Костел из костей

успели проникнуть сквозь глотку ему прямо в мозг,

а доктор добавил, что также проникли и в плавки.

По-правде сказать, я не верил тогда в чудеса.

Но час погодя, когда мы с нашим другом прощались,

я вдруг посмотрел на него, и увидел – глаза

на мёртвом лице, как живые, в глазницах вращались!

(О, как это было ужасно! Доныне во сне

видение это приходит кошмаром ко мне…)

Тем временем в джунглях сгущался тревожащий мрак,

истошными криками нас то и дело пугая.

Орали в листве попугаи на наглых макак,

макаки вопили в ответ на дурных попугаев.

Не помню, сказал я тебе – про пиявку в штанах?

Надеюсь, ты сам понимаешь, что там она ела…

Но что за дерьмо – в наших кружках? И как вы – в чинах! –

себе позволяете пить это? Странное дело!

Увы, и для доктора – жизни мучительный груз

утратил свой вес, как бывает порой на похмелье.

На шаг отошёл он с тропы – и лишь возглас и хруст

до нас донеслись из глухого провала ущелья.

Разбился – в лепёшку! Ведь там было метров пятьсот!..

И ты продолжаешь твердить мне, что жизнь – Божий дар нам?

Она – как пиявка, что кровь нам из глотки сосёт!

Как пропасть, где всё оборвётся с последним ударом.

Какой Божий дар? Уж скорее, она – это суп,

что варит Господь из двуногих костлявых отбросов…

А впрочем, не слушай. Порой я такое несу!..

(Под действием виски – вещаю, как старый философ.)

Но фиг с ним, забудем. Что проку погибших считать?

Я нынче надрался. Один хрен, все сдохнем когда-то,

как Тиммонс, Рострой, докторишка… Их там до черта

осталось лежать среди джунглей, как в битве солдаты.

Одних – лихорадка скосила. Другие – в пути

какую-то дрянь подцепили, загнувшись в мученьях.

Короче, к вершине горы умудрились дойти

лишь Мэннинг да Реву и я… Но и я облегченье

могу ощущать лишь тогда, когда грудь обожжёт

мне джином иль виски, иль добрым глотком русской водки.

Они – мой хинин. И коль ты не совсем идиот,

налей мне в стакан, чтоб не брякнуться с ножиком в глотке!

Гляди, моё солнышко, если я вдруг не допью –

то в шею твою могу впиться, как в горло бутылки…

Принёс? Молодец… Слушай дальше балладу мою.

Какого ей хрена пылиться в башке, как в копилке?

Мы вышли к дороге. И Мэннинг воскликнул: «Она!» –

увидев тропу, что сквозь гущу лесов протоптали

стада мастодонтов, шагая во все времена

к черте, за которой их ждали посмертные дали.

И эта дорога нас к пику горы повела.

Я был тогда молод… Не смейся, сейчас меня видя –

ведь это твой завтрашний день здесь сидит у стола

в таком затрапезном и непрезентабельном виде.

Осилив дорогу, мы молча смахнули слезу…

Вверху – было небо. И реяли птицы – внизу…

Увидев заветную цель, Мэннинг пулей вперёд

помчался, не в силах сдержать своего нетерпенья.

Мы тоже рванули, спеша посмотреть, что нас ждёт

за видимой кромкой, таящей своё откровенье.

И в страшном ущелье, что вдруг распахнулось у ног,

белел, упираясь в крутого откоса наклонность,

похожий на храм, что возвёл мастодонтовый бог,

из тысяч костей и скелетов огромнейший конус!

«Ты видишь?!» – схватил меня Мэннинг дрожащей рукой

за клочья лохмотьев, что были когда-то одеждой.

И, глядя вокруг – на безмолвный и вечный покой,

я вымолвил: «Вижу!» – и он тронул Реву с надеждой.

Но прежде, чем тот для ответа успел раскрыть рот,

у нас за спиною вдруг грянули грома раскаты –

как будто планете внезапно скрутило живот,

и ей пришлось пёрднуть в собрании аристократов!

Но Мэннинг не слышал. Он словно застыл, глядя вниз –

туда, где, омытая ливнями сотен столетий,

белела под солнцем, как им завоёванный приз,

та церковь из тысяч огромных слоновьих скелетов.

Но гром нарастал. От него даже землю трясло,

в которой остались Рострой, докторишка и наша

учёная – с задом худым, как на кляче седло,

и с сиськами – каждая! – словно античная чаша.

И, выйдя из джунглей, волной накатили слоны