Шусс

Еще продолжая немного брюзжать, но довольный, что выкрутил нам руки, Лангонь пожимает плечами.

— Мне нужно позвонить, — говорит Берта.

Она уходит. Дебель раскуривает сигару, замечая, что для этого маленького совещания мы могли бы обойтись без столь долгого путешествия.

— Для мадам Комбаз это разрядка, — объясняет Лангонь. — Я каждый день бываю на фабрике и могу вас заверить, ей не хватит ни тридцати пяти, ни тридцати девяти, ни сорока, ни пятидесяти часов. Попросту она всегда там. Я не ошибаюсь, мсье Бланкар?

Подтекст: «Вы ее любовник, поэтому знаете лучше всех». Намек скатывается с меня, как капля воды со стекла. Я соглашаюсь и даже добавляю:

— Она хочет быть достойной своего отца. Старик Комбаз был патроном прежней закалки. В кабинете с восьми часов и до ночи, ни воскресений, ни выходных.

— И под конец впал в детство, — заключает Лангонь и неожиданно добавляет веселым и фамильярным тоном: — Мы говорим о вас, мадам. Мсье Дебель считает, что вы слишком переутомляетесь.

Берта садится за стол.

— Это правда, я уже не знаю, за что хвататься.

— Найдите себе помощника, — советует Дебель. — С хорошим директором вам будет легче.

— Мне хорошо и одной, — с горячностью отвечает она. Затем, посмотрев на часы, добавляет: — Думаю, вы можете ехать, я вернусь завтра, с Жоржем.

Она с такой уверенностью и таким спокойствием выставляет напоказ нашу близость. Конечно, все в курсе, но я нелепо смущаюсь. Похоже, имея одну половину мужа, она потихоньку прибирает к рукам другую.

Берта разговаривает с хозяином гостиницы, все решает, предусматривает, приготавливает для скорого приезда Галуа и Лангоня. Возвращается ко мне, берет под руку.

— В дорогу.

Я всегда восхищаюсь способностью женщин превращать салон автомобиля в уютное гнездышко. Манто укладывается так, чтобы грело ноги, но при этом не помялось. Внутреннее зеркало повернуто как надо. В бардачок кладутся сигареты, зажигалка, салфетки; сумочка вешается на ручку двери. И все это с видом таким естественным, с каким кошка совершает свой туалет. В довершение всего, удобно устроившись, Берта кладет руку мне на бедро.

— Ах, дорогой, как хорошо! Как бы я хотела уделять тебе больше времени.

Короткое молчание, потом она продолжает, не замечая противоречия.

— Только бы все получилось… Какой он, Галуа? Я его почти совсем не знаю.

Хорошо, что есть тема для разговора, я часто не могу придумать, о чем с ней говорить. Благодаря Галуа она всю дорогу не задает мне вопроса, которого я так боюсь: «Жорж, что-нибудь не так?» Я долго рассказываю об этом парне: давно ходит в мой тренировочный зал, ему двадцать шесть лет, он уже много лет в сборной Франции, специализируется в скоростном спуске. Летом работал проводником в горах, но вопрос о его возвращении в сборную скоро решится. Короче, болтовня, не представляющая для меня интереса, но Берта слушает внимательно, как умеет только она. Запоминается каждая деталь, через неделю, через две, случайно в каком-нибудь разговоре она меня перебьет: «Ты мне как-то говорил… Помнишь…» Она одновременно и секретарь суда, и следователь. И я не должен забывать, что, если Галуа примет наше предложение, именно я буду отвечать за его работу, за его успехи, за все. Если он захромает, это будет моя ошибка. Если я, доведенный до крайности, вспылю и пошлю его куда подальше, Берта снова начнет меня изводить: «Не позволяй ему плевать на тебя. Я плачу ему достаточно для того, чтобы он прислушивался к твоим замечаниям». По правде говоря, я давно уже не завожусь, слова Берты отскакивают от меня. Сейчас она разбирает по косточкам бедного Галуа.

— Ты можешь поклясться, он никому не проболтается?

— Ну Да. Во-первых, он не разговорчив, а во-вторых, между испытаниями лыжи будут храниться у Лангоня. Внесем это в договор, никто и близко не подойдет к лыжам.

— Ты думаешь, если он согласится испытать их на соревнованиях… Жорж, ты меня не слушаешь. Как ты- меня раздражаешь, глядя каждые пять минут на часы. Мы никуда не торопимся.

Никуда, но я хочу, мне просто как наркотик необходимо позвонить Массомбру. Все страсти похожи друг на друга, можно нуждаться в любви как в героине. Это начинается с дрожания рук, нервный кризис возникает еще до того, как сознание почувствует тревогу. Я уже не понимаю, что говорит мне Берта, стараюсь воздвигнуть плотину против наваждения. Еще нет и четырех, Массомбр, наверное, проводит воскресенье дома, в кругу семьи. Как бы ни была велика его преданность делу, он имеет право на отдых. Нет, обещаю, когда мы приедем в Пор-Гримо, я оставлю телефон в покое, к черту Эвелину.

Удалось. Дурнота постепенно рассасывается, похоже, будто я пересек полосу тумана. Я понимаю, что не прекращал механически отвечать: «Конечно… Да, да…» Берта хмурит брови.

— Ты можешь повторить, что я тебе только что сказала?

И я, как плохой ученик, отвечаю:

— Я немного потерял нить… Но ты продолжай.

— Ты, кажется, согласен, чтобы я вложила все свое состояние в это дело? Жорж, я могу рассчитывать на тебя?

— Конечно да.

— Я тебе надоела?

— Ты мне никогда не надоешь.

Мы уже почти приехали.

— Я забыл предупредить мадам Гиярдо, а у меня дома нечего есть.

— Пустяки, найдешь немного бисквитов и чаю? Я не голодна.

Ей и в голову не придет, что я, быть может, не отказался бы от ужина. Я намекаю, не сходить ли нам в ресторан. Нет, решено, мы останемся у меня. Берта начинает размышлять вслух, считая на пальцах.

— Жорж, ты представляешь, я не была в Пор-Гримо семь месяцев, кажется, с самой Троицы. Ты на меня не сердишься? С этими лыжами я совершенно закрутилась, я тобой пренебрегаю… Да, я тобой пренебрегаю. В один прекрасный день ты заинтересуешься другой женщиной, и поделом мне будет.

Берта хлопает в ладоши, неожиданно увидев маленький городок на берегу озера.

— Боже мой, как красиво! Подумать только, я могла бы здесь жить… с тобой.

Закат превратил горизонт в пламенеющий театральный занавес. Замерцали уличные фонари, похожие на сигнальные огни кораблей. Я припарковываю машину, мы выходим и идем прогулочным шагом. Берта берет меня под руку, озирается вокруг взглядом восхищенного туриста.

— Для меня, Жорж, это всегда как в первый раз. Все так чудесно. И так тепло, я сниму манто.

На этот вечер для выражения своих чувств Берта выбрала супружескую нежность. Чтобы продемонстрировать ее мне, детально осматривает дом, замечает, что можно было бы убираться получше, роется в стенных шкафах, гардеробе. Она сняла сапоги и ходит в чулках.

— Это жилище холостяка, мой дорогой. Мне нравится, но я чувствую себя немного виноватой. Сиди спокойно, я займусь чаем, отдыхай.

Берта уходит на кухню, а меня внезапно охватывает желание позвонить Массомбру. Больше, чем желание, настоящее наваждение. Телефон рядом со мной, мне нужна только секунда, чтобы набрать номер и прошептать: «Это Бланкар», и Массомбр ответит. На все про все десять или пятнадцать секунд, Берта ничего не заметит, а я почувствую облегчение. Моя рука берет телефон, не я, а кто-то за меня бормочет: «Это Бланкар». Этот кто- то слышит, как далекий женский голос говорит: «В воскресенье могли бы оставить тебя в покое». Я даже не подумал извиниться, с трудом лепечу в трубку:

— Как дела?

Массомбр пытается меня успокоить.

— Она пообедала в бистро, у Ботанического сада, потом встретилась с парнем и пошла с ним в дансинг на площадь Виктора Гюго.

— Какой он?

— Ее ровесник, мсье Бланкар.

От Массомбра все время ускользают подробности, за это его можно убить. Берта на кухне занята чашками и ложками, я не спускаю глаз с двери.

— Что за парень?

— Высокий блондин. Довольно приличного вида. Я передал наблюдение Гренье, завтра буду знать больше, но…

— Готово, — кричит Берта.

Кладу трубку, на ней осталось пятнышко пота. Массирую веки, я бы хотел помассировать мозги, чтобы вычеркнуть из них слово «дансинг». Берта появляется с подносом.

— У тебя нет даже масла. Хорошо, что мы плотно пообедали. Включить телевизор?

— Ой, нет! Ни за что!

— Дорога утомила тебя, а? Знаешь, что мы сделаем, дорогой Жорж? Съедим по паре печений и отправимся спать.

Берта зажигает мне сигарету, разрывает ногтями пачку печенья, жует, издавая зубами, губами, языком звуки, режущие мне уши. Так хочется остаться одному. Смутно вспоминаю скромный, как у дома свиданий, фасад дансинга на площади Виктора Гюго, танцевальный зал в подвале. По воскресеньям с тротуара слышишь, или скорее чувствуешь подошвами, биение отдаленного ритма. Я представляю себе трущихся друг о друга в полутьме зомби с пустыми глазами.

— Только подумать, что завтра мне снова погружаться в проклятые цифры, — бормочет Берта. — Надо готовить рекламную кампанию. Я еще не показывала тебе макеты.

Впадаю в тихое оцепенение, ее голос доходит до меня приглушенным. Я здесь и где-то далеко, вспоминаю мать. Чтобы не быть одной после смерти отца, она завела маленькую кошечку, которую обожала. Мать все время боялась ее потерять. Дверь на лестничную площадку открывалась, только если Микетту перед этим запирали. Сетки на окнах преграждали Микетте путь на балкон. Когда мамины знакомые звонили в дверь, раздавался крик: «Осторожно, Микетта!» — который до сих пор стоит у меня в ушах. Иногда, прижавшись носом к окну, Микетта жалобно мяукала. Мать брала ее на руки, целовала в мордочку, приговаривая: «Что с моей Микеттой, расскажи мамочке». А мне хочется так же взять на руки Лин и покрыть ее личико поцелуями такой же чистой любви. Эта любовь не в чреслах, не в сердце, она вся в моей голове. Ее невозможно выразить словами, не потому что она постыдна, а потому, что жестока. Эвелина, дорогая беглянка, не дочь и не любовница. Она, воплощение моей тревоги, самого лучшего во мне, одна среди опасностей улицы! «Осторожно, Микетта!»

— Жорж, ты бредишь? С тобой часто такое?

С трудом выбираюсь из тумана.

— Извини меня. Если позволишь, я пойду спать в комнату для гостей, должен хорошо выспаться. Мне очень жаль, но сегодня мне не до галантностей.

Тяжело поднимаюсь, проходя мимо, целую Берту в щеку.

— Я подумал о том, что ты мне сказала насчет Эвелины. Если она хочет, может поселиться у меня, место найдется. И она будет абсолютно свободна в своем времяпрепровождении. Спокойной ночи, Берта.

Глава 3

Поль сказал мне:

— Извини, Жорж, это опаснее, чем я думал. Понимаю, ты дошел до ручки после несчастья, случившегося с тобой, это естественно. Но раскрой глаза, старина, ты не виноват. Раз ты захотел, я прочел и перечел твой, как ты его называешь, судовой журнал. Мне тебя, конечно, жаль, но ты принадлежишь к тем людям, которые внезапно взрослеют в шестьдесят лет и испытывают юношескую страсть в возрасте, когда ее уже нельзя удовлетворить. Это поддается лечению, и для этого есть я.

Лучшее лекарство именно то, которое я рекомендовал: держи перед собой зеркало и описывай себя без жалости, со всеми переживаниями, тиками, гримасами. Понял? Если твои чувства будут прятаться от тебя, как змеи в траве, мы с тобой придем прямиком к неврозу. Смелее, черт побери! Ты мне доставишь удовольствие, припомнив, ничего не забыв, все обстоятельства, приведшие к драме. Итак, ты покинул Пор-Гримо с Бертой. Продолжай и не забывай, мне нужно большее, чем резюме. У тебя не описана целая неделя.

Подожди, — добавил Поль, — ты заслужил рецепт. Ничего сильнодействующего, просто успокоительное. Принимай с водой, если, когда будешь писать, почувствуешь, что теряешь хладнокровие. Договорились? Если, несмотря ни на что, тебя прихватит, звони, примем меры.

Дружеское похлопывание по спине. Я снова во власти своих грез. Ну и пусть, я хочу их пережить снова.

Итак, мы с Бертой вернулись в Гренобль, оба в хорошем настроении. Спокойно обсудили странную идею, пришедшую ко мне накануне: предложить Эвелине поселиться у меня, пока она не найдет подходящую квартиру. За этим предложением скрывалась задняя мысль, которую я теперь могу раскрыть. Я думал, что Эвелина, постоянно нуждаясь в деньгах, отчается и окончательно поселится у меня. Отдельный вход, мансарда на четвертом этаже. Это исключит всякие пересуды.

— Она быстро издергает тебе нервы.

— Посмотрим.

— А если она пригласит своего папочку?

— Марез? Я против него ничего не имею.

— Но он многое имеет против тебя, и ты знаешь почему. Эвелина не страдает избытком деликатности.

Короче, я высадил Берту перед ее домом и возвратился к себе. Мое нервное напряжение спало, я чувствовал себя почти счастливым, как будто начинающаяся неделя должна была принести мне что-то приятное. Как я мог это предвидеть?..

По привычке я сразу включил автоответчик, ничего важного, всякая мелочь. Позвонил Массомбру, его агент дремал в засаде, а Эвелина, казалось, испарилась. Но Массомбр, со своим вечным оптимизмом, надеялся вскоре установить контакт. Я в сердцах бросил трубку. Где она провела ночь? С кем? Еще один день пропал из-за этой дуры. Я некоторое время метался из гостиной в спальню, неспособный принять какое-либо решение. Потом вспомнил, что мне нужно поговорить с Галуа, и спустился в процедурный зал. Мне принадлежит весь дом. Я устроил в нем что-то вроде клиники: первый этаж отведен для гидротерапии и массажа, второй оснащен самыми современными физиотерапевтическими аппаратами. Сам я живу на третьем, а еще надо мной остаются незанятые комнаты. Моя секретарша Николь вся в работе, зажала трубку телефона между ухом и плечом, перед ней открытый журнал записей. Как глухонемой, произношу по слогам одними губами: «Га-лу-а». Не переставая говорить, она показывает на потолок. Смотрю на часы: четверть двенадцатого. Лучше всего пригласить его пообедать. Захожу к Галуа, он лежит на столе, поднимая и опуская груз, прикрепленный через замысловатую систему блоков к ноге.

— Как самочувствие?

— Гораздо лучше.

Хорошо. Нет нужды выкладывать сразу мое предложение. У Галуа есть все основания надеяться на скорое возобновление тренировок. Мое предложение пообедать он принимает не без удивления, У нас хорошие отношения, но близко мы не знакомы. Стараюсь не принимать таинственного вида, но веду себя как человек, предлагающий сделку, выгодную сделку. Вот почему я не стал дожидаться кофе, чтобы начать говорить о новых лыжах, уверенный, что они сразу же его заинтересуют.

— Я сам их опробовал. Ручаюсь, что эти лыжи благодаря еще секретному материалу скользящей поверхности… слушайте, даю слово… совершат революцию. Понимаете, к чему я клоню?

Явно воодушевленный Галуа тем не менее из осторожности молчит. Я — сама сердечность, сама благожелательность — подливаю вина в его бокал.

— Мадам Комбаз, извините ее, не смогла прийти. Она была бы счастлива, если бы вы согласились дать нам ваше экспертное заключение. От вас требуется простая консультация и, разумеется, не бесплатно.

— Из-за своей лодыжки я еще инвалид и никак не представляю себя в роли испытателя, — смеясь, отвечает Галуа.

Здесь я вынужден перестать писать, так трясется моя рука. Быстро принимаю с водой чудодейственное лекарство. Через несколько минут чувствую, что паника утихает. Как странно, но на протяжении этого дня у меня не было ни малейшего ощущения, что я переживаю исключительные минуты.

Галуа смеется, он отказывается только для проформы. Я настаиваю.

— Если вы согласны (а вы уже согласны, не так ли?), вас отвезут в Изола без излишней огласки. Никто вас не увидит, вы сами выберете удобное время, сами будете распоряжаться собой. Но одно условие: если кто-нибудь случайно заинтересуется лыжами, скажете, что это обычные лыжи «комбаз», они есть в продаже. С самым естественным видом, как что-то само собой разумеющееся. И до возвращения храните молчание.

— Ого! — смеется Галуа. — Какая таинственность! Я искренне хочу, чтобы этот новый материал действительно оказался высококачественным, но тем не менее это всего лишь лыжи.

— Хорошо, хорошо. Сначала испытайте, а потом будем решать. Если вы согласны, мадам Комбаз предложит вам… но здесь я умолкаю.

У Галуа крупная голова с резкими чертами обветренного лица спортсмена, проводящего много времени на воздухе. Он не привык торговаться и внезапно становится серьезным.

— А вы не водите меня за нос? — отдергивает он руку, готовую скрепить сделку.

— Повторяю, вы будете приятно удивлены.

Галуа молча пожимает мне руку. Соглашение заключено.

— Через три дня, — предлагаю я, — идет?

— Прекрасно.

— Вы поедете с инженером фабрики Лангонем.

— Я его знаю.

— Само собой, если захотите остаться там и покататься, ради Бога.

— Спасибо.