Помоги проекту - поделись книгой:
— Говори, жидовка, где спрятала золото.
На этот вопрос гитлеровского офицера старушка дрожащим от испуга и волнения голосом ответила:
— Да что вы, какое у меня золото! Я ехала из Краснодара в эвакуацию вместе с дочкой, и мы попали на этой станции под бомбежку. Дочку у меня убило, а я была без сознания, и все, что было у нас, сгорело в вагоне, из которого нас еле спасли. Только дочка моя вот умерла, а я осталась живой, — старушка горько заплакала.
— А! Не хочешь говорить! Ну ладно, — с угрозой заявил этот каратель и пошел дальше по нашему ряду.
Проходя мимо нас, он только презрительно посмотрел в нашу сторону и, не найдя среди нас похожих на евреев, пошел по второму ряду. Там он натолкнулся на сравнительно молодую женщину с протезом на одной ноге, а во вторую была, видимо, ранена, так как была вся забинтована, и через бинты просочились пятна крови.
Гитлеровец сразу признал в ней еврейку и задал ей аналогичный вопрос, какой только что задавал старушке. Эта женщина, видимо, знала, что ее теперь ожидает, и в отчаянии во весь голос ему заявила:
— Вы предатель и изменник, фашистский прихвостень, я не боюсь вас. Я честно служила нашей Родине, была врачом в том санитарном поезде, который фашистская авиация разбомбила на этой станции. Даже еще раньше, потеряв на фронте свою ногу, я на протезе продолжала лечить наших раненых солдат. А ты, негодяй, продал свою Родину. Но и вам, таким гадам, придет возмездие. Не уйдете от правосудия, которое свершится над всеми вами — изменниками!
От такого неожиданного для этого карателя выступления он опешил и некоторое время ничего не мог сказать на ее справедливые слова. Потом, покраснев от гнева, он приказал вызвать нашего врача.
Сестра побежала за врачом. Воцарилась мертвая, зловещая тишина. Мы ждали нового взрыва ярости этого фашиста.
Появившемуся через некоторое время врачу офицер, заикаясь от гнева, приказал:
— Этих двух жидовок к вечеру раздеть и приготовить к казни!
Ничего на этот жестокий приказ не ответил наш врач Василий Васильевич, а только неопределенно покачал головой. Офицер быстрым шагом вышел от нас. Мы все были ошеломлены и молчали. Обреченных на смерть женщин вынесли на носилках в соседний класс.
Вечером, когда еще было совершенно светло, этот гитлеровец, не заходя к нам в школу, приказал легко раненным мужчинам вынести этих женщин на школьный двор. Их пронесли мимо нас по коридору. Мы все грустными взглядами провожали их в последний путь. Они лежали на носилках совершенно неподвижно, полностью раздетые и свернувшиеся калачиком от стыда. У всех нас невольно навернулись слезы на глазах.
Всю эту ночь мы почти не спали из-за того, что случилось вечером с этими женщинами, а также и потому, что в соседнем классе находился тяжело раненный в голову солдат. От этого ранения он помешался и там, в этом классе, буйствовал. Мы очень боялись, что ему удастся прорваться к нам в коридор, и тогда трудно было предсказать, что могло случиться с нами. Он громко орал какие-то бессвязные слова, рычал, кому-то грозил… Наконец, к утру он затих. Оказалось, что он сорвал с себя повязку и, истекая кровью, ускорил свою смерть.
Рано утром к нам прибежала сторожиха этой школы. Ее домик находился во дворе, и она своими глазами видела все то, что совершил этот палач над женщинами-еврейками. Со слезами на глазах, обращаясь ко всем нам, она рассказала:
— Вы знаете, что этот злодей сделал? Он приказал нашим мужикам выкопать могилу, а сам все ходил и грозил им пистолетом. А когда могила была готова и принесли на носилках этих двух женщин, так он их ногами живых столкнул туда, а потом их живых приказал засыпать землей. Наши мужики это делать не стали. Тогда он, выхватив лопату у одного из мужиков, сам стал бросать на женщин землю. Они стонали и плакали. Когда же они покрылись землей, то он мужиков заставил окончательно засыпать их.
— Ой! Горюшко-то какое… — запричитала сторожиха. — Я всю-то ночь не спала. Мне все-то казалось, что они еще стонут в могиле. — После этих слов сторожиха заплакала.
Мы с ужасом думали о той мученической смерти, которую приняли эти две женщины. Так я впервые воочию увидел всю ту жестокость, которую проявляли фашистские изверги на нашей земле.
С первого же дня создания на оккупированной немцами земле госпиталя, который значился под номером 42–36, местные жители проявляли особую заботу о раненых. Девушки села, бывшие учащиеся школы, в которой был организован госпиталь, добровольно пришли работать нянями и сестрами безо всякой оплаты, да и платить-то за их труд было некому, так как местные власти, поставленные оккупантами, для госпиталя никаких денежных средств не отпускали. Все снабжение продовольствием взяли на себя местные жители.
В воскресные дни к нам приходили женщины села и приносили свои кулинарные изделия. Если бы не они, мы бы и недели не прожили в этом госпитале. Огромное вам спасибо, дорогие женщины села Отрадокубанское, от одного из тех, которого вы выходили и поставили на ноги.
Большую организаторскую работу, связанную с риском, и медицинскую помощь оказал нам врач-хирург Василий Васильевич. Мы, раненые, никогда не забудем его самоотверженной работы.
Над каждым из нас брали своеобразное шефство женщины этого села. У всех них кто-то был на фронте: сын, муж или брат, поэтому, помогая нам, они думали, что где-то, возможно, другие женщины так же помогают их родным, находящимся, может быть, в таком же тяжелом положении.
Ко мне почти ежедневно стала приходить одна старая женщина, которая звала меня сынком. Я узнал, что у нее где-то на фронте находится сын, о котором она давно уже ничего не знает. Свою материнскую нежность и любовь она стала дарить мне, как своему сыну.
Осколок мины в моей ноге давал себя знать. У меня начался сильный абсцесс. За каждую ночь через свищ, образованный по тому пути, по которому вдоль мышечных тканей прошел этот осколок, стало выходить из раны огромное количество гноя. Я просто плавал в гное. А кроме того, в изуродованных пальцах ноги от мух, которых было полно в госпитале, у меня завелись черви. Они, грызя живую ткань, вызывали страшную боль в изуродованных пальцах. Меня перевели в палату тяжелораненых. В ней меня положили на полу около стены, а напротив у окна лежал с ампутированными обеими ногами молодой парень из Грузии. Он страшно страдал от болей, которые ему причиняли раны. У боковой стены палаты лежал все время на животе очень тяжело раненный мужчина, у которого осколок мины прошел через грудную клетку ниже позвоночника и образовал такие страшные раны, через которые были видны внутренние органы груди. Как он остался жив и как он еще продолжал жить, было просто трудно понять. Тяжелораненых в палате было десять человек.
Посещая меня, моя добрая старушка, глядя грустными глазами, с тревогой в голосе спрашивала:
— Сынок, у тебя уж не заражение ли крови? Как бы тебе не умереть. Уж больно твоя нога вся сильно распухла и посинела, и столько гноя течет из раны. Это очень плохо.
Я ее старался успокоить:
— Ничего, мамаша, я-то себя чувствую неплохо, вот только все время температура держится высокая. Ну, ничего, надо крепиться. Я постараюсь выздороветь, — с улыбкой отвечал я на ее тревожные слова.
В одном из классов школы была организована операционная. К нам в палату пришла сестра и вызвала меня туда на перевязку. Я заковылял на костылях за ней. Фельдшер Петр Иванович занялся моими пальцами на ноге, а в это время на обычном классном столе, который стоял почти рядом со мной, Василий Васильевич делал операцию тяжелораненому мальчику лет семи. Он был весь черный от разорвавшейся мины, которую пытался разрядить, держа ее на своих коленях. Обе его ноги были изуродованы до неузнаваемости. Наш врач, чтобы спасти мальчика от верной смерти, пытался ему ампутировать ноги, но у него совершенно не было никаких обезболивающих средств, поэтому операцию он делал при полном сознании ребенка. Тот от страшной боли громко кричал:
— Дяденька доктор, не пилите мне ножку! Ой! Ой! Не пилите мне ножку! Больно! Больно!..
А в это время фельдшер, выбирая пинцетом червей из изуродованных пальцев моей ноги, причинил мне такую адскую боль, что у меня потемнело в глазах, и я чуть не упал в обморок. Весь бледный, покрытый холодным потом и шатаясь, я выходил из операционной.
«Да, — думал я в это время, — а какие же страдания испытывает сейчас этот мальчик, которому без наркоза отрезают ноги».
Несмотря на все страдания, связанные с дальнейшим ухудшением моего здоровья, операцию по извлечению осколка мины из моей ноги почему-то не делали. Видимо, было так много тяжелораненых, что одному нашему врачу все эти операции делать было просто не под силу.
Однажды, выходя на костылях из палаты, я увидел в коридоре у окна стоящую медсестру Валю, которая горько плакала, облокотившись на подоконник. Я осторожно подошел к ней и спросил:
— Валя, что случилось? Кто вас так обидел?
Повернувшись ко мне и все так же рыдая, она, с трудом выговаривая слова, рассказала о своем горе:
— Знаете, когда мой муж уезжал на фронт, то на прощание подарил мне ручные женские часики. Это была у меня единственная и очень дорогая для меня память от мужа, которого, возможно, уже и нет в живых, а может, как и все вы, находится где-нибудь в лагере у немцев и страдает от ран и унижений. Так вот сегодня утром, когда я собиралась уходить на работу в госпиталь, ко мне пристал немецкий офицер, живущий в нашем доме, и отобрал у меня эти часы. Я не могу себе простить, почему я не спрятала их от этого гада, — и она снова горько заплакала.
Мне стало так жаль эту худенькую, хрупкую женщину, что я пытался ее всячески успокоить и подбодрить:
— Ну зачем вы так думаете, что ваш муж где-то погиб или находится в плену. Не надо думать о плохом. Ведь тысячи солдат и командиров нашей армии отступали во время этих боев с оккупантами. И надо думать, что и ваш муж где-то находится живой, и придет то время, когда нас освободят от немцев.
После этих моих слов медсестра Валя как-то немного успокоилась и, по строгому секрету, сообщила, что у офицера в комнате есть радиоприемник. Он часто уезжает по разным делам на легковой автомашине, а приемник остается без присмотра. Однажды она, осмелившись, включила его, настроила на Москву и, услышав родной голос Москвы, с замиранием сердца прослушала сообщение от Совинформбюро.
— И вы знаете, немцы все врут. Москва и Ленинград на самом деле не «капут», как говорят они. А под Сталинградом идут тяжелые бои. Немцы остановлены также где-то в районе Орджоникидзе и Новороссийска.
— Слушайте, Валя, хоть это для вас очень рискованно, но как бы было хорошо, если бы вы еще раз прослушали Москву и все передали нам. Для нас, раненых, это было бы самым действенным средством для быстрого выздоравливания или, просто говоря, для поддержания нашего духа. А то многие из нас думают, что же будет дальше с нами, когда мы выздоровеем, и что делать тем, кто остался без ног или без рук, кому они будут нужны здесь, под немцами. Тем более что у многих раненых родные находятся на той стороне.
Валя внимательно и испытующе посмотрела мне в глаза и, некоторое время подумав, сказала:
— Хорошо, только для вас я буду это делать, но чтобы никто кроме вас не знал, откуда эти сведения.
Договорившись с Валей, я ушел в палату. Теперь мы очень часто получали от нее последние сведения с фронтов Великой Отечественной войны. Передавали все это по строгому секрету друг другу, и наши товарищи в палате как-то вдруг повеселели.
Однажды утром, зайдя к нам в палату, сестра Валя объявила:
— Больной Ильин! Сегодня вам сделают операцию. Идите за мной.
В операционной я обратил внимание, что на меня как-то внимательно и испытующе посмотрел наш хирург Василий Васильевич. Мне даже показалось, что он что-то знает обо мне, и я не ошибся.
— Ну, больной Ильин, — обратился он ко мне, — раздевайтесь и ложитесь на этот стол. У меня никаких анестезирующих средств нет, поэтому операцию будем делать без них. Уж потерпите немного.
Я разделся, лег на стол, стиснул зубы и приготовился к операции. Через некоторое время я почувствовал сильную боль в том месте ноги, где был осколок мины, а затем я услышал, как обо что-то звонкое ударил осколок, выпавший из раны. Я облегченно вздохнул.
— Ну что, Ильин, вам отдать на память этот немецкий подарочек или не нужно? — спросил он меня, показывая зажатый в пинцете довольно большой и острый со всех сторон осколок мины.
— Нет, спасибо. Выбросьте его куда-нибудь подальше, — ответил я.
Пока сестра Валя накладывала повязку на мою больную ногу, Василий Васильевич мне неожиданно вполголоса сказал:
— Я знаю кое-что о вас, Ильин, и знаю, что вы умеете держать язык за зубами. Поэтому я хочу вам сообщить. Скоро, думаю, у вас дело пойдет на поправку. Но вам нельзя долго оставаться в госпитале. Как только начнут подживать ваши раны, то нужно будет немедленно уходить отсюда. По секрету скажу вам, что немцы приказали всех выздоравливающих мужчин отправлять из госпиталя в лагерь военнопленных.
— Благодарю вас, Василий Васильевич, учтем это дело, — ответил я.
После операции мои раны стали подживать, и мы втроем решили в один из благоприятных дней уйти из госпиталя. Одним из моих товарищей оказался тот же Федор, с которым мы подружились в первый день нашего знакомства, а вторым был товарищ из Харькова. Звали его, кажется, Андреем. Он был ранен в ногу. Пулевым ранением у него была прострелена одна из больших берцовых костей.
Каким-то образом о моем уходе из госпиталя узнала та старушка, которая часто навещала меня. Она принесла мне из своего дома на больную ногу резиновую галошу с носком, а также старенькую телогрейку и летнюю кепку. Но, к огорчению этой женщины, кепка оказалась мне мала, а другой кепки не нашлось, поэтому она была вынуждена вшить клин. В общем, получилось так, как говорится в пословице: «С миру по нитке, голому рубаха». Накануне ухода из госпиталя я сообщил Вале, что мы собрались втроем уходить. В этот же день Валя вызвала меня из палаты и дала три удостоверения. Они были отпечатаны на немецких бланках, которые она, видимо, выкрала у офицера. Напечатаны они были на машинке на русском языке. Конечно, это были фальшивые документы, но для полиции, и особенно старост, они были вполне хороши, в чем мы убедились впоследствии.
Я поблагодарил Валю и распрощался с ней, так как не знал, удастся ли мне ее увидеть на следующий день. Развернув одно из этих удостоверений, я прочитал в нем такой текст: «Командование Германской армии разрешает гражданину Ильину В. П. следовать до своего дома к своим родным. Старосты и другие должностные лица должны оказывать всякое содействие в устройстве его на ночлег в тех населенных пунктах, где он будет останавливаться». Дальше была какая-то неразборчивая подпись. Печати на этом документе не было.
В воскресенье 13 сентября 1942 года мы решили уйти из госпиталя. На прощание женщины этого села снабдили нас на дорогу хлебом, вареной свининой и другими припасами. Я искал Валю, чтобы еще раз попрощаться с ней, но ее почему-то не было в госпитале.
Нашу палату обслуживала одна местная девушка Наташа, бывшая ученица этой школы. Она в госпитале работала няней и чем-то напоминала мне мою Иру. В свою очередь, Наташа очень сердечно относилась ко мне. Увидев ее среди остальных женщин и раненых, провожавших нас, я подошел к ней и сказал:
— Наташа, мы сейчас уходим из госпиталя. Прежде чем расстаться с вами, я хочу вас попросить вот о чем. Если ваша местность в скором времени будет освобождена нашей армией от немцев, то, пожалуйста, напишите вот по этому адресу моим родителям, что я еще был жив и лечился здесь в госпитале и что ушел на север, будучи здоров. Вы этим сделаете большое для меня дело.
Наташа молча взяла из моей руки бумажку с адресом родителей, а затем тихо, с дрожью в голосе, промолвила:
— Для вас, Володя, я обязательно это сделаю, — а затем, отвернувшись от меня, тихо заплакала.
Как потом я узнал, уже после войны Наташа выполнила свое обещание и сообщила все, что знала обо мне, моим родителям, которые уже получили из военкомата «похоронную» и горько оплакивали своего сына и брата. Для моих родителей это письмо Наташи было огромной радостью. Они узнали, что я еще был жив. Особенно была рада этому сообщению моя мама. Письмо Наташи было очень скромным и без обратного адреса, поэтому ни я, ни мои родители, к сожалению, не могли в то время поблагодарить Наташу.
Было около 12 часов дня, когда мы, распрощавшись с госпиталем, отправились в неизвестность. Шли мы очень медленно, особенно тяжело было нам с Андреем идти на раненых ногах. Но день был солнечный, очень тепло, даже жарко. И очень радостно на душе, тем более что мы были уже почти здоровы и на свободе. Настроение у нас приподнятое.
Куда же мы шли? Перед уходом из госпиталя я советовался со многими местными жителями. Сначала я думал идти на юг, в сторону фронта, и там перейти к нашим воинским частям, обороняющим Кавказ. Но местные жители категорически не советовали мне идти в горы, где сейчас проходит линия фронта. Они говорили так: «Человек, не знающий гор, пройти даже в мирное время не всегда сможет, а тем более сейчас, когда там проходит линия фронта». Кроме того, они считали, что сейчас немцами особенно сильно разжигается национальная рознь, и всякий русский может оказаться в плену у горцев, и даже выдан немцам.
Я был в большом затруднении, куда же идти. Но, наконец, я решил, и мой окончательный план — идти в сторону Москвы, надеясь где-то на своем пути встретиться с местными партизанами и вступить в их отряд.
Хотя идти к Москве было очень далеко и на больных ногах скоро не придешь, но молодость и уверенность в своих силах воодушевляли меня. У моего друга Федора был план идти к себе, в Тульскую область, а у Андрея — в Харьков. Пока мы пошли все вместе вдоль железной дороги, по которой я шел в Отрадокубанскую, будучи раненым, с двумя своими товарищами в августе месяце. Часа через три мы дошли до того хутора, где я находился два дня, когда был ранен. У местных жителей я узнал название его. Это был хутор Дорожки. Я попросил своих товарищей обождать и побежал в сторону дома, где меня так тепло больше месяца тому назад встретили хозяева. К моему сожалению, дома никого не было. Я зашел во двор и нашел то место, где спрятал папку с комсомольским билетом и письмами. К моему огорчению, их там не оказалось. Кто-то, видимо, нашел эту папку и все уничтожил. Огорченный этой потерей, я вернулся к своим товарищам, но об этом им ничего не сказал. Молча мы снова двинулись в путь. Только к вечеру, сильно изнуренные и чуть ли не падающие от усталости, мы добрались до Гулькевичей. В местной управе мы обратились к старосте, которому показали наши «удостоверения».
Немецкие орлы на наших «удостоверениях» немедленно оказали свое действие на этого старосту. Он разместил нас на ночлег к местным жителям. Мы с радостью убедились в том, что наши «документы» оказывают сильное воздействие на немецких прислужников.
Утром мы снова побреди дальше, в направлении Кропоткина. Теперь нам с Андреем идти было еще труднее, чем вчера, так как за ночь наши больные ноги сильно отекли и давали себя знать. Перед нами стояла трудная задача как перейти реку Кубань. В Гулькевичах от местных жителей мы узнали, что в Кропоткине немцы навели временный понтонный мост через нее и тщательно его охраняют. Поэтому мы очень боялись идти на этот мост, страшась, что там нас могут задержать немецкие солдаты и отправить в лагерь военнопленных.
С опаской мы подходили к Кропоткину. Этот город частично был закрыт от нас небольшой горой, которая стояла слева от дороги, по которой мы шли. Как только мы вышли из-за горы и перед нами открылся вид на город, то неожиданно столкнулись с солдатами, одетыми в немецкую форму. Они занимались строевой подготовкой на лугу у реки. Увидев этих солдат, мы сразу в нерешительности остановились, не зная, что нам делать. Нашу растерянность обнаружил один из солдат, который находился неподалеку от нас. Он подошел и неожиданно обратился к нам на довольно чистом русском языке:
— Вы что тут делаете, хлопцы?
Слова обращения к нам на русском языке нас как-то подбодрили, и я спросил солдата:
— Скажите, как нам пройти в Кропоткин?
— Да очень просто, по понтонному мосту, — ответил этот солдат, но, чувствуя, видимо, наше замешательство в том, что разговаривает с нами по-русски, он объяснил:
— Да вы, хлопцы, не думайте, что я немец. Нет, мы добровольцы и поступили служить в немецкую армию. Здесь, в Кропоткине, формируется наша часть из кабардинцев и черкесов. Когда вы пойдете после моста через городской сад, то вы увидите там нашу часть. Германская армия нас снабдила оружием и боеприпасами, — с каким-то особым умилением и подобострастием в заключение сказал он.
Нам горько было слышать эти слова от бывшего гражданина Советского Союза, но делать было нечего. «Предателей достаточно среди нас», — думал я. Мы благополучно прошли по мосту через Кубань, миновали городской сад, в котором действительно формировалась часть из так называемых добровольцев, о которых он нам рассказал. Не пытаясь пройти к центру, мы еще на окраине спросили у местных жителей, как лучше идти на Ростов. Один из мужчин сказал:
— Лучше всего вам идти по нефтепроводу. Дорога там торная, хорошая, да и немцев вы меньше встретите, и безопаснее. Вам будут встречаться только станицы и хутора, а дорога прямая.
Этим советом мы воспользовались и пошли в степь по нефтепроводу. В сторону Ростова мы не пошли, а отправились на Старочеркасск и особых затруднений не встретили. К вечеру каждого дня мы останавливались на ночлег где-нибудь в станице или в ближайшем хуторе. Питались в пути всем тем, чем нас оделяли местные жители. С каждым днем наши раны все больше и больше подживали.
Однажды в одной из станиц, это было в воскресенье 20 сентября, я неожиданно среди играющих на улице в карты мужчин увидел бывшего своего командира взвода, который дезертировал от нас из парашютно-десантного батальона. Встреча со мной была для него неприятной неожиданностью. Он как-то смутился, узнав меня.
— Ну как, играешь? — спросил я его.
— Да, вот играю. А вы откуда идете?
— Мы-то идем со стороны фронта. Все трое раненые. А вы как тут поживаете? Празднуете, а там наши солдаты гибнут за Родину…
— Ну и идите своей дорогой! — грубо ответил он мне.
Когда мы с друзьями вышли из этой станицы, они спросили меня:
— Это что за человек, с которым ты разговаривал сейчас? Что-то у вас с ним не очень приятный был разговор.
— Да, это мой бывший командир взвода. Он дезертировал во время эвакуации нашего батальона из Краснодара.
— А, вон оно что. Да плюнул бы ты ему в харю. Вон какую морду отрастил, сидя у бабьей юбки. Тут люди жизни своей не щадят, а он за чужой спиной хочет прожить. Есть же такие гады.
Долго еще с возмущением обсуждали этого человека мои друзья, поглядывая в сторону станицы, из которой мы только что ушли.
Перед Старочеркасском мы разузнали, что недалеко есть через реку Дон лодочная переправа, и довольно быстро разыскали ее. Денег у нас, конечно, не было, и лодочник переправил бесплатно. Кроме нас, в лодке сидели еще местные жители, и среди них была женщина средних лет. Разговор ее был для нас очень неприятен, и вот почему. Под действием гитлеровской пропаганды некоторые донские и кубанские казаки почувствовали себя обманутыми. Гитлеровцы обещали им особые преимущества и привилегии перед другими жителями этих областей и так называемыми иногородними. Так вот, эта женщина с каким-то особым умилением тараторила в лодке, в которой мы переправлялись через реку.
— А вы знаете, какие немцы благородные люди, — говорила она соседу, сидящему рядом с ней. — Они на днях приезжали к нам в станицу, и один большой по званию немецкий офицер объявил всему казачеству приказ немецкого командования об особых привилегиях, которые оно нам дает после освобождения от коммунистов. Все наши казаки воспрянули духом, надели казачью форму и ходят только в ней. Мы все теперь свободно вздохнули без этих коммунистов…
Слушая болтовню этой женщины, я не выдержал и спросил ее:
— А вас что же, притесняли здесь до прихода немцев? Или у вас не было, как у казачества, каких-то прав? Чем вы были недовольны, когда здесь не было немцев? Чем же вас так обрадовали немцы?
Я был не рад, что задал такие вопросы этой женщине. С ее стороны посыпался град оскорблений в мою сторону:
— Сразу видно, что вы не казак. А может даже, вы коммунист? Всех таких, как вы, нужно вешать! — закричала истерично эта женщина.
Переубеждать ее было совершенно бесполезно. Хорошо, что уже приближался берег. Мы молчком, с испорченным настроением, соскочили на берег и пошли своей дорогой к Новочеркасску.
Долго еще нам вслед разносился по берегу реки ее истошный вопль, оскорбляющий наше достоинство. Возможно, эта женщина жива и уже поняла, как была жестоко обманута гитлеровской пропагандой, на собственном опыте убедившись, как она была неправа. Ну, да бог с ней, как говорили в старину наши отцы и деды.
После реки мы шли в сторону Новочеркасска мелкими кустарниками заливного луга и по сильно разбитым автомашинами большим дорогам, которые остались здесь от прошедшей по ним военной техники. То там то здесь мы видели лежащие вдоль дороги разбитые пушки, повозки, автомашины и другую военную технику, оставленную на ней. По всей видимости, месяца два назад здесь шли сильные бои против наступающих гитлеровских войск.
В середине дня мы отважились войти в довольно большой город, каким был Новочеркасск. Кругом были немецкие солдаты и офицеры, но, на счастье, они не обращали на нас никакого внимания, поэтому мы довольно спокойно шли по улицам города. Местные жители нам рассказали, что из Новочеркасска в сторону города Шахты и дальше, на Красный Сулин, ходит поезд и что местные жители пользуются им. Это сообщение нас с Федором очень заинтересовало, и мы решили с ним поехать на этом поезде. Но Андрей, покачав головой, заявил нам:
— А я, дорогие мои товарищи, на этом поезде не поеду. Мне совсем не по пути, так как надо идти в сторону Харькова. Давайте попрощаемся.
Поделиться книгой: