Дом для Одиссея

– Варь, ты что говоришь! С ума сошла? Вроде и выпила чуть-чуть.

– А что? В чем проблема-то? Зачем нам вообще эту суррогатную мать искать? Раз надо – помогу! Мы с тобой и договор подпишем, ты мне денег потом заплатишь – все, как полагается! Главное – мы же в разных городах живем… Я к тебе приеду – меня здесь никто с пузом не увидит! А потом уеду, и ребеночек у тебя останется. Твой, родненький, из твоей да Лёниной клеточки. И я буду знать, что малыш, которого я носила, в надежные руки пристроен и всем и всегда обеспечен будет. А что с тобой случись – тоже вот она я! Тоже мамка. И ты можешь не дрожать всю беременность, что я в последний момент откажусь тебе его отдавать.

Лиза с ужасом слушала кузину, открыв от изумления рот. Ничего себе, как все просто. Это что же получается? Она может приехать домой и объявить Лёне, что появление ребенка в их семье – не такая уж и проблема? Вот это да… А ей такое и в голову никогда бы не пришло. Хотя, может, потому и не пришло, что не хотело приходить.

– Варь, а ты не шутишь? Ты это серьезно?

– А то! Только давай договоримся на берегу – денег мне заплатишь немерено! Для меня это тоже подвиг! Понимаешь, у Николеньки долг один есть, который он отдать никак не может, и это его гнетет очень…

– Я и так дам, без всякой суррогатности! Ты бы мне давно сказала.

– Нет, Лизавета. Я так не возьму. А за благое дело – пожалуй. Еще и героиней себя чувствовать буду… Ну что, по рукам?

– По рукам, – растерянно пролепетала Лиза и улыбнулась нерешительно. Внутри происходил полнейший переполох от странного этого, почти сюрреалистического, разговора. Казалось все время, что стоит только посильнее встряхнуть головой – и она проснется.

– Вот и хорошо, – совсем по-деловому хлопнула Варвара по подлокотникам кресла красивыми руками. – Только ты там у себя сладь все по-быстрому, ладно? Ну, анализы всякие клинические, дела медицинские… А как все готово будет – сразу меня кликнешь. Только учти – с детьми приеду. Вовку на Николеньку оставлю, а младших мне девать некуда, с собой возьму. Да у тебя дом большой – на всех места хватит. Будем брак твой спасать: рожать будем твоему пианисту ненаглядному ребеночка, чтоб по чужим дворам за чужими детьми не бегал и смысл свой жизненный нашел побыстрее. Какой он у тебя, оказывается, черт бы его побрал…

– Хорошо, Варь. Я как домой приеду, сразу с ним поговорю.

– Ой, да чего с ним разговоры разговаривать! Взяла за ухо – и по врачам! Ты хотел, мол, милый, ребеночка? Так получай! Расти себе на здоровье, осмысливай свою жизнь дальше!

– Варь, а ты сама-то ее осмыслила? Троих, вон, родила.

– А как же! Дети, Лизавета, это и есть наш бабский смысл. Только это потом приходит, попозже. Знаешь, как я досадовала всегда, когда узнавала об очередном беременном залете? Это потом уже радость небесная да благодатная на тебя спускается, как ангел с неба.

– Слушай, а если ко мне не придет эта радость? Вот ты родишь мне, а радость не придет?

– Придет, Лиза. Обязательно. Вот возьмешь своего ребеночка на руки, сердце вздрогнет, и поймешь…

– А если не вздрогнет?

– Не боись. Обязательно вздрогнет.

– А если нет?!

– Да ну тебя, адвокатесса хренова! Зануда ты старая! Не морочь себе голову! Ты чего, ненормальная баба, что ли? У всех вздрагивает, у тебя одной не вздрогнет! Некоторые, вон, даже чужих усыновляют и любят потом больше родных! А ты дурацкие вопросы задаешь…

– Ну да. Усыновляют, даже больных и убогих. Это я знаю. Как раз по такому делу сюда и приехала. Только так и не понимаю до конца, зачем это надо.

– Как зачем? Чтобы любить. Потребность такая у людей есть, понимаешь? Любить. Ну так что, будешь меня делать суррогатной матерью или нет? Что-то я не понимаю.

– Буду, наверное. Подумаю еще.

– Нет уж, дорогая, ты мне точно скажи. Чего тут думать? Мне же тоже как-то надо определиться со своим поведением!

– В смысле? – удивленно уставилась на Варвару Лиза.

– Ну, если будем рожать, тогда с завтрашнего дня бросаю курить и от алкоголя напрочь отказываюсь. Чтоб организм подготовить к здоровому вынашиванию. А если не будем, то уж извините – маленьких этих удовольствий меня никто лишать не вправе. Так что давай решай.

– Ну, в общем… Наверное, да, – обреченно произнесла Лиза, глядя мимо кузины в темное ночное окно.

– Вот и хорошо, – погладила ее по плечу Варенька. – С тобой, видимо, так и надо в некоторых случаях поступать. Давить железным напором, а то никогда ни на что и не решишься – все думать да причины всякие разные сочинять для себя будешь. Значит, прямо с завтрашнего дня я перехожу на оздоровление своего любимого организма. А сегодня давай выпьем в последний раз за успех нашего мероприятия.

5

На следующий день состоялось, наконец, последнее, определяющее судебное заседание, на котором решилась судьба несчастного Дениски Колюченкова, усыновляемого в американскую семью Рейчел и Дейла Мак-Кинли. Уже по одним только голосовым интонациям женщины-судьи Лиза поняла, что решение будет хорошим. Для нее. И для Дениски Колюченкова. И для Рейчел с Дейлом. Ну наконец-то…

Она давно уже, за всю свою адвокатскую практику, научилась определять в бесстрастном, казалось бы, голосе судей, зачитывающих долгую мотивировочную часть решения, те самые, едва заметные, нужные нотки и редко ошибалась. Это было сродни интуиции, а может, совпадением просто. И тем не менее… Вот судья прочитала-протарабанила, казалось бы, совершенно равнодушно: «…Из материала дела усматривается, что Колюченков Денис Юрьевич был брошен матерью в роддоме, откуда был доставлен на лечение в детскую больницу, где находился больше года в отделении патологии новорожденных. Мать судьбой ребенка не интересовалась, судом была признана безвестно отсутствующей. Все родственники от опекунства отказались письменно…» Слышались уже в голосе судьи нужные нотки! Возмущенные, жалостливые, сочувствующие. Едва-едва заметные. Как бы ты, тетенька-судья с красиво уложенными седыми волосами, ни старалась изобразить положенную по статусу бесстрастность да объективность, все уже понятно. Тут ни убавишь ни прибавишь. И закон в отношении ошибки чиновников ты, моя дорогая, истолковала правильно. Ох уж это пресловутое толкование закона – как хошь, так и толкуй. Но эта умница-судья все-таки так, как надо, сделала. По обыкновенной человеческой справедливости: «…Неисполнение должностными лицами учреждения социальной защиты обязанности в семидневный срок сообщить в органы опеки и попечительства сведения о том, что ребенок может быть передан на воспитание в семью, является лишь основанием для привлечения должностных лиц к ответственности, а не основанием для отказа в усыновлении…» Молодец! Молодец, женщина! Ты умница, судья моя дорогая! И вполне достойна этого вычурного к себе обращения – «…ваша честь». Рейчел-то как в воду глядела, жалуясь на произвол русских чиновников. А вот, наконец, долгожданная резолютивная часть решения, отменяющая все прежние судебные постановления и удовлетворяющая заявления граждан США супругов Мак-Кинли об установлении усыновления. И вот, наконец, последняя фраза: «…Записать Дейла и Рейчел Мак-Кинли в книге записи рождений в качестве родителей усыновленного ими ребенка – Дениса Колюченкова…»

Все! Победа! Бесповоротная и окончательная. Уф… Лиза, выйдя из зала суда, дрожащими пальцами набрала номер Рейчел и бесстрастной скороговоркой сообщила ей о хорошем решении и тут же нажала на кнопку отбоя – потом, все потом. Они еще разделят совместную радость, но не по телефону. И вообще, надо бы ей побеседовать с этой американкой. В конце-то концов, что такого она знает про материнство, чего никак не может понять Лиза? И Варвара знает, и даже Лёня об этом заговорил… Может, что-то важное мимо нее прошло в жизни, а она так и не заметила? Может, некоторый цинизм, присущий ее профессии, так глаза и сердце застит? Ну не тупая же она, в конце концов, должна понять.

Сидя в самолете и глядя на плотные бока облаков под крылом, она продолжала задавать себе вопросы и в ответах склонялась к издержкам трудной и сволочной профессии. Это она сделала ее такой цинично-неприкаянной, заставила все человеческие отношения рассматривать через лупу судебных разбирательств, пошлых и тяжелых, выявляющих самые некрасивые, скрытые человеческие качества. Сколько же бракоразводных дел с беспредельно наглым дележом имущества прошло через ее руки, сколько слез и сломанных детских судеб она видела. Даже сложилась определенная шкала мотивации отношений мужчины и женщины, пожелавших прожить вместе определенный промежуток времени. То есть на момент складывания этих отношений они и не знают, конечно же, что он будет всего лишь временным промежутком. Вот мотивацию, например, потенциального материнства Лиза уважала. Что здесь такого, если женщина хочет родить ребенка в браке? Все правильно. Потом в глаза всю жизнь ребенку не стыдно будет смотреть. Можно и легенду какую об отце придумать «покрасивше». И мотивацию материального расчета уважала. Еще бы – сама так за старика Заславского выходила. По крайней мере, честная сделка. А вот мотивации «ты мой зайка, я твоя киска, и мы каждые полчаса вместе» не понимала совсем. Зачем уж так отслеживать друг друга каждые полчаса? Зачем? Для чего надо так слипаться всем – душами, телами, имуществом? Странная какая-то потребность – вкладывать всего себя без остатка в общий котел отношений, еще и кайф при этом мазохистский ощущать – слава богу, ничего во мне моего собственного больше не осталось, все только совместно-общее. Попробуй потом отлепи безболезненно такую вот «киску» от взбунтовавшегося в одночасье «зайки»! Это же смертельный случай.

А может, опять ошибается? Казалось же ей, что отношения, сложившиеся с Лёней, являются идеальными? Казалось. Ничем не были связаны, никакой такой дурной мотивацией: ни материального расчета, ни потенциального материнства, ни уж тем более совместного лихорадочного слипания собственным временем, когда одна секундочка, оставленная для себя лично, является чуть ли не преступлением. Ну ладно, родят они при помощи Варвары совместного ребенка, и что? Лёня сразу перестанет мучиться своей талантливой неприкаянностью? Ерунда какая. Нет, все же не понимает Лиза чего-то в этой жизни, мимо нее таки прошло-проскочило что-то. Обязательно надо с Рейчел поговорить, завтра же. И совета насчет ребенка спросить. А может, и не завтра. Времени-то еще – завались. Пока судебное решение официально изготовят, пока по почте куда надо пришлют, пока местные чиновники в него вникнут да раскачаются с исполнением, как минимум месяц пройдет. Так что десять раз успеет с клиенткой своей наговориться.

А вот и красивая стюардесса выстроила свое длинное синее форменное тело в проходе и улыбается всем и сразу дежурной счастливой улыбкой. Сейчас расскажет быстренько стандартные сказки про «пристегните ремни», про погоду за бортом, и можно будет снижаться – прилетели домой, слава богу. Интересно, как там оставленная в аэропорту на стоянке машинка поживает? Не обидел ли кто? Хорошая у нее машинка, привычная такая… Ну а вот вам, кузина Лизавета, и ответ на все вопросы… О машинке-то своей беспокоиться-переживать научились, а вот о ребеночке потенциальном – тут уж, простите, очень большие сомнения берут.

6

По одному только Татьяниному лицу можно было догадаться – случилось что-то из ряда вон выходящее. Сердце Лизино вздрогнуло испуганно и заныло протестующее – нет, нет, не хочу. Она как-то сразу догадалась, что произошло. А может, и не догадалась, а знала уже…

– Ничего, ничего, Лизавета. Скрепись. Ты лучше себе мужика найдешь. Об чем тут горевать-то? И что это за мужик такой – хлипкий да длинноволосый, как девка? Еще и об себе думает невесть чего…

Татьяна говорила и говорила, журчала ласковым ручьем, склонившись над Лизой, горестно опустившейся на диванчик в прихожей. Та слушала и не слушала ее – сил не было отмахнуться от этой навязчивой бабьей жалости. Да и не хотелось – пусть себе журчит. Жалко, что ли. Какая уж теперь разница…

– Он тебе на столе письмо оставил. Мудреное такое, я ни слова не поняла. Ты не читай его. Выброси в огонь лучше. Ушел и ушел, туда ему и дорога. Главное, не прихватил с собой ничего. Я проверяла. А то знаешь, как бывает…

Лиза встала и, не раздеваясь, прошла в дом, тихо поднялась по лестнице на второй этаж. Вот оно, Лёнино письмо. Лежат на столе несколько исписанных мелким нервным почерком страничек – даже в конверт не удосужился положить. Торопился, видно. Она робко потянулась было к этим листочкам, но рука отдернулась, будто сама по себе. Не хотелось читать их, совсем не хотелось. А может, Татьяна права в своей сермяжной простой правде? Может, в самом деле не надо? Какая теперь разница? Ушел и ушел. Зачем ей знать – почему? Когда это причина для горя уменьшала хоть как-то само горе? Все равно придется его пережить. Куда ж теперь деваться-то.

Посидев полчаса в кресле, глядя в упор, не отрываясь, на эти проклятые листочки, Лиза все же протянула к ним руку и, сделав над собой усилие, начала читать. Ну да. Так она и думала. Ничего нового он, в общем, не сообщал. «…Тебе ведь даже все равно, Лиза, люблю я тебя или нет. Главное, чтоб рядом был. Так ведь? Ты очень сильная женщина. Даже чересчур. Тебе и не надо, наверное, чтоб тебя любили. Необходимости такой нет. Да и нужды. Тебе себя самой хватает. И твоей собственной любви…»

Ну что ж, в этом он прав, пожалуй. Ей действительно хватало собственных чувств. А любил Лёня ее или нет – неважно как-то. Лишь бы он был, лишь бы глаза Лизины его видели, лишь бы сердце замирало благостно при этом, а душа уходила в пятки. Черт, черт! Надо было все время требовать от него любви ответной, как она этого не поняла? Вот дура! Подыграть не могла, что ли? Надо было устраивать сцены, как те самые «киски» и «зайчики», с трагическим заламыванием рук, капризными истериками вроде «…ах, ты меня не любишь, совсем не любишь…». Эх, Лизавета, Лизавета, век живи – век учись. Так, что там дальше? «…Ты повторяла все время, что я – твоя душа и сердце. И если я у тебя есть, значит, и душа с сердцем на месте. Ведь так? Но Лиза, дорогая, я ведь живой человек, а не доказательство присутствия в тебе всех этих органов! И вообще, нельзя прожить жизнь в виде доказательства чего бы то ни было. Я хочу человеком прожить, а не просто твоим сердцем. А как человек я тебе не нужен и не интересен, и музыка моя тебе вовсе не нужна…»

Ну что ж, и в этом он прав, особенно насчет музыки. Уж чего-чего, а страданий его музыкально-творческих она никогда не понимала. Ну зачем так мучиться только для того, чтобы быть первым? Можно же просто жить с музыкой, если она тебе так необходима, а не использовать ее как орудие своих амбиций. Не случилось из тебя великого музыканта – подумаешь. Зачем в крайности бросаться? Надо было и на эту тему с ним тоже поговорить, кстати. Вот все она делала неправильно! Надо было парня к обыкновенной, земной жизни адаптировать, а она восхищалась нелепо его сомнительным талантом да возносила на небеса. Что ж, как лучше хотела. Так, а дальше-то вообще уже интересно начинается…

«Я ухожу жить к Алине. Ты ее не знаешь. В отличие от тебя она скромная и маленькая, потерянная в жизни женщина. И ей нужна моя помощь. Настоящая, мужская и материальная, а не игрушечная, не сердечно-душевная, понимаешь? Я ей нужен, необходим просто. Без меня они погибнут – Алина и ее дети. А ты сильная, найдешь себе другую игрушку…»

А вот это удар ниже пояса. Вот это по-настоящему больно. Этого она совсем не заслужила. Хотя разве любовь и уважение заслуживают? Да ничего подобного! Каждый только от себя пляшет, от своих чувств, ощущений да потребностей. Уж она-то знает. Сколько ей пришлось выслушать исповедей оставленных мужей и жен, и все только и говорили о том, что уж они-то этого не заслужили. Черт, а все равно больно! Никогда так больно не было.

– Ну, и чего ты тут сидишь, как столетняя бабка-бобылка? – вздрогнула Лиза от громкого Татьяниного голоса. Она и не слышала, как та поднялась на второй этаж, как тихо встала за спинкой ее кресла. Лиза молча подняла к ней горестное, почти черное лицо.

– О господи! Лизавета! Да ты чего это? Еще поди и реветь сейчас соберешься?! Ты это дело брось! Не стоит этот мужичонка слез твоих! Такая баба умная, такая справная, чего это ты! Да с тобой ни одну девку и рядом-то поставить нельзя! Я надысь глядела по телевизору, как самую красивую девку на всей Земле-матушке выбирали, так ни одна тебе и в подметки не годится! Тебя же в любой блескучий журнал на первую страницу сразу возьмут, только захоти! А ты вдруг горевать удумала. Господи, да найдешь себе другого мужика, и не думай даже.

– Да не надо мне другого, Тань, – горько усмехнулась Лиза, и ткнулась головой в ее теплый рыхлый живот, и вздрогнула плечами, будто и в самом деле собиралась заплакать. От Татьяниного фартука с красными вышитыми петухами пахло так хорошо. Счастливым детством – бабушкой, пирожками, компотом из сухофруктов, теплой нежной беззаботностью.

– Присохла, значит? – жалостливо спросила Татьяна и принялась гладить свою хозяйку по распущенным по спине блестящим каштановым волосам. – Это ничего, Лизавета. Ничего, пройдет. Как присохла, так и отсохнешь. Заживет, корочкой покроется и само отпадет. А пока не отпало – скрепиться надо, переждать. Денечки в календаре вычеркивать и ждать. Вот один день прошел, другой, третий. Помнишь, как сама меня учила? Красным карандашиком денечки в календаре вычеркивать?

Конечно же, Лиза помнила этот немудреный совет, который сама давала Татьяне, когда та появилась у нее волей случая в доме. Хороший совет, кстати. Тогда помог.

– Помнишь, как я жить совсем не хотела? Вот у меня уж горе было так горе – по сравнению с твоим-то. На старости лет без крова остаться – это тебе не без мужика.

Татьяна и впрямь появилась у Лизы в доме по воле случая или, вернее, трагического стечения обстоятельств. А вернее, не обстоятельств, а по прихоти Лизиной профессии. Познакомились они в обычном судебном заседании. Очень грустным было это знакомство – стояли они тогда по разные стороны баррикад.

Лиза выступала как раз на стороне тех самых чиновников от опеки, с которыми пришлось побороться в деле по усыновлению Дениски Колюченкова. А поскольку клиент всегда прав, то и чиновники в том, Татьянином, деле, как ни странно, оказались правы…

Татьяна Михайлова, теперешняя ее домоправительница, всю свою сознательную жизнь провела в матерях-одиночках. Образования у нее никакого не было, средств к существованию особенных тоже. Работала на двух, а то и на трех работах – и на ткацкую фабрику к станку успевала, и тряпкой размашисто намахивала в больничных уборщицах, и на дому цветы могильные из воска умудрялась ночами лепить. Жила в небольшом, но справном домике на рабочей окраине, растила, как могла, своего сына Сашку, отец которого так и остался для всех неизвестным. Мальчишка, однако, рос сильно хулиганистым – никакого сладу с ним Татьяна не знала. Но справлялась как умела – покорно ходила на все вызовы возмущенных школьных учителей, и на педсоветах стаивала, жалостливо опустив голову долу, – лишь бы из школы не выгнали, и с женщиной – инспектором милицейским по делам несовершеннолетних чуть ли не в подружках ходила. Она, эта сердобольная инспекторша, и пристроила пятнадцатилетнего Сашку в этот самый центр, название которого Татьяна с большим трудом выучила – Центр по профилактике безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних «Восстановление» – вот как…

А потом этот самый центр даже организовал летнюю поездку своих питомцев по США. Целое лето Сашка там пробыл, а вернулся сам не свой… И потребовал от матери несусветное – чтоб отказалась она официально от своего материнства, значит. Будто хочет его усыновить одна американская пара, и сам он этого страстно желает. Прямо с ножом к горлу к ней подступал – подпиши бумагу об отказе, и все тут! Мол, без нее суд не разрешит американское усыновление… Тем более американцы эти прямо к ней домой заявились. Люди денег не пожалели, за ее Сашкой в Сибирь приехали. Что было делать? Подписала она ту бумагу. Уревелась напрочь, а подписала. Сашка диктовал, а она писала. Не в состоянии, мол, я, дура такая, дать достойное содержание, воспитание да образование. Отказываюсь, мол, от сына своего Александра Михайлова.

А только бумажка не помогла. Больно шустрая адвокат в суде развыступалась, вопросами всяческими Татьяну замучила. Из ответов и вышло, что мать от воспитания сына вовсе не уклонялась, родительскими правами не злоупотребляла, аморального образа жизни не вела, работу постоянную имела… А в конце эта тетка вообще вывод сделала, что поскольку Сашка не был лишен материнской любви да родительской опеки, то в силу закона не может быть и объектом усыновления иностранными гражданами. Так и выразилась, бессовестная, – объектом. Татьяна даже рассердилась на нее. Она уж к этому времени с судьбой своей окончательно смирилась. Решила, что и впрямь ее сыну с этими американцами посытнее жить будет.

В общем, отказали судьи этим американцам в усыновлении. Прислушались к доводам адвоката Елизаветы Заславской и отказали. А на следующий после суда день Татьяна с раннего утра уже поджидала девушку в конторе – чуть не с кулаками на нее накинулась. Зачем, мол, ты натворила такое своими этими «объектами»! Обиделись американцы на судебный отказ, в тот же вечер домой укатили. А Сашка совсем взбеленился от горя – из дому мать прогнал. Вытолкал прямо взашей, будто она одна и виновата была. А ей и идти-то некуда совсем. В парке на скамеечке ночевала.

Вот тогда Лиза и привела Татьяну к себе домой. Пожалела, значит. Или, может, вину какую за собой чувствовала – не надо было в суде так уж стараться-то… Хотя глупости, конечно. Как это – не надо? Профессия, она и есть профессия. Да и закон – он тоже закон, а не дышло какое.

А Татьяна быстро прижилась. У хозяйки дома даже иногда чувство возникало, что она в ее доме всегда так и жила, с самого Лизиного рождения. И всегда пироги вкусные пекла. И борщи варила. И ворчала на нее вот так же всегда – по-деревенски смешно и любя.

О Сашке они больше не говорили. Ни разу. С тех самых пор, как повычеркивала Татьяна красным Лизиным карандашиком прошедшие с того «несправедливого» суда календарные дни да успокоилась немного. Они обе как-то очень старательно обходили эту болезненную тему. Татьяне стыдно было, а Лизе просто не хотелось ей лишний раз больно делать, хотя знала распрекрасно, что Сашка нагло является в ее отсутствие к матери, и та отдает ему все полученные в качестве зарплаты деньги. Не могла Лиза ей ничего на это сказать. Потому что и сама не знала, что надо говорить в таких случаях. Может, и права сейчас Татьяна, говоря о том, что ее горе с Лизиным и рядом поставить нельзя? Добрая, хорошая, уютная Татьяна. Права-то она права, а одного только не понимает, что собственное горе, оно всегда горше всех. И никто его облегчить не в состоянии, какие слова ни говори, какие примеры ни приводи.

– Тань, ты иди спать, ладно? Мне одной надо побыть, – оторвавшись от ее теплого мягкого живота, проговорила Лиза. – Спасибо тебе, конечно…

– А вот и плохо, что одной, Лизавета. Нельзя тебе сейчас, нехорошо это. Слушай, а может, мы водочки с тобой выпьем, а? Холодненькой? С соленым грибочком? У меня все припасено для такого случая.

– Сама, что ль, водочку-то делала, ключница ты моя милая? – усмехнулась, глядя на нее снизу вверх, Лиза.

– Почему сама? – наивно удивилась Татьяна. – Ты чего, совсем умом тронулась с горя? Кто ж сейчас сам водку-то делает? Да и не умею я.

– Да ладно. Какие твои годы – научишься еще.

– Зачем? – та снова вытаращилась на хозяйку удивленно. – Чего это я всяким глупостям учиться буду?

– Да тьфу на тебя! – уже досадуя несколько на непонятливость собеседницы, грустно рассмеялась Лиза. – Шучу я так с тобой, господи…

– А-а-а… Ну, давай тогда, шути. Я на это согласная. Уж всяко лучше, чем горевать да слезы лить попусту.

Татьяна шустро спустилась по лестнице, погремела-пошуршала в своем хозяйстве и снова поднялась к Лизе, торжественно неся в руках поднос с маленьким запотевшим графинчиком в окружении тарелочек со всякой аппетитно пахнущей снедью на закуску. Расставив все это хозяйство на столе, вдруг хлопнула себя по лбу и снова ринулась вниз, застучала дробно пятками по лестничным ступенькам. А вернувшись, выложила перед Лизой сорванный со стены календарь и толстый красный косметический карандаш – тот самый, похоже, два года назад ей Лизой подаренный.

– Денечки прошедшие без твоего черта длинноволосого будешь зачеркивать. Вот как отчеркнешь сорок денечков – так и забудешь…

– А почему сорок? Ты что, он ведь живой еще!

– Да и на здоровье, что живой. Я что, против, что ли? Мы ж его не на тот свет спроваживаем, мы ж его только из дома твоего провожаем. А сорок дней, я думаю, и для живой души тоже срок хороший. Чтоб дом покинула, переселилась в новый, где хозяин живет, обжилась там по-новому. Никогда уходящий, Лизавета, душу свою сразу из того места, где долго прожил, не забирает. Она еще там живет, мучает оставшихся. Так что давай выпьем за то, чтоб тебе побыстрее от ее гнета освободиться.

– А если я не хочу освобождаться? Или не могу? Может, мне без души этой и жизни нет?

– Так и не будет, если цепляться за нее, глупая. А ты скрепись, Лизавета! Сначала скрепись, а через сорок дней встряхнись, и все.

– Хм… Странная у тебя концепция выхода из кризиса.

– Да сама ты цепция! Нечего меня своими мудреными словами пугать! Делай лучше, что говорю! Давай, выпей за день свой первый да и зачеркни его в календаре пожирнее!

Лиза покорно исполнила требуемые от нее действия и устало откинулась на спинку дивана. От выпитой водки в голове слегка зашумело, но на душе легче не стало. Наоборот, подумалось вдруг с тоской – еще вчера в этой комнате жил ее Лёня. Еще вчера она была счастлива…

– Тань, а ты дома была, когда он уходил?

– Конечно. Где ж мне еще быть? Я аккурат пирог с капустой из духовки вынула, оглянулась – а он в дверях кухни стоит. Одетый уже, с сумкой в руке. Поклонился так мне вежливо да низко, улыбнулся по-доброму. Прощай, говорит, Татьяна, спасибо тебе за все. Я, говорит, для Лизы на столе письмо оставил. Я и рта в ответ не успела открыть, а он уж и дверью хлопнул.

– А перед этим? Дома ночевал?

– Конечно. Всю ночь на своей пианине музыку наяривал, никак мне спать не давал.

– На рояле, Татьяна…

– Ну да. На этой своей бандуре, в общем. Полкомнаты занимает, зараза огроменная! Куда мы теперь ее денем-то? Ее за просто так теперь и не вытащишь!

– Да пусть стоит…

– Ты, Лизавета, если в следующий раз вздумаешь опять за какого музыканта замуж пойти, то ищи такого, чтоб инструмент у него помельче был. Дудочка там какая-нибудь или гармошечка, к примеру.

– Хорошо, Тань. Я учту. Найду и с дудочкой, и с гармошечкой. Ты спать сегодня пойдешь или нет? Дай мне одной побыть, болтунья старая! Устала я от глупостей твоих. Иди уже, а?

– Ладно, что ж, – горестно вздохнула Татьяна, собирая обратно на поднос свои тарелочки вместе с графинчиком. – Пойду, раз просишь.

– Ну, вот и иди уже.

– Да иду, иду!

Она, ворча что-то под нос, спустилась осторожно с лестницы, опять выразительно погремела-пошуршала чем-то и успокоилась наконец. Спать легла, наверное. И сразу тяжелая, маетная тишина обступила Лизу со всех сторон, зазвенела нудно в ушах, придавила тяжким камнем голову и грудь. Господи, как больно-то. Она и не знала, что так может быть. Даже давние девичьи московские страдания показались ей сейчас сущей клоунадой, а ведь думала, что прошла в молодости через настоящий огонь этих страданий, что он выжег тогда всю душу, испепелил дочиста. Черта с два…

Тихо встала с кресла, подошла к темному окну. Лёня, Лёня… За что ж ты так? Разве виновата она в том, что сильная? Ну да, ни в какой мужской материальной подмоге и в самом деле не нуждается, как какая-то там Алина. И ни в каком сильном плече или в широкой спине, как каменной стене, или чего там еще себе нафантазировали слабые эти женщины. Неужели за это казнить ее надо? И не сообразил даже, что, может, Алина эта самая как раз намного легче без него обойдется, чем она, Лиза.

Женщина долго еще стояла у окна, вглядываясь в ночную темень, боялась обернуться назад. Впервые боялась своего дома – он как-то перестал быть другом, казался пустым, гулким и будто настороженным за спиной и похож скорее на притаившегося зверя-врага. Это был уже другой дом – без Лёни, без сердца, без души. Нет, она не сможет в нем жить. Вернее, не сможет жить вот так, без любимого. А раз не сможет – надо что-то сделать. Что? Надо думать, как-то спасаться-выкарабкиваться. Думай, Лизавета, думай. Ты же умная, умеешь находить выход из любой, даже самой безнадежной ситуации. Помоги себе сама.

И вдруг ее осенило – как же она раньше не догадалась! Лёню надо просто вернуть, и все. Как? Придумает! Не сразу, не сейчас и не завтра, но придумает. Где-то краешком подсознания Лиза понимала, что хватается за соломинку и идет по тому пути, сойти с которого изо всех сил всегда уговаривала несчастных брошенных жен-клиенток. Говорила, что путь этот изначально порочен и неправилен, что ничего и никогда нельзя вернуть на обычные и удобные круги своя, но так захотелось вдруг ей сейчас ступить именно на этот путь. Ну его, это подсознание! Что она, обязана жить по каким-то особенным правилам? Лиза, в конце концов, обычная женщина, такая же убитая горем баба, как все в ее положении. В общем, Лёню будет возвращать, и все тут!

Сразу стало будто легче. Она еще раз мысленно отмахнулась от надоедливого шепотка подсознания, упорно толкующего, что все это обман и что она и сама это прекрасно понимает. И стала строить свои жесткие, профессионально-логические и стратегически-продуманные планы. Так. Что она имеет в плюсах? Ее соперница – жалкое и некрасивое создание. Это – раз. У нее есть Варвара, потенциальная суррогатная мать, и Лёня об их планах еще не знает. Ему же хочется своего собственного ребенка? Хочется. Так они с кузиной ему его и родят! Это – два. И еще – Лёня привык жить в хороших условиях, в хорошем доме, а не в каком-то там хрущобном убожестве. А это многого стоит, между прочим. И это – три. Что ж, не так уж и мало. Теперь о минусах. Она абсолютно не знает, что из себя представляет эта Алина. Ну, кроме того, конечно, что совсем никаковская внешне. Но это как раз еще ничего и не значит. Может, у нее душа какая-нибудь особенная? Может, он влюбился? Лёня же натура богемная, запросто может взять и влюбиться в эту надуманную им тонко-красивую душу. А насчет их с Варварой планов тоже большие сомнения имеются. Ему и Алина сможет ребенка запросто родить. И хорошими домашними условиями его тоже не прельстишь – богема, она и есть богема, и в шалаше, и в подвале подолгу обитать может. Так что, получается, и минусов тоже немало. Но ничего, все равно что-нибудь придумает. Так просто не сдастся. Надо всегда бороться до самого последнего слова и стремиться переломить ситуацию, пусть даже самую безнадежную, – так учил старик Заславский. И еще говорил – про своего соперника надо знать абсолютно все, любую информацию. И правильно говорил, между прочим. Вот она завтра и начнет ее узнавать. Даже на разведку в тот хрущобный двор съездит. Проведет подготовку к боевым действиям. А что? На войне как на войне, не привыкать. Она и так всю жизнь почти по роду, можно сказать, своей деятельности является невольным участником всяческих страстных баталий – то между чиновниками, то между кисками-зайками, то между детьми да родителями. Всякое бывало. Так что пора и за себя заступиться. Назначить саму себя себе адвокатом. Так что вперед, Лизавета Заславская, – будем бороться за собственное бабское счастье.

7

На следующий день Лиза проснулась поздно, ближе к обеду. И немудрено – сон сморил только под утро, навалившись плотным облаком-спасением, а иначе с ума бы сошла от этой нескончаемой черноты ночи, полной маетных грустных мыслей да стратегически-безнадежных надуманных планов. Встав с постели, обнаружила вдруг удивленно, что даже тело ее, всегда такое послушное, радостное и гибкое, изменило ей – болела почему-то каждая мышца, каждая косточка, будто не в кресле всю ночь просидела, вслушиваясь в горестную тишину своего дома, а протаскала на спине тяжеленные мешки. И лицо в зеркале ванной испугало своей серо-зеленостью. Что же это происходит такое – никогда такого цвета кожи не наблюдалось.

Умывшись и убрав волосы назад в гладкую учительскую прическу с толстой фигой на затылке, она вышла на кухню. Слава богу, хоть здесь все было как всегда: вовсю пахло свежесваренным крепким кофе и горячими булочками, обеденное солнце, заглядывающее в недавно помытое окно, играло приветливо с кухонной Татьяниной чистотой-опрятностью, задерживаясь короткими вспышками-зайчиками на боках начищенной до блеска посуды. Привычный мир, привычный обиход.

– Ну что, жаль ты моя Лизавета, – вздохнув, приветствовала ее Татьяна. – Ревела, что ль, всю ночь? Сама на себя не похожа. Посмотри – будто облиняла вся.

– Нет, Тань. Не ревела.

– А что тогда? Думы думала?