пределами стен, полная луна заливала землю серебряным светом, но здесь нет окон, чтобы впустить даже тоненький лучик. Десятки масляных светильников на высоких треножниках вокруг стола языками багрового пламени рассекали полумрак, отнимая у него очертания комнаты, не слишком большой, но и не крошечной кельи: дюжина шагов в глубину и чуть меньше в ширину. Большой стол, заваленный свитками, расположился прямо против входа.
Человек за столом, обликом — перс, одетый в длиннорукавную рубаху, украшенную золотистыми вышитыми кольцами, широкие шаровары и мягкие сапоги, держал в руках развернутый папирус, но глаза его не двигались, не пробегали строчку за строчкой. Черные, неподвижные, словно у мертвеца, они смотрели в одну точку, что находилась не на листе, а где-то за ним. Он застыл без движения, словно и не человек вовсе, а раскрашенная статуя.
"В шестнадцатый день антестериона Сулла взял Афины".
Короткая строчка, добавленная пергамским криптием в общий отчет, доставленный сюда, в Синопу, царским скороходом. В отчете масса сведений из разных уголков мира. Таких же, отрывистых, кровоточащих фраз:
"Сулла захватил сокровища храмов Олимпии, Эпидавра и Дельф".
"Лициний Лукулл с шестью кораблями вышел в море на второй день антестериона. Приказанное ему, узнать не удалось".
Понимал ли переписчик, что значили все эти короткие сообщения, переносимые им на папирус со скитал лазутчиков?
Понимал: строчки неровны, буквы пляшут и сильно растянутая скоропись читается с трудом. И всегда в Синопу отсылается первоисточник. Криптии знали — не существует незначительных мелочей для Киаксара, скромного и неприметного царского советника, о котором, если при дворе и вспоминали, говорили, не иначе, шепотом.
Статуя ожила — Киаксар отложил свиток и коснулся пальцами потертой кожаной ленты, длиной в два локтя и в половину ладони шириной, змеей свернувшейся посреди папирусов и их футляров, горой наваленных на стол.
В руках появился гладко ошкуренный довольно толстый деревянный жезл. Лента-скитала обернулась вокруг него и царапины, кое-где затертые и заляпанные высохшей кровью, соединились в буквы, нанесенные на кожу острым шилом:
"В шест...д...ый день ...тесте...на Су...а взял ...ины".
Сулла взял Афины... В шестнадцатый день антестериона. Римляне именуют его мартовскими календами. Сулла взял Афины в первый день месяца Марса. Что это, знак богов, возвещающий о наступившем переломе?
Взгляд вновь упал на отложенный свиток. Край папируса свернулся, оставив видимой лишь одну строчку:
"Еще два легиона высадились в Диррахии".
Он встал и подошел к двери. Створки распахнулись с легким скрипом, впустив в комнату глоток свежего воздуха. Ветер с моря, холодный, порывистый, круживший в замкнутом пространстве перистиля, внутреннего дворика, взлохматил колечки спускавшейся на грудь бороды, растрепал длинные волосы. И сюда дотянулось ледяное дыхание черного Понта, губителя кораблей, совсем не гостеприимного в эту зиму и даже сейчас, в начале весны, не собирающегося сдавать торопливым мореходам рубежи своей власти.
Свет луны, отражаясь от мраморных колонн портика, поддерживающего крышу перистиля, чуть приглушал сияние звезд. Киаксар любил смотреть на звезды, они притягивали и пугали одновременно, равнодушно взирая с небес на суету смертных. Свидетели вечности, недремлющие очи Космоса, порядка, что древнее и выше даже богов, они помнят все. Все хорошее и дурное, высокое и низкое, что проходит перед их бесстрастным взором. Они видели всходы жизни, ее робкие шаги, ускоряющуюся уверенную поступь и бег, взлеты и падения царств, яркие вспышки жизней, что стремительным росчерком света озаряли темное небо. В их бездонных глубинах скрыты тайники непостижимого знания и, когда-нибудь, они отдадут его, щедро делясь с теми, кто, сравнявшись с ними в могуществе, сможет взять.
Когда это случится?
— Когда придет время, Киаксар, — донесся откуда-то из-за колонн голос, сильный, исполненный глубины и уверенности.
Перс обернулся: за его спиной стоял человек в пестрой одежде парфянского кроя, покрытой сверху черной шерстяной хламидой. Среднего роста, крепко сбитый, чернобородый, коротко стриженный не по восточной моде. Черты лица не примечательны и как-то даже... размыты — они не дают навесить на незнакомца ярлык происхождения. Ни один чванливый афинянин никогда не опознал бы в нем чужеземца. Как и сириец, фракиец или скиф. Бритоголовый смуглый египтянин подивился бы внешнему виду странного бородача, не просто говорящего на одном с ним языке, но, несомненно, бывшего его соотечественником. Неприметный человек в неброской одежде, он мог быть любым, своим для всех. Или всюду чужим, что подтверждалось его именем, звучащим на языке эллинов, как "чужой". Он часто приходил вот так — словно из-под земли возникал, входя в любую дверь, как бестелесный дух. Советник давно уже не удивлялся подобным его появлениям.
— Ты читаешь мысли, Алатрион?
— Тебя все еще удивляет это, Киаксар? — спросил пришелец, улыбнувшись, — они все написаны на твоем лице, когда ты смотришь на звезды. Я знаю тебя, дружище, много лет. Достаточно, чтобы "читать" мысли по одной только твоей позе.
— И какая же моя следующая мысль? — усмехнулся перс.
— "Когда же придет время?" Нескоро, Киаксар. Вы — еще дети. Уже отпустили подол матерей, и принялись с шумной возней делить игрушки. Иной из вас не преминет ударить брата по голове деревянной лошадкой.
— Брата? — от внимания не ускользнуло выделение "вы".
— Все люди — братья, Киаксар, — серьезно, без тени иронии ответил пришелец.
— Дети... — пробормотал Киаксар.
— Да, жестокие дети, нет над вами никого, кто объяснял бы вам, что хорошо, а что плохо.
— Что же ты не объяснишь?
— Я не могу. Я скован по рукам и ногам и уже один этот разговор с тобой — страшное преступление. Ты же знаешь.
— Почему же ты пришел?
— Потому что и другие не оставили Игру.
Киаксар ничего не стал уточнять и переспрашивать. Знал — бесполезно. Помолчал немного, зябко поеживаясь на холоде.
— Сулла взял Афины.
— Я знаю. Он почти перехватил инициативу. Я думаю, царю скоро придется уступить.
— У царя еще много сил.
— Мечи и копья — ничто. Они — лишь способ ведения Игры. Вы начали проигрывать, когда заглотили приманку, предложенную вам в виде Мания Аквилия. А кое-кто убил сразу двух зайцев. Аквилий был близок к Марию и, став причиной войны, изрядно пошатнул его авторитет, а своей страшной смертью совершенно развязал руки Сулле. Теперь никто уже не вспомнит, что войну начали римляне. Вот увидишь, через два поколения все будут уверены и в книгах напишут, что настоящий агрессор — Митридат.
— Какая беда переживать о том, что будет через два поколения?
— Игра, Киаксар, Игра. Он длится больше, чем два поколения. Она началась задолго до твоего рождения и никогда не кончится, переживет всех Игроков.
— Ты бессмертен, Алатрион?
— Ты спрашивал меня об этом тысячу раз. Возьми меч и нанеси удар. Ты увидишь ответ.
Киаксар посмотрел в глаза собеседнику и, едва не утонув в них, отвернулся.
— Сулла разграбил Дельфы.
— Сулла не верит в богов, — согласно кивнул Алатрион, — он думает, его ведет счастливая звезда. Он избран, чтобы сделать следующий шаг, заложить очередной кирпич в основание будущего, ибо так было решено.
— Кем решено? Такими, как ты?
— Я одиночка. Отверженный.
Некоторое время оба молчали.
Поделиться книгой: