Помоги проекту - поделись книгой:
«Читаю Сыма Цяня в третий раз с неослабевающим восторгом» (17 апреля 1956).
В XX веке почти все историки верили в прогресс, в линейное развитие человечества. От простого к сложному. От мрака невежества к царству разума. От рабства древнего мира, от ужасов темного Средневековья к счастливому и прекрасному миру современности, царству просвещенного обывателя. И даже такие «достижения» современной цивилизации, как нацизм и ГУЛАГ, не могли поколебать религии прогресса. И ведь ученые XIX века в большинстве своем думали именно так же. Современные историки не открыли здесь ничего нового, разве что ветхие слова сменили на современные, модные: «архаика», «модернизация», «проект модерна».
По Гумилеву в истории народов нет прогресса, но есть движение, изменение, которое оставляет следы не только на страницах летописей и хроник, но и в живой природе: антропогенные ландшафты, истребленные виды животных и растений, руины древних городов. Вся этническая история как будто «состоит из переплетения цветных нитей, концы которых заходят друг за друга. <…> Заря Эллады, когда базилевсы с дружинами разоряли Трою, — XII в. до н. э. — по времени совпала с закатом Египта и началом упадка могущества Ассирийского царства и Вавилонии. Так, при агонии золотой Византии – XIII в. н. э. — возносились знамена франкских рыцарей и бунчуки монгольских богатырей. А когда изнемогал от внутреннего кризиса средневековый Китай – XVII в., тут же поднялся трон маньчжурского богдохана, вокруг которого объединилась Восточная Азия».
Этническая история требует иного ощущения времени, и Гумилев найдет его именно у Сыма Цяня: «Путь трех царств кончился и снова начался».
На самом деле Гумилев познакомился с таким взглядом на время на девятнадцать лет раньше, в 1937 году, когда перевел стихотворение китайской принцессы Да И из династии Чэнь (VI век н. э.):
Подстрочник Гумилев нашел в переводах китайских хроник, сделанных в первой половине XIX века русским востоковедом Н.Я.Бичуриным (иеромонахом Иакинфом). В 1956-м, читая Сыма Цяня, Гумилев должен был припомнить свой перевод того древнекитайского стихотворения.
Гумилев покинет лагерь 11 мая 1956 года, через два с небольшим месяца после исторического доклада Хрущева на XX съезде КПСС. Это будет его последний срок заключения.
Варлам Шаламов был убежден, что лагерь может принести человеку только зло. Солженицын написал «Спасибо тебе, тюрьма!».
Гумилев привез из лагеря черновики двух будущих книг. Одна из них скоро станет его диссертацией. Его лагерные размышления и наблюдения трудно переоценить. Алексей Савченко утверждал, будто бы уже в лагере Гумилев обдумал, обсудил, «пропустил сквозь сито критических высказываний» все основные идеи своего будущего трактата «Этногенез и биосфера Земли». Поверить в это невозможно, потому что трактат изобилует сведениями, которые Гумилев мог почерпнуть лишь позднее, уже в шестидесятые годы, но в словах лагерного друга есть своя правда: Гумилев успел многое обдумать именно в лагере, а в лагерных спорах отточил свое красноречие. Гумилев позднее говорил, что на воле, в университете, например, ему не так часто приходилось вступать в научные дискуссии. Многие профессиональные ученые почемуто не любили говорить о науке, а в лагере спорили часами. Гумилев, разумеется, почти всегда выходил победителем и довольно потирал руки:
— Вот и этот херр профессор не смог возразить по существу!..
Наконец, в лагере он приобрел друзей, таких как востоковед Михаил Федорович Хван, будущий известный экономист и политический обозреватель Лев Александрович Вознесенский или норильский друг Николай Александрович Козырев, талантливый и чрезвычайно оригинальный астрофизик. Не зря Гумилев писал Ахматовой, что в лагере собралось «избранное общество».
ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ ЗАПОВЕДНИК
Солженицын писал, что до лагерей не придавал значения национальным различиям и думал, будто наций вообще нет, а есть единое человечество, но восемь лет заключения навсегда изменили его взгляды. Советские лагеря никогда не были моноэтничны. Теодор Шумовский вспоминает, что в Белбалтлаге, где они с Гумилевым сидели в декабре 1938-го – январе 1939-го, было много азербайджанцев. Шумовского они уважали, потому что он охотно разговаривал на их языке, и даже без очереди пропустили к врачу, когда его больного, с высокой температурой, притащил в медпункт Лев Гумилев.
После Второй мировой войны ГУЛАГ был многонационален, как никогда: «…здесь просто этнографический заповедник», — писал Гумилев Ахматовой в июне 1954-го. Это было время ссылки народов, время массовых посадок литовских и украинских националистов. Редкими вкраплениями служили настоящие иностранцы, на свою беду оказавшиеся в СССР.
В Камышлаге сидел настоящий британский коммунист Джордж Герберт Ханна (русские звали его Георгием Вильямовичем), голубоглазый блондин с тяжелой челюстью. Алексей Савченко вспоминает, что этот англичанин часто сидел на бревнах, попыхивая своей трубочкой, чем очень напоминал рыбака со старинной голландской или английской картины. Встречались и другие европейцы. Гумилев писал Ахматовой, как он прочитал одному венгру целую лекцию о происхождении венгерского народа. Лекцию он читал пофранцузски, пофранцузски же беседовал и с другими венграми и немцами, хотя вообще-то европейцев не жаловал: «Общение с европейцами – лучшее лекарство от космополитизма», — писал он матери, которая вряд ли бы с ним согласилась.
Самой многочисленной нацией в Камышлаге были украинцы, главным образом – националистыбандеровцы, но Гумилев их почти не упоминает, видимо, они были ему вовсе не интересны. Намного охотнее он общался с восточными народами – таджиками, персами, узбеками и даже китайцами: «В китайцев я влюбился. Будь хоть на 20 лет я свежее, я бы занялся китайским языком. Сейчас приходится ограничиться изучением китайской истории и культуры через переводчика».
Много лет спустя в своем «Автонекрологе» Гумилев напишет о китайцах несколько иначе: «Китайцы требовали безусловного уважения своей культуры, но за интерес к ней платили доброжелательностью. При этом они были так убеждены в своей правоте и своем интеллектуальном превосходстве, что не принимали спора даже на научную тему. Этим они были похожи на немцев и англичан».
Сравнением с нелюбимыми немцами и англичанами Гумилев намеренно принижает китайцев, да и сам тон здесь скорее недоброжелательный. Дивиться нечему. «Автонекролог» написан Гумилевым уже в конце жизни. С лагерных времен прошло много лет, Гумилев напечатал несколько монографий, где китайцы представали извечными противниками храбрых и благородных хуннов, тюрков и монголов, а Поднебесная – государством монстром, давно бы поглотившим человечество, если бы не героическое сопротивление степных кочевников (в китайской терминологии – «северных варваров»).
Но сами китайцы Гумилеву, очевидно, очень понравились, общение с ними пробудило его интерес к китайской культуре. После освобождения Маньчжурии советскими войсками в августе 1945-го китайцев в советских лагерях встречалось немало. Обычно их брали как американских шпионов или пособников русских белоэмигрантов. Встречались китайцы, знающие русский язык. В феврале 1954-го Гумилев писал Ахматовой, что «прослушал курс древней истории и философии Китая от ученого китайца», а Савченко рассказывает о молодом китайце из Харбина по имени Чен Чжу, с которым Гумилев беседовал по многу часов. Китаец помогал ему толковать трудные места из русских переводов китайских манускриптов и разъяснял значение встречавшихся иероглифов – работа, которая под силу только ученому человеку. Возможно, Чен Чжу и был тем самым «ученым китайцем» из письма к Ахматовой. Порусски он говорил свободно, спешить было некуда – в СССР его приговорили к двадцати годам лагерей за «шпионаж», а ученые занятия с Гумилевым помогали коротать время.
Еще из лекций Николая Васильевича Кюнера Гумилев мог узнать коечто о классической китайской литературе. Теперь настало время с ней познакомиться. На воле как раз стали появ ляться русские переводы китайских романов, и Гумилев заказывал их матери: «… я ждал, что в посылке из-под слоя сала вылезет второй том "Троецарствия", но жду его теперь ко дню моего рождения».
Среди собеседников Гумилева были таджики и персы. Гумилев рассказывал о знакомстве с персидским коммунистом, а Савченко – о дружбе Гумилева с иранским юношей, которого арестовали еще во время Тегеранской конференции по подозрению всё в том же шпионаже. В беседах с этим «тихим, скромным и красивым» персом Гумилев практиковался в персидском, вместе они читали стихи великих персидских поэтов. Восстановить хронологию этих ученых занятий сейчас трудно, ведь беседовать поперсидски Гумилев мог не только с этим юношей или иранским коммунистом, но и с таджиками, которых в лагере было немало. По крайней мере еще 2 февраля 1951-го Гумилев писал Ахматовой из Песчанлага, что «занялся персидским языком и значительно успел», но занятия прервались, так как его отправили на общие работы. В марте Гумилев попросит Ахматову прислать «хрестоматию на персидском языке». 12 июня 1954-го в письме к Ахматовой Гумилев заметит, что «здорово насобачился» в персидском. «Занимаюсь историей и персидским языком в полное напряжение», — писал Гумилев Эмме Герштейн в августе 1955-го.
Интерес к персидскому языку был не вполне бескорыстным. Гумилев еще во время работы над кандидатской диссертацией перевел большой фрагмент из «Шахнаме», в лагере он решил вернуться к работе переводчика и попросил Эмму Герштейн прислать ему поэму Фирдоуси на языке оригинала: «Всё это принесет в случае моего возвращения плоды и фрукты». Увы, Эмма его разочаровала: еще в 1955 году вышло русское издание «Шахнаме» в переводе Семена Липкина. Гумилев негодовал: «…возмутительная халтура. Переводчик не знает а) языка, б) истории, в) русского стихосложения, но обладает, видимо, наглостью и блатом. Ничего похожего на гениальное произведение великого автора. Если бы Фирдоуси писал так, как Липкин, его бы никто не читал и не знал».
Но персидский Гумилев знал и прежде, теперь же только совершенствовался, а вот с тюркскими языками было намного труднее. Он пытался учиться у носителей языка, благо «органы» сажали немало узбеков и татар, но особого прогресса не было. К тому же среди лагерных мусульман, как тюркского, так и таджикского происхождения, было очень мало людей образованных: «Мусульман тоже много, — писал он матери. — …Но это народ неинтересный, хотя, конечно, симпатичнее европейцев».
Но в Камышлаге нашлись и образованные, среди них был ученый памирец, прошедший обучение у исмаилитского пира (старца). Звали его Алифбек Хийшалов, он принадлежал к этносу шугнанцев. Ко времени знакомства с Гумилевым ему исполнилось уже сорок четыре года, и помимо исмаилитского образования он получил и советское – окончил Сталинабадский пединститут. Алифбек пересказывал Гумилеву содержание древних рукописей, одну из них Гумилев отыщет уже на воле, а беседы с ученым шугнанцем помогут Гумилеву написать две статьи для «Вестника Древней истории», одного из самых престижных академических журналов.
От буддийского ламы, еще одного своего собеседника, Гумилев услышит легенду о Шамбале, которой он позднее найдет вполне материалистическое объяснение. По воспоминаниям Савченко, Гумилев относился к ламе с величайшим почтением, заваривал ему чай покрепче, с полупоклоном приносил кружку и произносил какоето приветствие на тибетском языке. Правда, тибетского Гумилев не знал, но приветствию выучился у самого ламы, который немного говорил порусски.
После ухода ламы Гумилев довольно потирал руки и будто бы приговаривал:
— Ну скажите, пожалуйста! Когда я, живя в Ленинграде, смог бы встретиться и поговорить за чашкой чая с настоящим буддийским монахом?.. Из самой Лхасы.
Впрочем, сам Гумилев писал позднее, что лама был не тибетцем, а корейцем.
Самым колоритным собеседником Гумилева был настоящий эвенкийский шаман, который будто бы посвящал его в тайны своего ремесла, рассказывал о злых и добрых духах. Иногда шаман «выскакивал в проход между нарами и начинал подпрыгивать то на обеих ногах, то на одной, что-то выкрикивать, временами повизгивать, вертя над головой крышку от посылочно го ящика, заменявшего ему бубен». При этом Лев Гумилев не спускал с шамана глаз, «напрягался и подавался вперед… мысленно повторяя телодвижения шамана. Прочая публика в такие минуты бросала свои дела и с любопытством наблюдала за происходящим».
Гумилев шутил, будто собирается освоить новую профессию на случай, если его отправят в сибирскую ссылку. Тогда пойдет он с бубном по стойбищам, зарабатывать кусок медвежатины. Шутка была рассчитана на людей, с шаманом не общавшихся, ведь от него Гумилев наверняка узнал, что шаманом становятся не по доброй воле.
Наконец, Гумилев упоминает еще об одном своем лагерном учителе, грузинском еврее, раввине и математике, который открыл ему философский смысл Каббалы. Там же в лагере Гумилев познакомился с еврейским поэтом Матвеем Грубияном, его стихи он будет переводить уже на воле. Видимо, в лагере они если не дружили, то поддерживали хорошие отношения. В лагере же Гумилев неожиданно стал жертвой еврейского погрома.
Дело было еще в кемеровский (междуреченский) период истории Камышлага, значит, между сентябрем 1951-го и июнем 1953-го. Судя по хорошей спортивной форме, которую показал в этом деле Гумилев, — еще до его инвалидности, значит, до осени 1952-го.
Погром, к счастью, организовали не многочисленные и хорошо организованные бандеровцы, а уголовники, попавшие в особлаг по грозному восьмому пункту 58-й статьи (террор). Эту статью им давали за вооруженное сопротивление милиции. Однажды несколько урок достали у вольнонаемных шоферов водку. Савченко предполагает, что алкоголь пробудил только «былые эмоции и двигательные навыки» уголовников, а лозунг «Бей жидов!» подкинул им кто-то из политических. Как бы там ни было, своей мишенью они избрали служащих-зэков из строительной конторы, где работал в то время и Гумилев. В конторе был и настоящий еврей, Ефим Маркович Пинкус, который, заслышав хорошо знакомый лозунг, успел спрятаться за шкаф. Но Гумилев из-за своей интеллигентной внешности и картавости, распространенной у российских евреев, оказался вполне подходящей заменой настоящему еврею. Кроме Гумилева удар уголов ников приняли белорусский профессор-славист Матусевич и бывший есаул кубанского казачьего войска Федоров, сражавшийся с большевиками еще под знаменами Деникина и Врангеля. Уж его-то даже спьяну трудно было принять за еврея.
В конторе погромщикам дали отпор, а Лев сошелся в драке с воровским паханом Кальченко, из которого, по словам свидетеля этого сражения, можно было бы «слепить по меньшей мере, двух Гумилевых». К тому же пахан был вооружен топором. Но страшен был в гневе и Гумилев: «…Лев Николаевич в атаке. Он подпрыгивает. Глаза его побелели. Губы искривлены от ярости. Рот ощерился зубами. Обе руки подняты кверху, и согнутые пальцы с порядочными ногтями нацелены в лицо, а может быть, и в глаза Кальченко…»
К счастью для будущего отечественной науки, их успели разнять.
Не зря товарищи полушутя спрашивали его: «Не из воровской ли малины вы сюда прибыли, Лев Николаевич?», а он отвечал: «… кличка "фраер" ко мне никак не подходит… я на три четверти блатной!»
Кое-какие лагерные черты Гумилев сохранял и после освобождения. Эмма Герштейн вспоминает интересную реплику Ахматовой. Когда Лина Самойловна, вдова литературоведа Рудакова, начала торговать автографами Николая Гумилева, Анна Андреевна сказала «мечтательно и угрожающе»: «Я нашлю на нее Леву, он с ней поговорит по-своему. <…> Он сделает из нее "свиное отбивное!"»
ПОЧТОВЫЙ РОМАН
Не получив ответа от Птицы, Гумилев попытался хоть что-то о ней узнать. «Как вела себя Птица?» – спрашивает он Анну Ахматову. «…Жива ли она и просто забыла о моем существовании, или, может быть, умерла или замуж вышла», — пишет он в другом письме.
Ко всем его несчастьям присоединились неизвестность и невозможность выяснить, что же происходит в Ленинграде. Осталось поверить в худшее: Птица его забыла.
Между тем у Натальи Варбанец повода для веселья не было. 16 ноября 1949 года арестовали Льва Гордона. Чуть раньше – сотрудника отдела рукописей историка и источниковеда Даниила Натановича Альшица. Никто не чувствовал себя в безопасности. О том, что происходило в библиотеке, в Ленинграде, в стране говорили шепотом, не доверяли телефону, часто обменивались условными знаками.
Из воспоминаний М.Л.Козыревой: «Птица пришла с работы, погасила свет, подошла к окну и закурила. Я смотрела на нее, не понимая. Она отошла от окна, опять зажгла свет и сказала:
— Это для Владимира Сергеевича. Знак, что у нас дома все в порядке».
Опасность грозила и Люблинскому.[28]
В Отделе редкой книги он собрал единомышленников, специалистов, владеющих европейскими языками. Люблинский подбирал сотрудников по профессиональным качествам, не обращая внимания на анкету. В 1949 году его обвинили в «потере бдительности» и компромата нашли более чем достаточно. У старшего библиотекаря Н.В.Варбанец отец выслан из Ленинграда. У главного библиотекаря Т.А.Быковой два двоюродных брата (!) с 1917 года живут в Париже. К тому же она в 1913 году (!) побывала в Германии, Австро-Венгрии и Швейцарии. «Преступлениям» Л.С.Гордона не было никакого оправдания: плен, лагерь, жизнь за границей. Даже сам факт рождения в 1901 году в Париже и проведенное там детство ему поставили в вину.
Люблинского не арестовали, просто вынудили уволиться по собственному желанию. В Публичную библиотеку он уже не вернется.
Наталью Варбанец не уволили. В личном листке лаконичная, без комментариев, запись: «26 января 1950 года переведена в Отдел каталогизации». Для Варбанец перевод был унизительным изгнанием: «сослали на скотный двор». В отдел редкой книги она вернется только в ноябре 1953 года.
Почему же Варбанец не ответила Гумилеву, не поддержала его, даже не попыталась как-то с ним связаться? Боялась? Наверное. Она писала в дневнике об «окаянном ужасе», который тогда испытывала. В то же самое время она не оставила в беде Марьяну Гордон, от которой после ареста отца отворачивались знакомые. Варбанец даже вызывали в Большой дом и требовали объяснений, почему у нее живет дочь врага народа. «Что же мне ее, на улицу выкинуть?», — передает ответ Натальи М.Л.Козырева. Никто бы не осудил Наталью, откажи она от дома Марьяне. Та давно выросла. В год ареста отца Марьяне исполнился двадцать один год. Но Наталья по-прежнему терпела бытовые неудобства и делила с Марьяной свою скромную зарплату библиотекаря. У той была всего лишь символическая стипендия из художественного училища.
Главное в другом. Первое, совершенно отчаянное письмо Гумилева почему-то показалось Варбанец «нестерпимо фальшивым». Она даже подумала, что два года «загубила зря».
Впрочем, эти неожиданные и как будто необъяснимые признания не исчерпывают ее отношения к Гумилеву. Его имя появляется в дневнике Птицы не раз. Как-то она пришла к Ахматовой. Анна Андреевна собиралась в Москву, выгребла из шкафа вещи, в том числе и вещи Льва. После этого в дневнике Варбанец появилась запись: «…словно он прошел… по шереметевской своей комнате, ступая тяжелыми своими ботинками, согнувшись с чашками в руках, и ногой открыл дверь. И профиль его, обрисованный там на стене. И захотелось обратно в те годы».
Воспоминания обострили чувство вины: «Во мне вдруг появилось нестерпимая, жгучая потребность ему написать – не тоска по нем, не любовь, а другое – не знаю, как это назвать, м<ожет> б<ыть>, жажда искупления».
Поздней осенью 1954 года Наталье написал Василий Абросов и попросил найти в Ленинграде очень нужную Льву книгу (
Даже поверив, что Птица ему изменила, Гумилев не мог ее забыть. Пришлось прибегнуть к старому проверенному средству. Если невозможно забыть, то надо постараться возненавидеть. Теперь он пишет о ней грубо и зло.
Из письма Льва Гумилева Анне Ахматовой 20 июля 1952 года: «Что касается Натальи Васильевны, то незачем ей мой адрес на третий год разлуки; и если она появится, то, вспомнив меня, бери полено и гони ее из дому…»
Ему кажется, что лекарство подействовало. «О Птице я забыл и думать», — пишет он Ахматовой 30 сентября 1952 года. Но если пишет, что забыл, значит, все-таки еще помнит. Имя Варбанец мелькает в его письмах к Ахматовой и в 1953, и в 1954 годах.
Весточка от Птицы стала для Гумилева полной неожиданностью и привела в смятение. Первые, конца декабря 1954-го и начала января 1955-го, ответные письма Гумилева холодноваты и недоверчивы. Он требует объяснений, почему Наталья не простилась с ним по-человечески, не прислала хотя бы короткой прощальной записки. В это же время Лев пишет нервное, отчаянное письмо Василию Абросову. Он растерян и просит совета, можно ли Птицу простить? Не унизит ли его примирение?
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 23 декабря 1954 года: «Вначале я хотел не отвечать, но понял 2 вещи: 1) что я эту сучку люблю и 2) что вычеркнуть лучшее из моих романов – ампутация очень серьезная. Если ее надо сделать, я сделаю, но надо ли… можно ли помириться [не унизит ли это мое достоинство]». Слова в скобках зачеркнуты, и вместо них вписано «она блядь и бесполезно». Зачеркивания, исправления свидетельствуют о душевном волнении. Обычно даже в лагерных письмах почерк Гумилева четок и разборчив.
Печальный комизм ситуации: мудрый змий просит совета у своего наивного ученика. Вася из самых добрых побуждений Птицу оправдал, а Гумилев рад был обмануться. Он не поверил письму Натальи, из которого ясно, что она по-прежнему против взаимных обязательств: «…эта дуреха прислала… письмо с такими идиотскими объяснениями», что он чуть было не ответил ей грубо и непоправимо. Но он поверил Васе.
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 18 января 1955 года: «Ты не можешь себе представить, как я тебе благод<арен> за твою диссертацию о Птице. Присваиваю тебе
Теперь, когда Лев простил Птицу, прошлое живо встало перед глазами. Оказалось, что он ничего не забыл. Он постоянно думает о Птице. Она снится ему по ночам.
Из писем Льва Гумилева Наталье Варбанец: «Я стал очень впечатлителен и как будто ловлю радиоволны от тебя» (6 октября 1955); «Я тебя… чувствую рядом, но никогда не бурно, а всегда ласковоспокойно». (3 ноября 1955).
Почтовый роман с красавицей льстит его мужскому самолюбию. «От тебя все мои друзья в восторге и мне завидуют, глядя на карточку» (29 июля 1955).
Счастье на какое-то время вытеснило подозрения и ревность. Забыв все обиды, он шлет ей счастливые, восторженные письма: «Ты сорок тысяч раз права в своей логике и ни в чем передо мной не виновата» (6 марта 1955).
Временами сорокалетний, многоопытный, битый жизнью Гумилев напоминает юного, наивного шевалье Де Грие: «Я одобряю все, что ты сделала. Какое у меня право допытываться причин твоего поведения? Я буду слишком счастлив… если возлюбленная Манон не лишит меня нежности своего сердца!» (Аббат Прево. Манон Леско).
Между тем эйфория длится недолго. Очень скоро Гумилев возвращается к прежним надеждам создать семью. Уже в одном из первых писем сожалеет, что они с Птицей не поженились, тогда она могла бы его навестить в лагере. Плохо же он знал Наталью Васильевну, а может быть, настолько идеализировал? Еще больше печалит Гумилева, что у них с Натальей не было детей.
Понимая, что родительские чувства ему вряд ли посчастливится испытать, Гумилев в письмах с нежностью называет Марьяну «доченькой». Скорее всего по этой причине, а не потому, что в 1948-м стал ее крестным отцом. Когда в начале 1956 года возобновилась переписка с братом, Орестом Высотским, Гумилев искренне и бурно радуется появлению новых родственников. Из писем Льва Гумилева Оресту Высотскому: «Еще раз благодарю тебя за портреты моих племянников и прошу написать об них подробнее. У меня инстинкт отцовства без применения и, видимо, перейдет на инстинкт дядьства. У Коли я обнаружил сходство с тобой, а Лара очаровала всю зону» (17 апреля 1956 года).
«…Ты отец хреновый: ничего не пишешь о моих племяннике и племяннице. Мне приходится удовлетворяться физиогномикой. Коля показался мне развитым выше возраста (так ли?) и умным (ну, это, надеюсь, так!). <…> Лара очаровательна; уже кокетничает, и ловко. Я в нее уже влюблен; вот ее первая победа» (3 апреля 1956).
Гумилев возвращается к начавшемуся еще на воле спору, пытается показать Наталье преимущества традиционного брака: «Я по зрелом размышлении стал уважать Домострой» (14 января 1955).
Идеал Домостроя возник у Гумилева не в 1955-м и даже не в 1947-м, когда он встретил женщину, которую сразу решил назвать женой. Он складывался постепенно, с детства, и память хранила его, как хранят на дне сундуков дорогие, но до поры до времени не нужные вещи. С детства перед ним был пример семейной жизни родителей.
Из записных книжек Анны Ахматовой: «Скоро после рождения Левы мы <с Н.С.Гумилевым> молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга».
Маленький Лева тяжело переживал разлад между родителями. В зрелые годы Лев Николаевич объяснял не только семейные беды, но и, шире, духовный кризис русской художественной интеллигенции разрывом с патриархальной традицией: «Серебряный век и был намеренно атеистичен, то есть жил без заветов отцов. <…> Серебряный век оболгали и им восхитились по неведению. Это ведь была жизнь – мука…»
Ту же свободу в интимных отношениях предлагала Варбанец, а Гумилев категорически отвергал: «…то, что ты считаешь нормой, — ад» (27 октября 1955), «половины или 1/3 тебя я не хочу. Пусть лучше тогда ничего не будет» (6 марта 1955).
Идеалом для Гумилева всегда была семейная жизнь его деда Степана Яковлевича и бабушки Анны Ивановны. Он не застал слепневской идиллии, но хорошо представлял ее по рассказам. Е.Б.Чернова, внучатая племянница А.И.Гумилевой, вспоминала, как удивилась та ее желанию после гимназии продолжать образование: «Зачем, будь как все барышни».
Гумилев считал разумным традиционное распределение ролей в семье. Муж служит, обеспечивает семью, как его дед. Жена – хозяйка дома, как его бабушка. По этому образу он хотел бы построить и свою семью: «…хочу, чтобы ты меньше работала, а лучше совсем не работала. Тебе надлежит шить или рисовать… и читать романы» (25 февраля 1955 года). Конечно, он вынужден был сделать поправку на XX век и характер Натальи: «…без библиотеки не обойтись… <…> Надо работать на полставки, а остальное время быть дома и командовать домработницей» (12 декабря 1955).
Варбанец называла все это «лагерным больным мечтательством». Так ли это? Птица-домохозяйка – конечно, фантазия, приятный Гумилеву мираж. Но его обещания обеспечить жену вовсе не были беспочвенными мечтами.
Из писем Льва Гумилева Наталье Варбанец:
«Я нужен Академии наук» (8 октября 1955).
«…После защиты можно претендовать на квартиру. "Восток" сейчас потребен» (12 декабря 1955).
Гумилев знал, что власть хорошо оплачивает труд лояльной ей научной элиты.
Из дневника К.И.Чуковского: «У Евг. В.Тарле в его огромной ленинградской квартире. Лабиринты. Много прислуги – вид на Петропавловскую крепость, много книг. Три рабочих кабинета. Пишет историю нашествий. Пригласил меня обедать, прислал за мной машину…»
Гумилев не бывал в квартире Тарле, но не раз приходил к академику В.В.Струве.
Льву Николаевичу нужна определенность, ему хочется приблизить будущее хотя бы в мечтах: «…меня дожидается невеста, к которой я приду домой, и вещи положу, и сам сяду…»
Но Гумилев явно торопит события, чем вызывает сопротивление Варбанец: «Опять лягнула брачную проблему».
Наталья Васильевна, возможно, уже пожалела, что возобновила переписку. Она совершенно определенно отказывается что либо обещать, а жить предлагает на разных квартирах. Но все ее объяснения и уверения «как горох об стену», с раздражением замечает она в дневнике. В своем отношении к традиционному браку Варбанец, безусловно, была еретичкой, и Гумилев напрасно пытался обратить ее в свою веру.
Сохранилось два письма Н.В.Варбанец Л.Н.Гумилеву. Фрагменты других можно реконструировать по письмам Льва Николаевича. Тон писем Варбанец снисходительный, покровительственный. Она позволяет себя любить, а за собой оставляет право поучать, причем свысока. В ее письмах очень много обидных для Гумилева слов.
Из письма Натальи Варбанец Льву Гумилеву от 29 сентября 1955 года:
«О ишак! Это ты, Люль… <…> Стоит тебе заболеть, и ты неизменно обижен и дуешься на маму, на меня… <…> Я просто деру твои длинные уши… <…>…В настоящее время мое дело забавлять тебя письмами и прочищать мозги».
Из письма от 2 мая 1956 года: «Львы… заслуживают шлепки по тощим задам».
Особенно задело Гумилева слово «измимозился».
Письма Натальи Варбанец оставляют чувство неприятного недоумения. Любовь к изящным искусствам может уживаться с бессердечием, нравственной глухотой. Такое случается. Но Вар банец даже чувство слова изменяет. Писать больному человеку в лагерь «измимозился», «дуешься», «ишак» – нравственный садизм. Она не понимала этого или сознательно подбирала слова побольней? А может быть, нет здесь загадки и нет противоречия. Случай Натальи Варбанец, если судить по ее дневнику, это случай Дориана Грея. Неизящная, некрасивая оболочка вызывала у Варбанец, как у героя Оскара Уайльда, неприязнь, отвращение. По этой причине она не разглядела в лучшем друге Гумилева, неуклюжем, провинциальном Васе Абросове чистую душу и природный талант ученого. Несколько раз в письмах Гумилев просит Птицу не быть грубой с Васей, когда тот приедет «в Город». Значит, она раньше уже бывала грубой с Васей?
Птице был неприятен неухоженный внешний вид Гумилева. В дневнике она упоминает его штаны с махрами и тяжелые ботинки. Не пожалела его по-женски, не скрасила холостяцкий быт, а брезгливо отвернулась. «Смесь лагерного жаргона с Блоком» в первом письме Гумилева вызвала у нее отвращение. Но мог ли он тогда думать о красоте слога?
М.Л.Козырева вспоминала, что после ареста отца и Гумилева как-то сказала Птице: «Когда они вернутся, вот будет счастье». Птица ответила: «Из приюта компрачикосов красавцами не возвращаются». Вот и опять она подумала о красоте, прежде всего о красоте. «Только бы живыми вернулись», — сказала бы нормальная женщина.
Долгое время Льва и Птицу связывал общий уровень культуры. Они легко перебрасывались литературными цитатами и французскими фразами. Но постепенно и эта связь стала слабеть. Пока Варбанец с Люблинским ходили в Эрмитаж и филармонию, Гумилев в лагере смотрел незатейливые советские кинокомедии. И они ему очень нравились. Однажды Гумилев попросил Варбанец прислать ему легкий французский роман «с любовью и приключениями». Не покупать, а просто взять с полки, какой не жалко. Наталья прислала ему «Тиля Уленшпигеля». Со стороны кажется, что она просто издевалась над бывшим любовником. Вместо развлекательного романа – инквизиция, испанские сапоги, пытка водой, сожжение на быстром огне, сожжение на медленном огне – всё это, конечно, должно было очень развлечь и ободрить узника ГУЛАГа.
Для сравнения не могу не упомянуть, что Татьяна Крюкова, верный и добрый друг Гумилева, тоже прислала ему книгу. Но это были «Посмертные записки Пиквикского клуба», они и в самом деле врачуют душу. Правда, Гумилеву роман Диккенса не понравился, он и дочитывать не стал.
Чем дольше длится переписка, тем больше взаимных обид и упреков. В одном из первых писем Гумилев спрашивал Птицу о ее новом замужестве. Зарегистрирован ли брак? Для него это было важно. Брак Варбанец с Глебом Русецким, сотрудником библиотеки, зарегистрирован не был и длился недолго. Но имя Глеба в письмах Гумилева к Варбанец упоминается часто. Сначала с оговорками: никакой ревности, он просто интересуется ее жизнью. Затем Гумилев уже не может удержаться от ядовитых замечаний: «…как ты при описанном тобой квартирном кризисе устраивалась с Глебом. Ведь не по-братски, а?» Гумилев требует от Птицы подробностей, уточняет: жили ли в одной квартире или «он был муж приходящий»? «Как это все происходило?». Наконец, он открыто ревнует, попрекает: «Для Глеба нашлось у тебя и место, и забота, и всепрощение». И уже спустя долгое время спрашивает: «А все-таки ты кончила отношения с Глебом?» Гумилев часто просит Варбанец писать ему о приятном, не поучать, не «прорабатывать»: «Я больше не могу завоевывать тебя».
В феврале 1956-го иллюзии как будто покидают Гумилева. Он понимает, что Птица не хочет семейной жизни, по крайней мере семейной жизни с ним.
Поделиться книгой: