Помоги проекту - поделись книгой:
От нетерпения она и думать забыла про цыганское гадание Эдит, а та тоже не сказала об этом ни слова. Но в путь они отправились только на следующий день согласно плану. И вот, в Архипелаге, вода стала особенно синяя, точно растворенный pierre d’azur, ляпис-лазурь, а за кормой винт взбивал пену, и след парохода переливался такими чудными зеленоватыми и голубыми тонами, что, казалось, так бы и стоял весь день и любовался…
Но некогда было — впереди открылся Пирей, и толпа встречающих, и где-то там, в этой толпе, был Георг.
Ждет ли он ее? Ждет ли он свою русскую лилию… без аромата?
* * *
Когда люди увидели идущий от парохода ялик, в котором на возвышении стояла юная девушка в бело-голубых одеждах, настала мгновенная тишина, которая тотчас взорвалась восторженными криками. Боги Эллады были голубоглазы и золотоволосы — таким же оказалось и это прекрасное создание, облаченное в одежды цветов греческого национального флага, называемого просто «кианолефки», сине-белый. На флаге был изображен белый крест на синем фоне. Белый цвет означал свободу и чистоту, а синий — море. Принятый в 1832 году, после освобождения от турок, он напоминал о многовековой борьбе за свободу, и сейчас беспорядочные крики сменились стройным скандированием этого первого лозунга греческих повстанцев:
— Э-леф-те-ри-я и Фа-на-тос! Сво-бо-да или смерть!
Георг слабо улыбнулся, стараясь не показать изумления. Он не ожидал такого эффекта от появления своей молодой жены. Невольно вспомнилось, как он сам приехал в Грецию… Чуть ли не тайком, под покровом ночи, в пустой дворец, не зная толком, желанен ли он этому народу… А его еще не коронованную супругу встречают всеобщим ликованием, словно ее приезд означает некие неисчислимые блага, которые получат народ и страна. Да, греки любят русских… Православная вера имеет необычайное значение для тех, кто ее исповедует, и привези Георг сюда лютеранку или католичку, встреча могла бы стать совершенно иной — это был бы митинг протеста, а не единодушное восхищение. Для них, демократов до мозга костей, монархия, король, королева — всего лишь символы, охраняющие порядок в стране. И эти символы должны соответствовать народным представлениям о них.
Ольга соответствует как никто другой. А вот Элени…
Публичное появление Элени рядом с Георгом вызвало бы новую революцию!
Нет, мечтать о браке с Элени можно было только по страстной, безумной любви, которую он испытывал тогда, несколько лет назад. И в ту пору, когда люди поверили, что она в самом деле дочь легендарной Мандо Маврениус и Дмитрия Ипсиланти… Потом пошли слухи, что это всего лишь обман. И, вернувшись в Грецию, Георг многое услышал об этом. Итак, Элени оказалась всего лишь авантюристкой… Мавромихалис и иже с ним клялись и божились, что искренне верили княгине Плакентийской, что сами были обмануты… А впрочем, для Георга это уже не имело большого значения. Страсть к Элени не имела отношения к законности или незаконности ее рождения, и эта страсть не иссякла. Оставив жену в Дании, он ринулся не столько проверять, как там без него поживает его королевство, сколько не мог больше выдержать плотскую разлуку с Элени. Она, одна лишь она могла дать его телу желанное блаженство!
Но Георг был разочарован. С чего он взял, что Элени смиренно ждет его в Афинах? Никто не знал, где она находится. Княгиня-то Плакентийская знала, конечно, однако она была в Париже — вероятно, и Элени с ней. Георгу пришлось смириться и ждать приезда жены.
Сейчас, когда он смотрел на Ольгу, такую юную и очаровательную, по-девичьи взволнованную и вместе с тем по-королевски величавую, он словно бы прощался с собой прежним, с тем юнцом, который принадлежал только самому себе и мог делать все, что угодно, не считаясь ни с кем. Он понимал, что благочестивые греки, для которых семейные узы имеют огромное значение, не простят женатому королю того, что прощали королю холостому: поллакия — незаконная любовная связь женатого человека — была сурово осуждаема всеми, и даже если бы он встретил Элени в Афинах, они уже нигде и никогда не смогли бы показаться вместе. И если бы в России стало известно, что король держит в забвении жену, а сам находит утешение в объятиях безродной авантюристки… Даже думать об этом страшно. С мнением России теперь придется считаться. А значит, утешаться тем, что даровал ему Господь: любовью и беззаветной преданностью этой прохладной русской лилии.
Жить без Элени…
Приступ мучительной тоски пронзил его сердце, но в этот миг нос ялика коснулся камней набережной, и несколько человек бросились в воду, чтобы перенести Ольгу на берег. Она бесстрашно ступила на сплетенные руки, образовавшие ступеньки, ухватилась за плечи как за перила и через несколько мгновений оказалась перед Георгом.
Их глаза встретились. Незамутненное лазурное спокойствие ее взора восхитило Георга. Чувство собственного достоинства, которым обладала эта девушка из русского царского дома, было поразительным. Или это беременность придавала ей такую уверенность в себе? И ее приезд именно в день Фоты, Крещения… Никто из греков, видевших ее
Георг поцеловал жене руку, а потом прикоснулся к ее губам.
И в это мгновение собственная природа стала ясна ему так отчетливо, как никогда не была ясна раньше. Невинность и чистота вызывали в нем лишь мгновенное умиление — но не волновали, не привлекали как мужчину. Его привлекал порок… А поскольку он сам был чист душой, прямолинеен и порядочен, сам для себя не мог допустить порочного поведения, то он искал порока на стороне. Вот чем была для него Элени, вот почему она имела над ним такую поразительную власть.
Люди умиленно взирали на королевскую чету, застывшую во взаимном созерцании, не сознавая, что каждый из них в это мгновение думает о своем, что ими владеют разные чувства, далекие от взаимной любви: король погружен в тоску, королева — в страх… И только один человек из всех, кто следил за этой встречей, понимал, что она далека от идиллии, о которой мечтают собравшиеся.
Да, Васили успел перерезать горло старой Кинтии прежде, чем она смогла осуществить злую ворожбу, но человеческие отношения не ворожбой обусловлены, а теми чувствами, которые двое испытывают друг к другу. Он словно видел темную тень, стоявшую между этими двумя людьми. И был готов на все, чтобы отогнать ее.
Вернувшись из Кефисии наутро, он не нашел Элени в своем доме. Она ушла — как, неизвестно, в рваной одежде, пешком, под покровом ночи… Вернее, уползла, как полуживой зверь, залечивать раны. И с тех пор ее никто не видел в Афинах. Но в том, что спустя некоторое время Элени появится и попытается вернуть власть над королем, Васили не сомневался.
Он слишком хорошо знал тех, кто стоял сейчас у подножия трона, являясь опорой короля, и слишком настрадался от них, чтобы не жаждать помешать им. У него, как и у всякого грека, были собственные представления о том, как должна жить его страна. И, как всякий грек, он полагал правильными лишь свои представления. Мегалэ Идея, Великая Греция — это все прекрасно, но в эту сторону не удастся сделать и шага, пока страной фактически правят Мавромихалисы и иже с ними, для которых страдания и бедствия собственного народа — лишь средство нажиться, добраться до власти. Если бы было иначе, эта семья не организовала бы в свое время убийство Каподистрии. Они держат в руках короля благодаря губительному очарованию Элени, и единственная, кто может им помешать, — эта русская девушка, похожая своей нежностью и невинностью на прекрасную кринос — лилию.
Она помешает им… А Васили поможет ей.
Ольга озиралась по сторонам, не в силах ни на чем задержать взгляд, настолько все вокруг было удивительно. Но самыми удивительными показались ей высокие статные мужчины, вырядившиеся, словно на маскарад: в белых плиссированных юбках, коротких безрукавках, в белых чулках, плотно облегающих ноги, в подвязках с кистями и тяжеленных башмаках с помпонами.
«Наверное, это и есть эвзоны, о которых рассказывал Георг!» — сообразила она, и при воспоминании о тех днях, когда они с Георгом были еще женихом и невестой и между ними царила полная гармония, стало легче на душе.
Ольга с трудом подавила смешок, когда один из этих ряженых направился к ним, и от души надеялась, что в ее взгляде осталась только приветливость.
Георг представил ей начальника королевской охраны Геннайоса Колокотрониса… Ольга вспомнила, что знала из истории Греции: Теодорос Колокотронис был национальным героем, — и сказала, что восхищена доблестью его отца. Младший Колокотронис бросил на нее признательный взгляд, а Георг подумал, что его жена очень умна и умеет найти подход к сердцам людей. По сути, ему нужна именно такая королева… Не смущать мужское естество, а утешать сердца!
Колокотронис сообщил, что пирейские городские власти умоляют королевскую чету посмотреть Крещенское богослужение, вернее, заключительную его часть — Водосвятие и поднятие со дна моря священного креста.
Ольга оживилась. Она до сих пор не могла поверить, что нынче ее любимый праздник.
— В России в эту пору особые смельчаки ныряют в ледяные проруби, а здесь стоит удушающая жара, — сказала она весело.
— Далеко не каждая зима выпадает такой мягкой и теплой, что ее почти невозможно отличить от весны, — ответил Колокотронис. — Не иначе в честь приезда нашей прекрасной королевы.
Ольгу восхищала свободная манера греков говорить с ней как с равной, без переизбыточных изъявлений почтительности. Она всяких «приседаний», как называла это про себя, терпеть не могла и понимала, что, если бы не круг эвзонов, окруживших их с Георгом, любой из толпы мог бы подойти к ней и что-нибудь сказать, о чем-то попросить. И при этом греки были очень деликатны: держались на почтительном расстоянии, при этом стараясь поймать каждое слово, оброненное королем и королевой. Когда Ольга сказала, что очень хочет посмотреть церемонию Фоты, вокруг восторженно закричали.
Процессия двинулась к церкви Агиос Ставрос, которая находилась в самом центре города. Геннайос Колокотронис шел по левую руку Ольги и рассказывал, что название означает «Святой крест», церковь воздвигнута в память Святого Креста Господня, некогда обретенного, то есть найденного, святой царицей Еленой.
Колокотронис очень понравился Ольге своей обходительностью. Отчего-то он немного напоминал ей капитана Самойлова, и Ольга улыбнулась, вспомнив, как тот рассказывал о турецких осликах и был заботлив с ней во время их неосторожной прогулки. Ей захотелось сказать Геннайосу что-нибудь приятное.
— Я никогда не видела такой привлекательной формы, как на ваших эвзонах, — улыбнулась она, лукавя лишь самую малость: форма хоть и странная, непривычная, была в самом деле красива какой-то дикой красотой.
— В этой форме все исполнено особого смысла. — Колокотронис смотрел на Ольгу чуть ли не влюбленно. — В фустанелле четыреста складок — это четыреста лет турецкого владычества. В огромных помпонах наши предки-горцы прятали кинжалы, которые умели метать ногами так, что противник был мгновенно поражен. Пегли — безрукавка — является точной копией пегли Теодороса Колокотрониса. Красный цвет символизирует кровь предков, пролитую за свободу греческого народа. Черный — это скорбь о погибших воинах. Белый — знак чистоты намерений нашего народа. Золотой — доблестные победы. Голубой — лазурь неба и моря.
Колокотронис вскинул руку, привлекая внимание Ольги к небесной лазури, и идущие обочь королевской четы эвзоны мигом приняли боевую стойку. Колокотронис опустил руку — солдаты опустили ружья.
— Они дисциплинированны и, наверное, храбры, — сказала Ольга.
— Именно благодаря отваге и храбрости эвзоны стали основной частью королевской охраны. — Колокотронис был горд. — Это истинные аргираспиды — отборные части пехоты Александра Македонского, носившие серебряные щиты, из-за которых они так и назывались: серебрянощитные. Но славны они были не столько щитами, сколько храбростью. Таковы же и мои горцы-эвзоны.
Они приблизились в большому храму с колоннами и вошли. Разумеется, большинство народа и часть свиты вынуждены были остаться на улице, однако те, кто стоял на паперти и мог заглянуть внутрь, пересказывали все, что происходило в церкви.
Ольга с любопытством оглядывалась в храме: он был невелик, но иконостас оказался очень похож на те, что сплошь и рядом увидишь в России, и служба шла по знакомому канону, только по-гречески, а не по-церковнославянски; по-гречески велись и напевы. Святая лампада точно так же горела в алтаре, сверкали белизной айфоры на иконах, но священник был в простой черной рясе, а у стен церкви были сделаны стоячие места для посетителей — перегородки.
После обедни священная процессия потянулась на берег моря, с образами и хоругвями, при почетном карауле священников и эвзонов. Тут Ольга поняла, зачем царухи, башмаки эвзонов, подбиты гвоздями. Звук чеканного шага был впечатляющим — заставлял округу дрожать!
Вернулись на пристань, но не туда, где Ольга сходила на берег, а чуть в сторону, в маленькую чистую бухточку.
Здесь все подкрепились фотаколливом, греческой крещенской кашей из вареной пшеницы с медом и изюмом, запили ее чистой водой. Ольга устала было, но теперь ей снова стало легко и хорошо.
Место, где должны были погрузить крест в воду, окружили полураздетые греки: и на берегу, и в лодках. Они были голые по пояс, но в шароварах. Геннайос объяснил Ольге, что обычно ныряльщики раздеваются до исподников, но сейчас остались в шароварах из уважения к русской королеве.
Ольгу так тронула эта деликатность, что она не смогла сдержать мгновенных слез. Она уже любила этих людей как родных, она восхищалась истовым выражением их лиц, старых и молодых, красивых и уродливых.
Среди ныряльщиков особенно выделялся высокий, широкоплечий, статный, как изваяние Праксителя, чернокудрый человек немногим более тридцати, с черной повязкой на глазу и страшным шрамом на лице.
— Каков могучий урод, — пробормотал король.
— Он не вечно был уродом, — печально сказал Геннайос Колокотронис. — Это Васили Константинос. Он был красив, как Парис, но и утратив красоту, остался благородным, как Гектор, умным, как Улисс, могучим, как Ахилл. И, хоть он безрассуден и горяч, как юный Патрокл, я верю, что те, кто оставил на нем такую страшную метку, не заживутся на свете. Он отомстит!
Стоявший рядом человек с очень густыми, сросшимися кустом бровями и резким античным профилем, вполне достойным какого-нибудь Менелая или обоих Аяксов (он был представлен Ольге как министр Мавромихалис), иронически хмыкнул, но промолчал.
— Его отец был клефт, — сказал Колокотронис.
— Клефт! — презрительно повторил Мавромихалис.
— Клефт? — с интересом спросила Ольга. — А кто это, собственно? Я слышала о них, но так и не поняла, хороши они или дурны.
— Разбойники и грабители, — буркнул Мавромихалис. — И потомство у них такое же!
Колокотронис бросил на него презрительный взгляд и вновь повернулся к Ольге.
— Клефты имеют свою историю. Это почтенное сословие возникло вместе с турецким порабощением. В то время всякий, кто ненавидел притеснение, бежал в горы: разбой сделался почти законным протестом против турок. Часто люди самые благородные делались клефтами. Щадя земляков, горцы эти неутомимо преследовали турок. Поэтому слово «клефт» стало однозначным слову «патриот», давало право на уважение. Когда началась война с турками, клефты явились первые на защиту отечества и образовали те смелые толпы, которые не могла одолеть турецкая армия. Из их рядов вышли десятки героев! Они возбуждали изумление во всей Европе! Но после освобождения Греции эти люди не ладили с мирной жизнью. Привычка к партизанской войне вошла в их нравы: люди, которые умели только стрелять из ружей и резать турок, не чувствовали особенной любви к быту пастухов и земледельцев. Горы на новой турецкой границе опять начали заселяться отважными разбойниками, которые принялись грабить чужих и своих, делая набеги от Коринфского перешейка и до самых Афин. Теперь старики-клефты почти все ушли на покой, но…
— …но остались их дети, в которых еще жив разбойничий дух, — зло закончил Мавромихалис. — И тот, кто дружен с ними, помогает разбойникам!
Геннайос Колокотронис умолк, а Ольга не решилась снова расспрашивать, потому что почувствовала: между ним и Мавромихалисом может вот-вот вспыхнуть ссора.
Между тем все с нетерпением ожидали минуты погружения креста. Лишь только архиерей в лодке отплыл от берега и опустил святыню в воду, как со всех сторон кинулись ныряльщики. Первым — с крестом в руках! — вынырнул человек с черной повязкой на глазу.
— Васили Константинос! — воскликнул Колокотронис. — Мы выросли вместе, это мой давний приятель. Ай да Васили!
Ныряльщик поклонился в сторону королевской четы и отдал крест архиерею, а потом выбрался на берег.
Лодка священника отплыла дальше, крест снова был опущен в воду — и опять его вытащил Васили Константинос.
— Какое интересное совпадение! — пробормотал Геннайос Колокотронис.
— В чем оно? — заинтересовалась Ольга.
— По преданию, святая царица Елена нашла то место, где был зарыт крест Господа нашего Иисуса Христа на Голгофе, по благоухающему цветку базилика. Как у нас говорят, базилик обрел крест. Но это слово в переводе на греческий — «василикос»… Василикос пейрос ставрос, Василикос обрел крест! — Геннайос рассмеялся. — Но ведь так оно и есть!
Ольга услышала, как рядом сопит Мавромихалис. Он явно был недоволен победой Васили, и королева ощутила неприязнь к министру.
Архиерей опустил крест в воду третий раз — причем на такой большой глубине, что видеть это Ольга могла лишь в бинокль, который предупредительно подал ей Георг. Сам он смотрел в небольшую очень элегантную подзорную трубу.
Крест, видимо, упал в расщелину, потому что ныряльщики один за другим поднимались с пустыми руками. И вдруг Ольга увидела поднимающееся из воды золотое свечение. Кто-то нашел крест и выплывал, держа его над собой. Показалась уже знакомая черноволосая голова с повязкой, и Ольга, не сдержавшись, восторженно закричала вместе с Геннайосом и другими греками:
— Васили Константинос! Василикос пейрос ставрос!
Но тут случилось нечто странное. Вместо того чтобы передать крест архиерею, ныряльщик быстро поплыл к берегу. Священник что-то встревоженно крикнул из своей лодки, однако Васили уже выходил из воды. С крестом в руках он выглядел величаво и прекрасно, словно святой Андрей Первозванный, явившийся на брега Понта Эвксинского проповедовать язычникам истинную веру.
Васили подошел к Ольге, пал пред ней на колени и протянул крест. Она увидела, что тот обвязан красной и черной нитью, сплетенными вместе. Такого украшения на кресте Ольга никогда не видела. Наверное, это местный обычай.
Она взяла крест — сапфиры и рубины влажно сияли в золотом обрамлении.
Васили сказал что-то по-гречески, словно умоляя о чем-то короля и королеву, глядя поочередно на них обоих. Его звучный, необычайно красивый голос дрогнул на последних словах:
— Агапэ аллилус!
Потом ныряльщик поднялся с колен и затерялся в толпе.
— Что он сказал? — Ольга разглядывала сплетенные нити.
— Он сказал: «Как связаны солнце и луна, звезды и небо, так пусть будет связана Ольга с Георгом! Любите друг друга!» — перевел Геннайос. Чувствовалось, что он растроган.
— Агапэ аллилус! — повторила Ольга, глядя на мужа.
У Георга горло перехватило, он не мог ничего сказать. Ему казалось, что он уже слышал голос Васили Константиноса, только не мог вспомнить, когда и где.
* * *
— Я не могу поверить! — Ольга нервно расхаживала по спальне. — Нет, этого просто не может быть!
Молодая гречанка с длинной, почти до колен, косой с тревогой смотрела на Ольгу. Ее, Иулию Сомаки, дочь начальника окружной полиции, только два дня назад назначили фрейлиной королевы, и она очень боялась сделать что-нибудь не так. Ей исполнилось всего восемнадцать лет, и она, конечно, не могла оказаться в числе фрейлин прежней королевы Амалии, но ее мать, Марфа Сомаки, ею была и много рассказывала Иулии, как степенно держалась королева, как берегла себя от волнений, если они не касались ее великолепного сада, который назывался Василикос Колос (только эти два слова она и выучила по-гречески за двадцать четыре года, которые прожила в этой стране). Мать рассказывала, что все остальное королеву ничуть не волновало. Она, правда, присутствовала на открытии «Амалиона» — сиротского дома, выстроенного на пожертвования барона Синаса и других меценатов и названного в ее честь, но никогда не интересовалась тем, как там обстоят дела. Потом она занялась устройством зоопарка в саду… Правда, никаких животных, кроме красивых диких коз, там поселить не удалось, да и те скоро объели кору всех деревьев, до которых могли дотянуться из загона, поэтому их снова увезли в горы. Тогда королева стала разводить мальвазийские розы, и фрейлины весьма поднаторели в этом деле, потому что с разговоров о фиолетовых и алых оттенках нижних и верхних лепестков и густом розовом цвете средних лепестков этих роз отныне начинались все дни Амалии. Этим и заканчивались. Все фрейлины научились непревзойденно составлять букеты, а кирия Сомаки передала это умение дочери.
А эта королева, русская… Она сходит с ума из-за того, что ей рассказали, будто в городской тюрьме мужчины и женщины содержатся в одной камере. А что делать? Тюрьму устроили в бывшей турецкой мечети, там теснота. И к тому же преступники не заслуживают ничего другого! Ну разве можно королеве, такой молодой, да еще и беременной, так волноваться из-за этих нечестивцев, воров и убийц?!
Ольга взглянула на спокойное, почти сонное лицо фрейлины и рассердилась. Как можно быть такой бесчувственной?! Ей стало неприятно смотреть на кирию Сомаки, но не хотелось ее обидеть. Ольга не могла быть грубой.
— Иулия, прошу вас… Прошу вас, принесите в эти вазы цветы. — И, устыдившись своего холодного тона, добавила: — Вы так прекрасно составляете букеты!
Иулия обрадовалась. Теперь все опять так, как должно быть в королевском дворце. Она радостно ринулась в сад, чтобы успеть набрать побольше цветов до захода солнца.
— Ольга, умоляю вас, не волнуйтесь так. — Мисс Дженкинс напряженно глядела на воспитанницу. — Вы можете навредить ребенку.
— О Господи! Да вы все решили меня уморить, что ли? Я живу в Афинах две недели, а мне все говорят одно и то же: будьте осторожны, ходите тише, больше спите, отдыхайте, не волнуйтесь! Наверное, вы были бы счастливы, если бы я уколола палец и уснула, как спящая красавица, а в это время ребенок рос бы и рос во мне, пока сам собой не родился!
— Да что вы, Ольга! — испугалась Эдит. — Все желают вам только добра, как вы не понимаете!
— Можно подумать, я себе желаю зла. Я же не идиотка! Я не собираюсь, к примеру, скакать верхом или бегать по горам. Но мне иногда так хочется просто пройтись по городу, дойти до Акрополя… Я столько времени в Афинах, а еще ничего не видела!
— А почему? — вкрадчиво спросила Эдит.
Ольга нахмурилась. Она не запомнила путь из Пирея в Афины. Усталость и волнение сломили ее, да еще стало ужасно тошнить. На счастье, церемония водосвятия уже закончилась и никто не видел ее мучений. Георг страшно перепугался, и Ольга была почти счастлива, ощущая, как он беспокоится о ней, как она, оказывается, дорога ему. Только перед самыми Афинами она немного собралась с силами и могла выдержать торжественный въезд в город.
Ее везли на колеснице, словно древнюю богиню, а она, преодолевая слабость, изо всех сил старалась улыбаться. Очертания улиц, церквей, домов, волшебный призрак Акрополя — все скользило мимо. Ольга собирала всю свою волю, чтобы стоять прямо и махать людям, которые восторженно приветствовали свою русскую королеву. Георг сначала ехал рядом с колесницей на коне, потом встал рядом с Ольгой, крепко обнимая ее за талию. И снова ощущение счастья заполнило все ее существо.
Муж внес ее во дворец — таков был обряд, но они оба знали, что иначе и невозможно: Ольга совсем обессилела. Ее уложили в постель, и с тех пор все сдували с нее пылинки, словно она была фарфоровой куклой. И все время твердили, в ужасе закатывая глаза: «Вам лучше не ходить. Вдруг споткнетесь, упадете! Тогда может случиться выкидыш!» А почему она должна падать?! Почему выкидыш непременно должен случиться?! Ну да, конечно, сильно тошнило по утрам, а иногда и от некоторой еды. Например, Ольга совсем не могла есть мяса, зато все время хотела груш и яиц, иногда беспричинно плакала… Когда же Георг отправился в Афонский монастырь для встречи с патриархом относительно некоторых вопросов церковной собственности в столице, а Ольгу оставил во дворце (женщинам, даже королевам, вход в Афон был запрещен, а мужчинам, пусть даже иной веры, разрешен, ну не нелепость ли?), она почувствовала себя совсем несчастной.
Самое ужасное, что для греков вынужденное затворничество королевы не было чем-то странным и неестественным. Здесь беременные женщины из состоятельных семей, пока вынашивали дитя, все время проводили в гинекее, женской части дома, да и потом, после родов, нужно было выдержать сорокадневие, очищение, когда даже в церковь нельзя выходить. И считалось, если женщина до истечения этого срока покажется на улице, ее постигнут несчастья. Это рассказала Ольге фрейлина Иулия Сомаки, которая, судя по всему, была большой ревнительницей стародавних обычаев и даже в первый раз явилась ко двору одетой по-старинному: в феске с золотой кистью, в белом суконном верхнем платье, вышитом синеватыми узорами, в шароварах и синем нижнем платье. Да еще и покрывало было накинуто поверх фески!
И никому, кроме Ольги и Эдит, это не показалось странным… Впрочем, Ольга ничего не сказала Иулии, но, возможно, это сделала Эдит, потому что с тех пор фрейлина являлась одетой в «амалию», которая Ольге тоже не слишком нравилась, но тут уж она ничего не говорила.
Может быть, и зря. Может быть, надо было попросить Иулию одеваться иначе. И вообще сказать, что нечего учить королеву, как должна вести себя женщина в Греции. Ей и так в голову не пришло бы расхаживать по городу и бывать на людях с большим животом. Она и сама стеснялась бы! Но сейчас-то ничего не заметно! Она поправилась самую чуточку, а живот совсем даже не торчит! Вот только тошнота и слабость, которые одолевают в самый неподходящий момент…
А вдруг и правда будет выкидыш? Не дай Бог! Но почему он должен быть?! Почему нужно думать о плохом и все время ждать плохого?!
Ольга не сомневалась, что, если бы ей была дана воля бывать где хочется, вести себя как хочется, ей стало бы гораздо легче! Она умирала от тоски, и украшение дворца, расстановка мебели и разных изящных безделушек из ее приданого, прибывшего особым пароходом из России, ее нимало не интересовали. То беременность казалась ей ловушкой, в которую она попала, как птица в силки, и хотелось снова стать прежней, веселой, легкой и свободной, то ей было ужасно жаль этого бедного ребенка, которому не позволяют радоваться движению, свежему воздуху, суматохе… Ведь все это младенец может ощутить только вместе с матерью!
Поделиться книгой: