Помоги проекту - поделись книгой:
Лев Ленчик
Четвертый крик
Мера нашей зрелости
Афоризм о праве евреев на своих воров и проституток, высказанный одним из первых лидеров нового Израиля, стал расхожим и, вместе с тем, классическим. Классическим — именно потому, что означает нечто большее, чем его лексическая основа. Применительно к сегодняшней нашей жизни он мог бы звучать примерно так: слава Богу, что
Это тем более замечательно, что на протяжение веков, живя среди других народов под прессом угнетения и всеобщей клеветы, мы попросту обречены были на вечную самозащиту и неизбежную при этом самоидеализацию.
В последние годы на страницах нашей национальной прессы все чаще появляются тревожные раздумья о складывающейся в еврейском мире остро конфликтной ситуации между крайним религиозным сознанием и сознанием светским. Убежден, что способность нации к самокритике, к открытому обсуждению внутренних проблем своего собственного общественного бытия — показатель ее высокой культуры и несомненной духовной зрелости.
Велика ли опасность еврейского раскола?
Автор одной из недавних публикаций в «Форвертсе» Ш. Бен-Иошуа отвечает на этот вопрос несколько уклончиво, но по-еврейски мудро: «Будем надеяться на лучшее».
В статье с предельной откровенностью описана пропасть, возникшая между двумя непримиримыми тенденциями в жизни Израиля. В ней приводятся слова известного израильского математика М. Бен-Арци о том, что сложившееся противостояние ортодоксальных и светских евреев чревато гражданской войной, причем такой гражданской войной, которую даже «братоубийственной» не назовешь, ибо… «они мне не братья».
Как видим, появившийся в конце статьи огонек надежды обусловлен не столько ее содержанием, сколько добрым сердцем ее автора. А
Буквально за две недели до того, как мне встретилось вышеприведенное суждение израильского математика, я подарил свою книгу моему русскому другу с такой надписью: «Как я счастлив, что ты с той Россией, которая и мне дорога!». И слова эти ни ему, ни мне не показались ни странными, ни оскорбительными. По сути, та же мысль Бен-Арци — только не о двух Россиях, а о двух Израилях — почему-то больно кольнула, показалась из ряда вон выходящей, экстремистской.
Почему? Не потому ли, что судить о культурах других народов в этом, как нам кажется, объективном духе мы привыкли, а о своей собственной — пока еще только-только начинаем?.. А между тем, духовная история еврейской общественной жизни знает не меньше баталий и внутринациональной поляризации, чем история других культур и народов.
В этой связи на память приходят эпизоды жесточайшей борьбы ортодоксальных раввинов, возглавлявших местечковые общины (кагалы), с нарождающимся движением хасидов в конце 18 века.
Хасиды поначалу — это всего лишь малочисленная секта энтузиастов, дерзнувших оживить «талмудическую ученость» и «обрядность» — «искренним благочестием». Ни о каких покушениях на традиционный догмат и речи не было. Однако, этого было достаточно, чтобы раввины многих областей Польши, Литвы и России забили тревогу и ринулись в бой, призывая кагалы «объединиться и ополчиться против хасидов… искоренять их, преследовать их лично, наносить им материальный вред, гнушаться их как нечистых тварей».
Подробности об этом изложены в книге Юлия Гессена «История Еврейского народа в России», откуда и почерпнута вся нижеприводимая информация.
Как это ни тягостно звучит, но херем (отлучение), был едва ли не самым мягким выражением раввинского гнева. Юлий Гессен цитирует письмо одного из известных хасидов того времени рабби Залмана, которого раввины потребовали «к допросу». «Мы, — писал Залман, — приравнены к злодеям и настоящим отступникам, которых убить есть дело угодное Богу и спасительное для общества и для души убийцы».
Сразу признаюсь, у меня от этих слов мурашки по коже побежали. До сих пор я знал, что убийство «угодное Богу», несущее спасение «душе убийцы» — это прерогатива воинствующего ислама и, в частности, нынешних бойцов армии Аллаха. Но то, что братоубийство высочайше освящал когда-то и иудейский пастырь… Нет, нет, не может быть!.. Но было.
«Ведь если бы не страх перед государственной властью, — продолжает Залман, — нас живьем бы проглотили, и такое деяние вменилось бы еще в заслугу. Втихомолку совершено уже дело неслыханное, и дана воля делать им (хасидам) жизнь несносною, лишать их средств к существованию и доконать их всевозможными средствами».
Напомню, что эта исступленно-фанатическая борьба происходила в условиях всеобщего угнетения еврейских масс царизмом, когда по всей империи, то там, то здесь вспыхивали «кровавые процессы» по обвинению евреев в ритуальном использовании христианской крови. И в этой-то атмосфере разнузданного юдофобства и лживых наветов обе партии — и раввины, и все более укрепляющиеся хасиды — сами не брезговали доносами правительству друг на друга.
«Приготовьтесь же к борьбе сейчас, и вы будете благословенны! — говорилось в циркуляре Минского кагала 1796 г. — Пусть не щадит никто ни своего брата, ни своего сына (сектанта), пусть скажет отцу и матери — я вас не знаю!.. Каждый уездный кагал должен отдавать приказания в этом смысле окрестным общинам… Ослушников мы в состоянии давить и преследовать, так как мы, слава Богу, имеем поддержку со стороны нашего генерал-губернатора…».
А вот какое постановление раввинов было прочитано в 1797 году в один из праздничных дней в виленских синагогах: «Если на кого-нибудь будет показано, что он принадлежит к означенной секте… то такой человек не только отлучается и отвергается от всех и считается чуждым всего святого в еврействе, но вовсе не признается сыном Израиля… Его вино и хлеб запрещено вкушать, он совершенно изгоняется из нашего города, лишается здесь всякого права владения… Все это делается через тайного преследователя… Всякий из нашей общины, который пожелает взять на себя роль преследователя в означенном деле, имеет на то полное право».
Диву даешься, до чего мы были молоды тогда. В апелляции к авторитету «нашего генерал-губернатора» явно не достает эпитета «дорогого». А упование на «тайного преследователя» выражено столь простодушно, что никакой омерзительностью для авторов послания оно, вроде, и не пахнет. Во всяком случае, недостатка в откликах на подобное простодушие не было. Книги хасидов подвергались публичному сожжению, тайно поджигались их дома, уничтожались их вещи, а заодно и они сами.
В доносе на главу белорусских хасидов (того же Залмана) раввины выставили хасидов преступниками, опасными «не для еврейского общества, а для государства». А позже, когда арестованного и допрошенного в Тайной Канцелярии Залмана освободили, он отомстил раввинам тем же. По доносу хасидов, руководители местного кагала были обвинены в хищении, в махинациях с «казенными недоимками» и арестованы.
Подключение к борьбе высших царских сановников требовало больших материальных средств. Помимо расходов на содержание различных делегаций, то и дело отправляемых в столицу, нужно было тратить значительные суммы на «подарки», так как доносы сопровождались, естественно, и подкупами. В этой связи, старейшины кагалов, и без того наживавшиеся на сборе налогов с населения, ввели дополнительный налог, специально на борьбу с хасидами.
Вообще говоря, к моменту появления первых хасидов, кагалы превратились в своеобразные вотчины раввинов, причем не только в духовном плане, но и в социально-административном, и даже в экономическом, т. к. именно раввины, несмотря на выборность своей должности, сами ведали выборами, судами, налогообложением, и без их подписей никакие «кагальные постановления», по свидетельству Гессена, «не имели силы». Так что их схватка с молодым хасидизмом, была столь безжалостной не только по религиозным мотивам, но и в связи со страхом потерять власть.
Заканчивая этот краткий обзор одной из бесславных страниц нашего прошлого, пытаюсь утешить себя тем, что мы в этом отнюдь не одиноки. В общемировом масштабе, судьбе угодно было возложить на нас роль жертвы — не палача. Язык не поворачивается сказать: нам повезло. Но нам повезло. Нам повезло, что в Кремле воссел палач Сталин — не палач Троцкий. Нам повезло, что история не дала нам возможности проявить звериные инстинкты в той мере, в какой это делали другие народы. Однако и в нашем доме не все было ладно. И то, что мы сейчас начали говорить об этом вслух, думать, искать новых и свежих решений, спорить — свидетельство нашей силы и духовного здоровья.
Ныне хасидизм слился с основным потоком ортодоксального иудаизма и представляет собой наиболее догматическую силу и в Израиле, и в диаспоре. Несмотря на это, многие полагают, что единственно он являет собой образ полноценного еврея. К счастью, нет нужды опровергать это, поскольку широко распространены и иные, более современные, а главное, более терпимые формы еврейского вероучения.
Из числа стран с богатой древностью, пожалуй, только страны исламского востока тщатся еще удерживать свои народы в бесчеловечных рамках жесткого религиозного норматива. Только там еще свирепствует полицейский надзор над малейшим проявлением свободной мысли и творчества. Только там еще свято хранят устои, унижающие женское достоинство.
Конечно, конечно, Боже упаси, мы не такие. Мы
Несмотря на наше восточное происхождения, наш современный менталитет все же западного типа. Мы не только исповедуем веротерпимость. Для большинства из нас она стала мерилом интеллигентности и подлинной человечности.
Думаю, что исторические условия, равно как и нынешний уровень нашего самосознания, вполне подходящие для того, чтобы найти достойное место и некошерному, и даже необрезанному еврею в общем духовном спектре национальной жизни. Также не за горами, очевидно, и постановка вопроса об отделении еврейского государства от синагоги, роль которой в созидательных успехах нации и, в особенности, в системе отношений с другими народами не однозначна и явно преувеличена. В цитируемой выше книге по истории русского еврейства есть на этот счет довольно красочные свидетельства.
Когда в еврейскую среду стали просачиваться идеи просвещения, никто иной, как раввины и молодые хасиды, похерив на время вражду, обрушились на них вполне дружным шквалом. «Общее образование, — пишет Гессен, — представлялось кагалу столь же страшным, если не больше, как и религиозное движение, выразившееся в хасидизме».
Начав «бороться за свое существование», раввины выступили даже против таких скромных реформ царизма, как допущение евреев в городские органы самоуправления и признание равноправия еврейских купцов и мещан в среде соответствующих сословий коренного населения. Можно представить себе, в какой ужас приводило их то обстоятельство, что «недовольные элементы» кагалов «вздумали искать защиты в общих судебных установлениях также
Успешно сопротивляясь внедрению светского образования в еврейские массы, наши лидеры, желая того или нет, укрепляли эстетическую брезгливость к еврею даже в передовой части русского общества. Благодаря их эгоистическим амбициям и религиозному фанатизму, образ грязного еврея в черном лапсердаке с чрезмерной растительностью на лице, замкнутого и плутоватого, продержался на русской сцене чуть ли не весь 19 век.
Можно ли это обстоятельство совершенно исключить из анализа причин, объясняющих особое, затяжное бесправие евреев России, по сравнению с другими европейскими странами? Можно ли не принимать его во внимание при рассмотрении вопросов, связанных с «чертой оседлости»? С истоками русской юдофобии в целом?.. Не знаю, не знаю…
Знаю только, что мы давно уже далеки от ощущений своего духовного захолустья, мы давно уже вышли из состояния забитой и всеми помыкаемой этнической группы. Мы тоже имеем право на естественную нравственную неоднородность, и кто-то из нас может быть презираем вне всякого юдофобского контекста. Но самое главное, нам нечего бояться самих себя в свободном обсуждении сложнейших проблем своей истории, философии и культуры. Кто знает, может быть, на этом пути, помимо всех прочих очевидных преимуществ, мы найдем, наконец, нечто такое, что поможет оборвать эту дикую, эту варварскую традицию быть единственным, исключительным объектом совершенно особой, тоже исключительной, коллективной неприязни со стороны значительной части мира. Ведь понятие «антисемитизм» настолько всемирно уникально, что ничего подобного по отношению к какому-либо другому народу попросту не существует.
Еврейские корни христианства
Введение
Еще со студенчества история о том, как все европейское человечество, сделав одного еврея своим Богом, с его именем в душе и на устах на протяжении столетий подвергало жесточайшим гонениям и травле его соплеменников, воспринималась мной как одна из чудовищных глобальных нелепостей жизни, перед которой блекнут, обессмысливаются, не стоят ломаного гроша все разговоры, писания, учения о гуманизме любого европейского гения. С годами, благодаря более глубокому постижению человеческой породы, этот факт несколько присмирел во мне, освободился от максималистского накала, но до сих пор волнует и поддерживает во мне огонек скепсиса в отношении духовных и нравственных успехов человечества. Образы и суждения, с ним связанные, не раз срывались у меня и в стихи, и в прозу, а лет двадцать тому назад, на заре нашей эмиграции, написалось стихотворение, которое даже некоторые еврейские мои друзья сочли издевательским. Привожу его целиком:
Конечно же, есть здесь элемент цинизма и святотатства по отношению к верующим христианам, но как бы много его ни было, он все же несоизмерим со шквалом ненависти, обрушенным ими на евреев. Однако суть стихотворения не в цинизме, а в остолбенелости перед все тем же неразрешимым, неразгаданным парадоксом. Как случилось, что души, заряженные (и зараженные, в хорошем смысле слова) еврейским светом, самих евреев отвергли, возненавидели, взалкали уничтожить?!
До недавнего времени все известное о еврейском происхождении христианства использовалось мной в полемике с высоким православным интеллектом русской юдофобии — от Гоголя и Достоевского до Василия Розанова и Солженицына. Теперь же, столкнувшись с агрессивной ментальностью многих евреев, не брезгующих тем же узколобым инстинктом национально-религиозной самовлюбленности и изоляционизма, не вижу никаких других защитных средств, кроме как апелляции ко все той же матушке-истории. Поистине: за физиономией врага далеко ходить незачем, достаточно заглянуть в ближайшее зеркало. Как писал один из наших величайших умов Зигмунд Фрейд, «всегда можно объединить большое количество людей взаимной любовью, если только остаются другие люди для проявления агрессии».
И еще два замечания, прежде, чем перейти к изложению темы, замалчивание которой, как со стороны верующих евреев, так и со стороны христиан, стало нормой и едва ли не единственным пунктом взаимопонимания. Естественно, что у тех и других есть на то свои причины, весьма красноречивые и само собой разумеющиеся.
Замечание первое. Возможно, некоторые читатели найдут в этих заметках поддержку современной секты евреев за Христа. С этим я ничего не могу, к сожалению, поделать, кроме того, как со всей решительностью подчеркнуть ее абсолютную, на мой взгляд, бесперспективность. Бесперспективность хотя бы потому, что это крайне бездарно, уродливо и унизительно питаться пережеванным продуктом истории. Вместе с тем, методы борьбы с этими сектантами тоже не менее уродливы и нисходят подчас на уровень откровенных гонений и криминальных инсинуаций. Если их идеи и опасны для иудаизма, то не в большей мере, чем сектантские идеи внутри других религий. Поэтому гораздо продуктивнее забота о том, чтобы иудаизм сделать более живым и привлекательным, чем поливание грязью его явных или надуманных врагов. Ведь борьба за прихожан в демократических странах — обычное явление в жизнедеятельности всех современных конфессий и религиозных учреждений. Надо ли доказывать, что побеждает, по обыкновению, не шельмование врага различными кличками, как это мы имели несчастье наблюдать у правоверных коммунистов (чем не религия!), а собственная адекватность современным формам сознания и морали.
Замечание второе. Насколько мне известно, светские историки, в отличие от теологических, не нашли по сей день ни одного свидетельства, говорящего о Христе и Моисее как личностях исторических, на самом деле, существовавших. Я этим обстоятельством пренебрегаю, поскольку в сознании сотен миллионов верующих они живые, реально бытовавшие люди, и как таковые в течение веков обретались в центре крупнейших идеологических баталий человечества. Контекст идеологии не только снимает вопрос об их мифологической природе, но, больше того, — выдвигает их на роль выдающихся, сверхреальных героев истории и культуры.
Иисус
Я не знаю, был ли Иисус, на самом деле, раввином (согласно еврейскому закону, неженатый человек не мог им быть), но в том, что он был еврейским религиозным лидером, пусть поначалу самозванного толка, — сомневаться трудно. Больше того, при его жизни основную массу его поклонников составляли стопроцентные евреи. Что касается вербовки христиан среди народов языческих вер (греков, римлян, египтян и других), то она, во первых, не носила при нем массового характера, была, в основном, явлением спорадическим, случайным. Во вторых, — и это, пожалуй, наиболее замечательно, — в процесс посвящения в христианство язычника входило, прежде всего, обращение его в иудаизм, не исключавшее на первых порах и обрезание.
Видный историк Макс Даймонт, чья книга «Евреи, Бог и история» стала настольной среди евреев Америки и Израиля, утверждает, что такое положение сохранялось и гораздо позднее:
«Первые два десятилетия после смерти Иисуса, с 30 по 50 г. н. э., все христиане были одновременно и евреями… Те немногие язычники, которые присоединялись к зародившейся религии, обязаны были принять иудаизм, прежде чем быть принятыми в христианство».
Эти факты не удалось скрыть даже в текстах канонических христианских писаний, созданных не ранее, чем во втором веке, и прошедших после смерти Иисуса строжайший церковный отбор на предмет заметание следов родства с иудаизмом. Забегая несколько вперед, скажу, что отбор этот, как и все в религиозной жизни, носил крайне алогичный характер. С одной стороны, нужен был акцент на независимость и самостоятельность нового догмата (проклятые иудеи отвергли нашего Бога!), с другой стороны, в особенности, на раннем этапе, чтобы придать весу малоизвестным сектантам, нужно было подчеркнуть значительность породившей их почвы (по христианской версии, Иисус — из колена царя Давида, как и положено быть еврейскому священнику). Кстати, эта сторона дела, уже сама по себе, свидетельствует о сугубо домашних целях первохристиан, а именно: улучшение (реальное или мнимое) некоторых проявлений иудаизма, родной веры, впитываемой ими с молоком матери. Именно поэтому зрелое, покорившее Европу, христианство в своих потугах отмежеваться (спрятаться) от поруганного родителя напоминает мне спрятавшегося страуса, большое тело которого, не заметное только для слепца, невежды или исступленного фанатика, так называемый, Ветхий Завет — по существу, еврейская Библия в полном почти составе: 1) Тора или Пятикнижие Моисея, 2) книги еврейских Пророков и 3) Агиографы: псалмы, притчи, Иов, Песнь Песней, Экклезиаст и другие.
Для ранних же христиан эти три части Библии (или Танах) — отнюдь не внешний атрибут родовитости, не котурны знатности и, если уж завет, то, по крайней мере, не ветхий, а каждодневная реальность трудного и сурового бытия.
В Евангелии от Матфея нареченный Давидовым сыном Иисус ни о чем другом и не помышляет. «Не думайте, — заявляет он, — что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить» (5, 17). Так оно и было. Он определяет свою деятельность в русле иудаизма и во благо «дома Израилева» исключительно. В отдельном от еврейства и иудаизма контексте он себя и не мыслит.
Одно время у меня была необоримая привычка показывать христианским антисемитам то место из Евангелия, где Иисус отказывается исцелить нееврейку именно потому, что она не еврейка:
«И вот женщина Хананеянка, вышедши из тех мест кричала Ему: помилуй меня, Господи, сын Давидов! Дочь моя жестоко беснуется. Но он не отвечал ни слова. И ученики Его, приступивши, просили Его: отпусти ее, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим (погибающим — Л. Л.) овцам дома Израилева. А она, подошедши, кланялась Ему и говорила: Господи! Помоги мне. Он же сказал в ответ: не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Ев. от Матфея, 15, 22–26).
Поразительно, конечно, как этот эпизод пережил века воинствующего юдофобства и не был вытравлен из Нового (христианского) Завета каким-нибудь великим инквизитором святой церкви. Идеологи религиозного воинства, надо полагать, так же мало читают труды своих основоположников, как идеологи-коммунисты — своих. Так что, какой уж тут спрос с простых смертных! Кому я только этот эпизод ни показывал! Пару раз уже здесь в Америке — по-английски. Смотрят на свою любимую библию, как на афишу коза. Как будто впервые видят.
— Ну что, — зло подначиваю я при этом своего интеллигентного, обычно растерянного, оппонента, — сам Бог твой называет тебя псом и говорит, что послан был только к страждущим евреям!
Ясно, что никто от столь неотразимого удара моего не только не умер, но даже не отказался ни от Иисуса Христа, ни от юдофобии. И надо полагать потому, что верующий юдофоб вовсе не обязан относиться к фактам и логике с большим почтением, чем верующий юдофил или ортодоксальный иудей. Он, скорее, готов был заподозрить меня в том, что я принес ему подделанное евангелие, чем допустить жидовскую предвзятость Христа. Не могу похвастаться, что реакция моих правоверных друзей-иудеев на еврейскую биографию Христа эмоционально другая.
В мою задачу не входит сейчас анализ всех идеологических течений и партий, наводнявших Иудею тех лет. Еще меньше склонен я расставлять оценки или становиться на ту или иную сторону. Но для меня совершенно несомненно, что споры между ними, выливавшиеся в очень острую и подчас непримиримую борьбу, являлись внутренними спорами евреев между собой. И как бы дерзко, на слух ортодокса, ни звучали аргументы Иисуса, это были аргументы еврея и, по его убеждению, во благо еврейского народа. Чего-чего, а жажды словесного боя у нас не отнимешь, боя нетерпеливого, самоуверенного, оскорбляющего инакомыслящего противника с непревзойденным остроумием и беспощадностью. Не забудем, что мы были тогда на 20 веков моложе, и об этической стороне риторики еще не ведали. Да и связи с Богом были настолько сильны, что взаимообвинения в предательстве не задерживались, по обыкновению, на устах враждующих партий.
«Не то, что входит в уста, оскверняет человека, — говорил Иисус, — но то, что выходит из уст, оскверняет человека» (Там же, 15, 11). Согласно тексту Евангелия, здесь имеется в виду то, что, по сравнению со злыми помыслами сердца и распущенностью языка, не велика беда «есть немытами руками». Не исключено, что это относилось и к отрицанию жестких запретов на ритуально нечистую (или некошерную) пищу. Полемичность этого догмата иудеской веры актуальна и по сей день.
Опять же, как бы мы к этому ни относились, сам факт, что это сугубо еврейская проблема, поднимавшаяся самими евреями на своей собственной еврейской земле, не подлежит сомнению.
Внимательный и беспристрастный читатель евангельских текстов не может не заметить и внешних атрибутов, свидетельствующих о еврейской национальности Иисуса. Иудею (или Израиль) он называет отечеством своим. Он много бывает в синагогах, где, собственно, и происходят его стычки с фарисеями и саддукеями. Отец у него плотник — еврей Иосиф, а мать — еврейская женщина Мария. У него четыре брата с чисто еврейскими именами: Иаков, Иосий, Симон и Иуда. Между прочим, и имя Иисус, по нашим ощущениям, не очень еврейское, в старину было вполне еврейским и немало распространенным. Достаточно назвать имена Иисуса Навина, ставшего вождем евреев после смерти Моисея и Аарона; Иисуса, сына Дамнея, назначенного царем Агриппой первосвященником, вместо смещенного с этой должности Анана; Иисуса, сына Иосадака, ставшего первосвященником сразу же после возвращения из вавилонского плена.
«В первом столетии нашей эры, — пишет Макс Даймонт, — в беспокойной Иудее, истекавшей кровью под тиранической властью римлян, множество пророков, проповедников и святых людей, принадлежавших к существовавшим в то время в стране двадцати четырем религиозным сектам, только и делали, что провозглашали близкий приход Мессии, который избавит евреев от ужасов римского ига. Каждая секта проповедовала свою доктрину спасения. Самыми многочисленными из этих вновь и вновь появлявшихся пророков и проповедников были ессеи. И, как показала история, самым значительным из них оказался Иисус».
Обратим внимание на предпоследнее предложение этой цитаты. Из-за нечеткости перевода, второпях прочитанное, оно может оставить впечатление, что секта ессеев была самой многочисленной: «Самыми многочисленными… были ессеи». Ниже я намерен подробно описать мировоззрение и образ жизни этой секты, ибо она не просто оказала влияние на личность Иисуса и основополагающие идеи христианства, а является их непосредственным источником, как, скажем, марксизм — ленинского социализма. Ясно, что при всей многочисленности ессейских общин, они не могли быть
Движение ессеев началось, по меньшей мере, за 200 лет до рождения Иисуса, и в науке имеется достаточно данных, чтобы предположить, что всю зрелую часть своей жизни — от ранней юности до последнего года перед казнью, именно те годы, о которых не без причины помалкивают все четыре канонических Евангелия — он провел среди ессеев. Но, прежде, чем перейти к подробному рассказу о них, остановлюсь немного на политическом статусе фарисеев, поскольку против них особенно рьяно ополчается наш герой и весь Новый Завет.
Фарисеи, бесспорно, были наиболее многочисленной партией. Они более других стояли на страже культа Храма и многовековой традиции обильных жертвоприношений (дважды на день!). Главным образом, из их среды назначались первосвященники, да и места в Синедрионе (верховный суд и частично, своего рода, религиозный парламент), если не все, то, несомненно, подавляющее большинство принадлежало им. И хотя к этому времени, были распространены уже и синагоги, национальные чувства народа цементировались вокруг Храма, в Храме, и необходимость защиты Храма — физическая и ритуально-духовная — была первейшей опорой, источником народных волнений да и, вообще, всех основных событий в стране.
Беззаветная преданность фарисеев ритуально-обрядовой стороне иудаизма, традиционно очень сильной, была легко понятной народу, и потому пользовалась его широкой поддержкой. Ведь обряд жертвоприношения — этот явный атавизм язычества — был, как известно, тактической уступкой Моисея ординарным массам, которые на протяжении всей послеегипетской поры, как, впрочем и во время исхода, то и дело соскальзывали с вершины веры в одного и единого Бога в ересь поклонения различным божкам и идолам.
Ставка на ритуальный иудаизм давала фарисеям очевидные преимущества. Говоря современным языком, они занимали положение господствующей партии, и полнота их власти над страной ограничивалась лишь римскими наместниками. И как это всегда случается с господствующей верхушкой, в центре и на местах, в практику будней вошли коррупция, корыстолюбие, лицемерие и прочие злоупотребления властью.
«Вы по наружности кажетесь людям праведными, — бросал им в лицо революционно настроенный Иисус, — а внутри исполнены лицемерия и беззакония» (Ев. от Матфея, 23, 28). И на этой основе предрекал полную их гибель и заодно разрушение Храма и всей страны.
Это было время (самый рубеж двух эр) правления великого царя Ирода, с легкостью богобоязненного тирана убившего трех своих сынов, жену и многочисленных родственников. Так что нетрудно представить себе, каких высот достигли при нем все вышеперечисленные пороки среди чиновников и всей правящей братии. Лицемерный разрыв между внешне строгим ритуалом веры и самой верой достиг при Ироде апогея.
Излишне, очевидно, упрекать его особо за то, что он осуществил фундаментальную, баснословно дорогую перестройку Храма в то время, когда простой люд едва сводил концы с концами, пребывал в нищете и невежестве. Это ладно. Строить себе памятники славы на костях народных — это умели все тираны, не он первый, не он последний. Но вот какая штука. Среди построек Храма было особенно святое помещение (целый флигель, наверное), где хранился ковчег и скрижали и доступ куда был воспрещен, по еврейскому закону, даже царям. Только священники могли входить туда. Но как же строить это сверхсвятое место? Рабочие строители — всего лишь простые смертные. Какой же выход находит Ирод, презрение к которому, между прочим, подогревалось еще и тем, что он не был чистокровным евреем, а принадлежал к идумеям, принявшим иудаизм лишь после покорения их Иудеей?
Он набирает несколько сотен священников, обучает их строительному ремеслу — и порядок. И Богу свечка, и черту кочерга.
Фарисеи (миряне и священники), даже те, кто не питал особых симпатий к царю, были в восторге от столь неукоснительного исполнения требований ритуальной чистоты. Завершение строительства ознаменовалось всенародным ликованием, благодарением царя и Всевышнего. Вместе с тем, восторг захватил далеко не всех. Мне помнится (сейчас не могу сказать точно), что даже среди членов Синедриона были люди, осуждавшие эту помпезную затею царя-изувера как свидетельство духовной коррупции и неслыханного святотатства.
Среди моих юношеских поползновений к творчеству была пьеса «Дьяволы забивают гвозди». Конечно, литературно слабая, но одна сцена из нее мне нравится и поныне. Комната в занебесье с одним окном и старая деревянная разваливающаяся кровать. В ней — старенький, с белой растительностью на лице и в длиной белой рубахе Бог. Вокруг кровати — группа мускулистых дьяволят с молотками в руках усердно заняты ее ремонтом. Аллегория этой сцены была для меня тогдашнего однозначной: преступно строить светлое будущее грязными руками (душами), ибо рано или поздно оно само обернется грязью и тьмой.
Костры инквизиции, беспощадное истребление ведьм, еретиков, ученых, малейшего инакомыслия подсказали позднее, что моя наивная юношеская аллегория, осуждавшая коммунизм, имеет и более широкий смысл. Сейчас мне не известен ни один участок истории, ни в одной стране мира, где бы порок и преступление не участвовали в строительстве добра и Бога.
Можно согласиться, что у молодых людей древней Иудеи было гораздо меньше исторического опыта, но допустить, что они были глупее нас, что их житейское окружение не подсказывало им тех же мыслей, вряд ли справедливо. Еврейская жизнь той поры, помимо и в дополнение к римскому господству, испытывала на себе все прелести эксплуатации и обмана со стороны своих собственных господ и господишек. На содержание одного только священнического сословия приходилось отдавать не менее десятины дохода. Торги и сделки, против которых метал громы и молнии новоявленный пророк Иисус, возомнивший себя Мессией, действительно были типичны и на территории Храма, как, впрочем, был типичен и весь набор властолюбивых страстей, проституировавших на святых словах и понятиях.
Как это происходило, нам, не забывшим еще свистопляску с коммунистическими святынями, объяснять не надо. Человек, не имевший порой на хлеб, чтобы войти в Храм, должен был для принесения жертвы купить у входа хотя бы голубя, голубку или курицу, которые поддавались затем к столу особо святых чиновников. Торговля этой малой живностью, особенно, в дни праздников, когда в Иерусалим съезжались евреи со всех концов империи, шла довольно бойко, а представление о несовместимости корысти и святости родилось, как известно, не сегодня.
Уместно напомнить также, что, согласно Торе, в храм не допускались ни калеки, ни больные. Моисеев закон строго обязывал помогать им, но так же строго налагал на них клеймо ритуально нечистых.
Как видим, почва для возникновения сектантских движений, различного рода пророков, идеалистических мечтателей и мессий была не менее плодотворной, чем для народных восстаний, освободительных войн и даже, как это ни прискорбно сознавать, — для разбойничьих банд.
Жизнь есть жизнь, и ничто человеческое человеку не чуждо.
Ну а теперь обратимся к ессеям, которые, согласно многим историкам нового времени (А. Ф. Штраус, упомянутый выше Макс Даймонт, исследователь свитков Мертвого Моря А. Дюпон-Соммер и др.), вскормили Иисуса своими идеями, своим хлебом и самим своим образом жизни.
Ессеи
Сведения об ессеях дошли до нас в трудах Иосифа Флавия, александрийского историка-еврея Филона, евангелиста Евсевия и римского историка Плиния. У разных авторов и даже у одного и того же (Флавия, например) они называются по-разному: еврейской философской школой, религиозной общиной, религиозным орденом, сектой, духовным движением и т. д. Что касается содержательного аспекта их жизни, то источники отличаются лишь степенью подробностей.
В этом очерке я буду цитировать, в основном, Флавия и его комментаторов как источник наиболее подробный и для меня, не историка, наиболее доступный.
В восьмой главе «Иудейской войны» Флавий начинает с утверждения, что ессеи — это рожденные иудеи, связанные между собой духовной любовью и избегающие чувственных наслаждений.
«Они презирают богатство, и достойна удивления у них общность имущества, ибо среди них нет ни одного, который был бы богаче другого. По существующему у них правилу, каждый присоединяющийся к секте должен уступить свое состояние общине; а потому у них нигде нельзя видеть ни крайней нужды, ни блестящего богатства… Они выбирают лиц для заведования делами общины, и каждый без различия обязан посвятить себя служению всех».
«Они не имеют своего отдельного города, а живут везде большими общинами. Приезжающие из других мест члены ордена могут располагать всем, что находится у их братьев, как своей собственностью, и к сочленам, которых они раньше никогда не видели в глаза, они входят, как к старым знакомым. Они поэтому ничего решительно не берут с собой в дорогу, кроме оружия для защиты от разбойников… Костюмом и всем своим внешним видом они производят впечатление мальчиков, находящихся под строгой дисциплиной школьных учителей. Платье и обувь они меняют лишь тогда, когда прежнее или совершенно разорвалось или от долгого ношения сделалось негодным к употреблению. Друг другу они ничего не продают и друг у друга ничего не покупают, а каждый из своего дает другому то, что нужно, равно как получает у товарища все, в чем сам нуждается».
«Своеобразен также у них обряд богослужения. До восхода солнца… они обращаются к солнцу с известными древними по происхождению молитвами, как будто испрашивать его восхождения. Поработавши напряженно (большинство занималось земледелием — Л. Л.) до 11 часов утра, они опять собираются в определенном месте, опоясываются холщовым платком и умывают себе тело холодной водой. По окончанию очищения они отправляются в свое собственное жилище, куда лица, не принадлежащие к секте, не допускаются, и, очищенные, словно в святилище, вступают в столовую. Здесь они в строжайшей тишине усаживаются вокруг стола, после чего пекарь раздает всем по порядку хлеб, а повар ставит каждому посуду с одним единственным блюдом. Священник открывает трапезу молитвой, до которой никто не должен дотронуться до пищи; после трапезы он опять читает молитву… Сложив с себя затем свои одеяния, как священные, они снова отправляются на работу, где остаются до сумерек. Тогда они опять возвращаются и едят тем же порядком… Крик и шум никогда не оскверняют места собрания: каждый предоставляет другому говорить по очереди. Тишина, царящая в доме, производит впечатление страшной тайны; но причина этой тишины кроется, собственно, в их всегдашней воздержанности, так как они едят и пьют только до утоления голода или жажды».
«Только в двух случаях они пользуются полной свободой: в делах помощи и в оказании милосердия… Но родственникам ничто не может быть подарено без разрешения представителей. Гнев они проявляют только там, где справедливость этого требует, сдерживая, однако, всякие порывы его. Они сохраняют верность и стараются распространять мир. Всякое произнесенное ими слово имеет больше веса, чем клятва, которая ими вовсе не употребляется… Они считают потерянным человеком того, которому верят только тогда, когда он призывает имя Бога. Преимущественно они посвящают себя изучению древней письменности, изучая, главным образом, то, что целебно для тела и души; по тем же источникам они знакомятся с кореньями, годными для исцеления недугов, и изучают свойства минералов».
Русский переводчик и комментатор этих строк Я. Л. Черток добавляет, что в целебных целях они «пускали в ход также нашептывания и заклинания», а под «древней письменностью» следует разуметь «Священное писание».
«Строже, нежели все другие иудеи, они избегают дотронуться к какой-либо работе в субботу. Они не только заготовляют пищу с кануна для того, чтобы не зажигать огня в субботу, но не осмеливаются даже трогать посуду с места и даже не отправляют естественных нужд. В другие же дни они киркообразным топором, который выдается каждому новопоступающему, выкапывают яму глубиной в фут, окружают ее своим плащом, чтобы не оскорбить лучей божьих, испражняются туда и вырытой землей засыпают опять отверстие… И хотя выделение телесных нечистот составляет нечто весьма естественное, тем не менее они имеют обыкновение купаться после этого, как будто они осквернились».
Я. Л. Черток поясняет в примечании, что обычай воздерживаться от испражнений по субботам имеет «свое основание во Второзаконии» и связан с необходимостью выкапывать и засыпать ямку — что, конечно же, не что иное, как работа.
Можно добавить, что в этом чрезмерном небрежении естественной потребностью плоти заметно проявление главного постулата их учения о примате духовного над чувственным, которого они избегали, «как греха». Почитая великой добродетелью «умеренность и поборение страстей», они, вопреки иудейской традиции, презирали супружество, культивируя безбрачие и полнейшую (в дальнейшем преступно подхваченную монашеством и, в особенности, инквизицией) враждебность к женщине, полагая ее источником и рассадником распутства, так как «ни одна из них не сохраняет верность к одному только мужу своему».
Правда, в этом вопросе, как сообщает Флавий, среди ессеев не было полного единогласия. Существовала «другая ветвь ессеев», которая допускала брак в целях «насаждения потомства». «Они испытывают своих невест в течение трех лет, и если после троекратного очищения убеждаются в их плодородности, они женятся на них. В период беременности их жен они воздерживаются от супружеских сношений, чтобы доказать, что они женились не из похотливости, а только с целью достижения потомства. Жены их купаются в рубахах, а мужчины в передниках».
Как бы там ни было, даже в этом снисходительном к браку отношении, ессеи весьма радикально отошли от традиционного иудаизма. Нигде в Торе не запрещается даже многоженство, практиковавшееся у европейских евреев вплоть до 1018 года, когда его, как считается, отменил раввин Гершом. Однако это, как мы видим очень позднее введение моногамии, не коснулось евреев мусульманских стран. Кроме того, с древних времен у евреев поощрялись ранние браки, в первый год супружества молодых мужей освобождали от военных походов (этим, к стати, не переставал восхищаться ярый антисемит и, одновременно, юдофил Василий Розанов) и никакой холостяк не мог стать священником. Судя по всему, ессеи отменили этот запрет. Поэтому вполне вероятно, что среди своих поклонников Иисус мог называться раввином. В Евангелиях его ученик Иуда в обращении к нему использует слово «равви».
Сложна и длительна была процедура вступления в секту ессеев:
«Желающий присоединиться к этой секте не так скоро получает доступ туда; он должен прежде, чем быть принятым, подвергать себя в течение целого года тому же образу жизни… Если он в этот год выдерживает испытание воздержности, то он допускается ближе к общине: он уже участвует в
Верность «сочленам» братства и подчинение начальнику была ими строжайше узаконена и освящена свыше:
«После Бога они больше всего благоговеют перед именем законодателя: кто хулит его, тот наказывается смертью. Повиноваться старшинству и большинству они считают за долг и обязанность, так что если десять сидят вместе, то никто не позволит себе возражать против мнения девяти».
Придирчивый читатель не преминет заметить здесь очевидное противоречие столь же строгому требованию не делать никому зла даже
Поделиться книгой: