Помоги проекту - поделись книгой:
— Да потому, что с обеих сторон тупой.
— А ты тоже мне! Не больно острее моего! Такой же лапоть, да только постарше, постоптанней!
— Не фыркай зазря, высунь вывеску свою под ветерок встречный да поостудись немного, — посоветовал машинист. — Павлушка теперь Пал Герасимычем стал, факт! В трех вагонах с комиссией шпарит, справедливость рабочую делать. А почему ему такое доверие от народа? Почему уважение и прочее? Не знаешь, молчишь… Тута не фыркать надо, а мозгами шевелить. Грамотный он, отец из шкуры лез, а парня учил. А потом, когда царя скинули, кто от нас делегатом на Второй съезд Советов ехал? Он, Павлуша Полторацкий! В Питере побывал, Ленина видел, разговор с ним имел, вот как мы с тобою. А Ленин — это ты сам знаешь кто… Если по-нашему, по-рабочему судить, так я думаю, товарищ Ленин сильный человеческий магнит, вот кто он!
— Вот так сказанул! — звонко расхохотался кочегар. — Магнит!
— А ты не рыгочи, послушай, дело говорю. Возьми железяку простую, потри о магнит. Что получится, а? Простая железяка магнитные силы получает и сама уже притягивает иголки, гвоздички, мелочь железную. Так и с людьми товарищ Ленин! Побывает человек рядом с ним, послушает и набирается силы и правды для борьбы за рабочее дело. А потом и тот человек уже сам к себе притягивает и ведет людей. Так и Павлуша Полторацкий, все по законности жизни.
Машинист, довольный своим ответом и глубоким обоснованием, развязал кисет, стал сворачивать самокрутку и миролюбиво предложил:
— Хоть задымить?
— У меня своя махра горло дерет покрепше твоей, — ответил кочегар и вынул из кармана засаленный мешочек с куревом. — А после Чарджуя куда двигать будем?
— Наберем воды и дальше напрямую. Через Мерв, Байрам-Али до самого Ашхабада. Ты бывал в Ашхабаде?
— Проездом, — ответил кочегар, достав лопатой раскаленный уголек, прикурил от него и снова закинул в топку.
— Как на Полтавщине, все дома и заборы выбелены мелом, чистенькие, кругом сады, только нету крыш соломенных. Приятный, скажу тебе по чести, город.
— Выходит, контра понятие имеет, раз выбрала такой город для мятежа.
— Не бойсь, наведем пролетарский порядок и там! — Игнатич потушил самокрутку, придавив пальцем к карнизу окошка машиниста, прислушался к ритмичному дыханию паровоза, потом сказал кочегару: — Пошуруй в топке, подкинь уголька!
2
К Чарджую, вернее, к станции Новый Чарджуй подъезжали утром. Павел Полторацкий глядел в открытое окно вагона и любовался пленительной громадой железнодорожного моста, стоявшего на каменных ногах, через широкую и быструю реку — беспокойную Амударью. Мост пролегал через всю пойму реки, и Павел знал из рассказов, из книг, что это самый длинный мост в России и во всей Азии.
Павел хорошо помнил и другой, первый, деревянный мост. В детстве он не раз слышал воспоминания старых железнодорожников и седых, опаленных солнцем рабочих, принимавших участие в строительстве Среднеазиатской железной дороги. На всю жизнь запомнил Павлуша их спокойные, чуть хрипловатые голоса и длинные повести о трудовых победах русского ума и рабочих рук над бесконечной пустыней и над этой своенравной и капризной Амударьей, которую арабы в древности называли Джейхун — Бешеная. Река не имеет постоянного русла и несет свои мутные, похожие на окружающие пески волны на север, к Аралу, бросаясь из стороны в сторону размывая и подтачивая берега, разбиваясь на протоки, намывая мели и островки. Конечно, о том, чтобы строить мост только через реку, как это делалось обычно, здесь нечего было и думать. Хочешь не хочешь, а надо перекрывать всю речную пойму, строить такой мост, чтобы в будущем капризная река не угрожала движению поездов. Строили быстро. В первых числах сентября 1887 года торжественно забили первую сваю в илистое дно реки, а через четыре месяца по новому мосту уже двинулся первый поезд. То был уникальный мост — длиною больше чем две версты и сооруженный сплошь из дерева.
Павел смотрел в раскрытое окно, подставив лицо встречному ветру, и открыто улыбался. Вставало солнце, и его лучи как бы мощными прожекторами высветили ажурную громадину, повисшую над рекой. Машинист чуть сбавил скорость и, дав традиционный гудок, ввел паровоз на первый пролет. Мимо окна замелькали потемневшие и прокопченные паровозным дымом перекрестия массивной арки, которая издали казалась такой нежной и тонкой. Глухо застучали колеса на стыках. А вот и сама беспокойная красавица Востока капризная Аму. Мутно-бурая, глинисто-серая, завиваясь в воронки и переплетая сильные струи, спешила и неслась на север, словно она уходила от погони. Только вдали, у горизонта, Аму меняла окраску и постепенно приобретала светло-серый, стальной оттенок, который переходил в нежно-голубой, как бездонное небо, ласковый цвет. По реке медленно плыли две лодки-каюки, подняв вверх высокие мачты с надутыми парусами.
А колеса все стучали и стучали на стыках, перед окном проплывали одна арка за другой. Полторацкий ощущал радостное волнение русского человека, гордого за своих братьев, сумевших создать такое чудо из стали. Шестнадцать лет назад, в 1902 году, когда заменили деревянный мост нынешним, стальным, он упросил отца взять его в первый рейс, восторженными глазами подростка смотрел на эти каменные опоры-ноги, вокруг которых, так же как и сейчас, пенились волны реки, на ажурное переплетение металла и величавые дуги арок, и с тех пор каждый раз, когда переезжал красавец-мост, в его груди снова, хотя, может, и чуть приглушенней, но все же сильно и явственно вспыхивало неповторимое чувство гордости и восхищения.
Полторацкий видел и другие мосты: через Сырдарью, через притихший Урал возле Оренбурга, грандиозный мост через широкую и степенную красавицу-Волгу у Сызрани, знаменитые разводные мосты через державно-спокойную, величественную Неву. Однако сердце его было привязано именно к этому суровому и строгому в своих ажурных переплетениях мосту через Амударью. Может быть, потому, что жизнь станции и железнодорожных мастерских была близка и понятна ему, он навсегда сроднился с этим знойным и суровым, щедрым и неповторимым краем. Может быть, потому, что именно здесь с детских лет полюбил труд человека как самое главное занятие на земле, научился радоваться труду и за обыденностью его видеть торжество разума и понимать скрытую красоту.
Солнце вставало за спиной и освещало город Новый Чарджуй, зелень садов, глинобитные дувалы, плоскокрышие дома, высокую башню водокачки. Город бежал навстречу. Веером расстелились стальные нити подъездных путей. На путях стояли товарные вагоны. Потянулись длинные пакгаузы. Площадки, навесы со штабелями тюков прессованного хлопка. Постепенно сбавив ход, машинист подвел короткий состав к красно-бурому кирпичному одноэтажному зданию вокзала.
Павел поправил ворот рубахи, туже затянул галстук и, вынув расческу, причесал растрепавшиеся волосы. Нарком должен выглядеть солидно. Иногда это крайне необходимо. Но с солидностью не больно-то получалось при его не очень-то высоком росте и тридцати годах, а в таком возрасте мужчины больше выглядят лихими молодыми кавалерами, нежели степенными государственными мужами.
Павел надел пиджак, вышел на платформу. «Отсюда прямая связь с Ашхабадом. — Полторацкий решил использовать остановку, пока паровоз наберет воды. — Затребую ревком».
Четыре дня назад в Ташкент дошли тревожные слухи. Прямая телеграфная линия была где-то повреждена, связаться с Ашхабадом не было возможности. Совнарком Туркестанской республики ничего не знал о трагической гибели Флорова, чрезвычайного комиссара Закаспийской области, и его отряда. Было решено, что для скорейшей советизации края, а главное (это было большим секретом) — для организации встречи парохода Джангильдинова и быстрейшей отправки в Ташкент оружия и денег, в Закаспийскую область срочно выедет специальная комиссия, которую возглавит нарком труда Полторацкий.
— Долго тут стоять будем? — спросил Павел представителя штаба Туркестанского фронта.
— Часа два, не больше.
— Тогда сначала в ревком. — Полторацкий сунул в карман наган. — Узнаем новости у местных товарищей.
Чарджуйцы, к сожалению, ничего толком не знали, что происходит в Ашхабаде, никаких свежих сведений у них не имелось. Но они весьма обрадовались прибытию народного комиссара и никак не хотели отпускать.
— Задержитесь до вечера, соберем митинг рабочих судоремонтного завода и пролетариев города!
Но Полторацкий торопился, ибо догадывался, что там, в Ашхабаде, наверное, свершилось что-то недоброе. Пообещав задержаться в городе на обратном пути, Полторацкий сказал:
— А теперь на почту.
Почта и телеграф располагались в одноэтажном кирпичном здании. Внутри было относительно прохладно. Молодой курносый телеграфист, с черными короткими усиками на круглом лице, в темном форменном сюртуке, удивленно и строго посмотрел на бесцеремонно вошедших в его комнату. Но, взглянув на мандат наркома Туркестанской республики, сразу преобразился в гостеприимного хозяина.
— С Ашхабадом прямая линия есть? — спросил Полторацкий.
— Если необходимо, сейчас она будет, — ответил телеграфист. — Кого вызвать?
— Вызывай ревком.
— Есть Ашхабад, — сказал телеграфист, читая желтоватую тонкую бумажную ленту: — «У аппарата Фунтиков. С кем разговаривают?»
Полторацкий сдвинул на переносице брови: «Неужели Флоров мог пойти на такое и допустить эсера к телеграфу?» И повелел:
— Спроси, где Флоров? Почему он не у аппарата?
Последовал ответ: «Флоров отбыл в Кизыл-Арват».
За этой короткой фразой чувствовалась недосказанность. Там, в Ашхабаде, что-то все же произошло. Полторацкий наклонился к аппарату, словно хотел с помощью бумажной ленты рассмотреть лица тех, кто сейчас находится на противоположном конце линии, угадать их мысли, понять обстановку. Потом Павел, как будто он смотрел в холеное лицо Фунтикова, спросил в упор:
— Что происходит в Ашхабаде?
Снова потянулись минуты молчания. Видимо, там совещались. Потом застучал аппарат и медленно поползла бумажная лента. Полторацкий через плечо телеграфиста читал вместе с ним. «В Ашхабаде все нормально. Можешь сам приехать и лично убедиться».
Если б только эти буквы на ленте могли говорить больше, чем они значили, то они бы, конечно, поведали о тех кровавых делах, которые уже творятся в Закаспии. Но бесстрастна бумажная лента! Четкие буквы составили обычную фразу, в ней ни тревог, ни беспокойства. И поэтому Полторацкий решил:
— Хорошо, я приеду. Так и передай.
Ответ пришел сразу: «Когда встречать наркома?»
— Выезжаю сейчас, — продиктовал Павел.
3
Ораз-Сердар небрежно сидел на стуле, а граф Доррер не отходил от телеграфного аппарата.
Фунтиков неторопливо почмокал полными губами, и на его сытом лице расползлась слащаво-самодовольная улыбка, какая бывает у рыбака-любителя, когда тот на обычную наживку и примитивный крючок вдруг вытаскивает из воды аршинного усача и, опасаясь, как бы не оборвалась тонкая леска, тянет ее на берег трепетными руками, радуясь и не веря своим глазам неожиданной добыче.
Граф Доррер опередил его и потребовал:
— Ну-ка, прочти еще раз.
— «Выезжаю сейчас», — по буквам произнес телеграфист.
— Дай сюда бумажку. — Фунтиков протянул руку к аппарату.
— Вот здесь. — Телеграфист в военной форме показал на кусок бумажной ленты.
Фунтиков взял ее в руки, поднес к глазам и медленно прочел ответ Полторацкого. «Там, в Ташкенте, ни черта не знают!» — мелькнуло в голове Фунтикова, и он, бросив на аппарат бумажную ленту, прошелся по комнате, заложив руки за спину.
— Это удивительно хорошо!
Фунтиков остановился напротив Ораз-Сердара, который сидел на стуле и слегка постукивал по столу рукояткой дорогой камчи, инкрустированной серебром и слоновой костью, и спросил:
— Ну-с, как мы будем встречать «товарища наркома»?
Ораз-Сердар сделал серьезное, озабоченное лицо и, поразмыслив, хотя, откровенно говоря, он уже давно решил, как именно надо поступать, сказал:
— Аллах свидетель, охотиться на орлов трудно. Не надо делать, как было с Флоровым. Тогда много наших хороших джигитов пропало.
— Что же предлагает наш верховный главнокомандующий? — резко спросил граф Доррер.
— Надо делать тихо и не надо много шума, — продолжал Ораз-Сердар, глядя на Фунтикова, делая вид, что он не слышал вопроса, заданного графом Доррером. — От Ашхабада до Чарджуя в самой середине будет Мерв. Там много наших людей. Пошлем туда еще отряд Чаликова, он и встретит «товарища наркома».
Отряд эсера Чаликова, состоящий из вымуштрованных солдат-фронтовиков, недавно возвратившихся из Персии, считался одной из ударных боевых групп мятежников. Не зная обстановки в России, солдаты беспрекословно верили эсеровским агитаторам, которые с пеной у рта призывали «бороться за революцию и Советскую власть без предателей — коммунистов».
— В Мерве? Это хорошо, — заключил граф Доррер и обратился к военному министру: — Но почему отряд Чаликова? В тех краях действуют славные воины Азис-хана. С военной точки зрения…
— Я здесь вижу политическую точку, — бесцеремонно перебил его Ораз-Сердар, который накануне до поздней ночи вел совещание с Нольдингом, посланцем полковника Эссертона, по различным проблемам будущего правления Закаспийским краем и уже чувствовал поэтому за спиной мощную поддержку англичан. — Джигиты-туркмены не будут убивать русского народного комиссара, чтобы их потом не называли варварами и дикарями. Пусть европейцы уберут своих европейцев. Солдаты Чаликова это умеют очень хорошо делать!
— Вижу, уважаемый главковерх, вы заглядываете далеко вперед, — с иронией произнес граф Доррер.
— И еще прошу вас, — Ораз-Сердар с невозмутимым лицом повернулся к Фунтикову, — пусть наш уважаемый граф Доррер составит такой документ… Ну, вы знаете, который на суде бывает…
— Вы хотите сказать — приговор?
— Самый настоящий приговор. Уважаемый граф учился на юридическом и был адвокатом, — ровным голосом, почти с уважением произнес Ораз-Сердар, но за каждым его словом сквозила насмешка: граф Доррер, несмотря на свой титул, не имел солидного состояния и действительно еще совсем недавно вынужден был заниматься адвокатской практикой. — Надо, милейшие, все делать как по закону. Адвокаты такое умеют.
— Безусловно, — поспешно ответил вместо Доррера премьер Фунтиков. — Приговор будет.
4
Две сотни отборных головорезов во главе с казачьим офицером Чаликовым прибыли поездом в город Мерв вечером, когда сизые, смешанные с пылью улиц сумерки окутывали кварталы города. Его крест-накрест разделяли река Мургаб и железная дорога. Высокая насыпь проходила с запада на восток, а река перерезала Мерв с юга на север. Самыми высокими точками, если не считать водокачки, были вершины старых развесистых деревьев, которые росли на улицах вдоль арыков. Разогретые за день дома, дувалы, кирпичи тротуаров теперь, остывая, отдавали свою теплоту, и над городом повис душный вечерний воздух.
На подъездных путях, не доезжая до станции, паровоз притормозил, и по железным ступенькам вверх вскарабкался станционный служащий, светлоголовый и щуплый телом, представитель эсеровского «стачечного комитета».
— Где нарком? — Чаликов сверху вниз смотрел на него.
— Потопал ножками на почту. Ему не очень нравится, что мы паровик наркома задержали на короткий ремонт.
— Молодцы! А машинисты не артачились?
— Пробовали, но их стащили быстро. Сидят под замком и красные сопли вытирают.
— Сколько в вашей дружине?
— Сорок шесть железнодорожников, вооруженных винтовками.
— Собрать! — приказал Чаликов.
— Они возле депо. Ждут приказа.
— Службу знаете! — На горбоносом, хищном лице Чаликова появилась улыбка, он длинной рукой покровительственно похлопал комитетчика по хлипкому плечу, потом кивнул на своего помощника: — Дайте вахмистру человека, который наркома знает в лицо. Есть такие?
— Конечно, имеются! Если позволите, я сам провожу на почту. Полторацкого я давно и хорошо знаю, помню этого голодранца еще с Новой Бухары. Отвратительная личность, скажу вам!..
5
За узким окном густая азиатская ночь. Последняя ночь в его жизни. Павел Полторацкий меряет шагами продолговатую комнату с гладкими стенами. Он без пиджака, рубаха порвана в нескольких местах, висит клочьями. На теле и лице — синяки, кровоподтеки.
…Эсеровские головорезы ворвались на почту, когда Полторацкий уже соединился по прямому проводу с Ташкентом. Телеграфист едва успел отстучать первую фразу: «Ввиду неспокойного положения в городе, прошу срочно выслать вспомогательный отряд», как тяжелый приклад разбил аппарат, а следующим ударом был сбит на пол седой, в роговых очках телеграфист. Очки упали, и их тут же раздавили, наступив каблуком сапога…
Павел успел отпрыгнуть к окну, вырвал из кармана наган, но выстрелить не смог. Послышался только щелчок. Полторацкий чертыхнулся. Осечка! И тут на него навалились сразу несколько человек, грубых и сильных.
Потом вели по темным и пустынным улицам. Обидно было видеть среди охранников рабочих-железнодорожников. Со стороны вокзала доносилась ожесточенная винтовочная стрельба, которая скоро затихла.
…За дверью мерно расхаживал часовой. Тускло горела маленькая лампочка под самым потолком, разливая слабый свет. Вокруг нее вились роем москиты и крупная ночная бабочка.
Павел прислонился спиной к стене, постоял, полузакрыв глаза. От стены исходила легкая прохлада, и он ее чувствовал кожей спины. Хотелось пить, надсадно ныло все тело в ссадинах и синяках. Что говорить, помяли его изрядно! Но не это беспокоило Павла: не выполнил главного, ради чего ехал. Как там, в Красноводске?..
За окном медленно всходила луна, и ее бледный серебристый свет проникал в комнату, ложился светлым продолговатым пятном на пол.
— Послухай, товарищ…
Полторацкий насторожился. Шепот доносился из-за двери. Павел неслышно подошел к двери, прислушался.
— Послухай, товарищ, — снова повторился чуть слышный голос.
— Слушаю, — отозвался Павел.
— Это я… часовой. Сую тебе бумагу. Может, жинке или там кому родне напоследок черканешь.
Под дверь просунули белый клочок бумаги и огрызок карандаша. Павел нагнулся, поднял.
— Спасибо, друг!
Появилась возможность сказать о себе, написать последнее письмо. Но кому писать? В Ташкент товарищам по борьбе? Родным в Новую Бухару? Павел повертел в пальцах огрызок карандаша. Там они и так узнают о моей кончине. Он подошел к низкому небольшому столу, присел на табуретку. Бумага и карандаш — это оружие! Надо бороться до конца. И Павел, экономя бумагу, вывел:
Неторопливо, обдумывая каждое слово, писал Павел свое письмо. Строчка плотно ложилась к строчке, как патроны в пулеметной ленте.
Поделиться книгой: