Камень-обманка

— Извините, ваше высокопревосходительство, но я не разделяю вашего оптимизма. Большевики Нижнеудинска засыпали конвой прокламациями, зовя его к дезертирству и выдаче верховного правителя. Дай бог, чтоб все было, как вам хочется.

На другой день Колчак послал Трубчанинова узнать, что решил конвой. Адъютант вернулся совершенно растерянный.

— Там всего несколько человек, ваше высокопревосходительство…

— То есть как?.. А остальные?

— Ушли к большевикам. В город.

Колчак не спал всю ночь. Он сидел в темноте, подперев голову руками, и молчал. Рядом безмолвно терзалась Тимирева.

Утром она немного забылась в постели, а когда встала и подошла к адмиралу, слезы потекли у нее из глаз: короткая шевелюра Александра Васильевича была бела.

Колчак велел пригласить в салон Пепеляева и Занкевича.

Они вошли, бросили взгляды на поседевший ежик верховного правителя и переглянулись.

Адмирал сказал, глядя в сторону:

— Мы в мышеловке. Я отказываюсь от верховной власти в пользу генерала Деникина. Завтра уходим в Монголию. Идут только офицеры. Прошу вас, генерал, отдать распоряжения.

Занкевич вышел. Колчак несколько секунд стоял в глубоком раздумье, но затем, будто очнувшись, крикнул Трубчанинову:

— Верните генерала, лейтенант! Я не все сказал.

Занкевич снова появился в купе.

— Распоряжение офицерам отдадите в моем вагоне, Максим Иванович. Вечером. Я полагаю, мое присутствие не помешает?

— Слушаюсь, — вяло согласился генерал.

В сумерках в вагоне Колчака собрались офицеры, Пепеляев, кто-то из министров. Колчак был в черном френче, орлы на адмиральских погонах обвисли, будто им повредили крылья. Занкевич сообщил о плане экспедиции, намеченной в ночь на шестое января, и распределил обязанности. Он уже собирался отпустить людей, когда с места внезапно поднялся морской офицер, командир броневика, охранявшего поезд адмирала. Моряк спросил:

— Могу ли я получить слово, ваше высокопревосходительство?

— Да, говорите.

— Насколько я понял, союзники соглашаются вывезти вас в своем вагоне. Так?

— Да.

— Так почему бы вам, ваше высокопревосходительство, не использовать эту возможность? Одни мы уйдем гораздо проще — за нами никто гнаться не станет. Да и для вас будет легче и удобней.

Колчак медленно поднялся со стула, кровь отхлынула с его лица.

Тимирева побледнела тоже, боясь, что у адмирала случится сейчас взрыв нервов, — такие вспышки давно уже не были редкостью. Она умоляюще взглянула на моряка, но офицер сделал вид, что не заметил взгляда.

— Вы что же — меня бросаете?! — закричал Колчак, не сводя с офицера невидящих и ненавидящих глаз. — Вы — моряк — бросаете своего адмирала?!

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Если вы прикажете, мы пойдем с вами.

— Хорошо… Господин генерал, — повернулся Колчак к Занкевичу, — я больше никого не задерживаю.

Подождав, когда офицеры разошлись, прохрипел, судорожно ломая пальцы:

— Все меня бросили. Я обречен и ничего не могу сделать.

Потом сказал, узя хмурые безумные глаза:

— Надо ехать в Иркутск… Продадут меня эти союзнички… Ох, продадут…

Занкевич вмешался, суетясь и глотая концы слов:

— Распоряжения, отданные союзниками до сих пор, не дают оснований… Но вижу, у вас сомнения. Тогда советую настоятельно: тотчас, в крайнем случае — завтра ночью, бегите. Солдатская форма, один из чешских эшелонов. Возьмите Трубчанинова, он облегчит вам путь.

Колчак раздраженно взглянул на Занкевича: «Неужели и этот хочет отвязаться от меня? Похоже, хочет».

Чехи, французы, англичане, американцы, японцы — все теперь спасали свою шкуру, свой престиж, свои капиталы и плевать хотели на его судьбу и жизнь.

Он еще раз взглянул на Занкевича, предложившего ему переодеться в солдатскую форму и бежать в одном из чешских эшелонов.

Адмирал, разумеется, был осведомлен, что чехи, без большой охоты, но тем не менее беспрепятственно берут в свои поезда белых офицеров, ищущих спасения от большевиков. Колчак вспомнил о бабьем платье Керенского, о крестьянской одежке младшего Пепеляева, — и театрально скрестил руки на груди.

Занкевич ждал ответа, но пауза затянулась, и генерал заговорил снова:

— Я скрою от всех ваше исчезновение, Александр Васильевич. Двое суток никто ничего не будет знать.

Колчак отозвался, покосившись на Тимиреву:

— Не хочу кланяться чехам.

И снова иронически подумал про себя: «Не хочу кланяться… Меня выловят в любом эшелоне, с чехами или без них, выловят и пустят в расход на месте. Без лишних разговоров и суда».

Генерал продолжал настаивать:

— Бегите, господин адмирал!

— Кончим об этом, Максим Иванович. Я принимаю предложение Жанена и еду в своем вагоне. Теперь все надежды на два батальона японцев, еще задержавшихся в Иркутске.

Занкевич пожал плечами.

— Тогда я немедленно телефонирую маркизу Като о вашем согласии. Посол Японии, смею надеяться, окажет вам необходимую помощь.

Четвертого января двадцатого года к хвосту длинного, в сто двадцать осей, эшелона № 58-бис (он вез на восток роты первого батальона шестого чешского полка) подцепили пульман второго класса. Адмиралу в вагоне было отведено маленькое купе. На остальных местах и в коридоре теснились шестьдесят офицеров, взвинченных, растерянных, злых.

Второй пульман, присоединенный к тому же составу занимал премьер Пепеляев с остатками совета министров.

За час до отхода поезда из Нижнеудинска Занкевичу доставили телеграмму Като — ответ японца на просьбу о вывозе всего поезда Колчака. Депеша гласила: высокие комиссары сделали все, что могли, большего они предпринять не в силах, Като также сообщал: миссии покидают Иркутск и отправляются на восток.

— Господи! — уныло покачал головой Занкевич. — Все спасают лишь свою шкуру. — Но тут же подумал, что и он, генерал, беспокоится только о собственном благополучии, а отнюдь не о спасении адмирала и его дела.

Начальник штаба даже не стал докладывать главковерху о телеграмме японца.

Над вагонами подняли флаги Америки, Англии, Франции, Японии, Чехословакии, да еще, будто в насмешку над Колчаком, бился на морозном ветру русский андреевский флаг. Все это должно было означать, что состав находится под защитой союзных держав. Колчак рассчитывал пересесть в Иркутске в вагон Жанена или, на худой конец, укрыться в поезде японцев.

На первой же остановке в пульман (здесь в эти минуты находились Пепеляев, Тимирева и некоторые генералы) втиснулся начальник эшелона майор Кровак, здоровенный детина с трубным басом.

— Ха! — весело воскликнул он, ни к кому, собственно, не адресуясь. — Все идет как по маслу!

И ушел, будто явился с единственной целью изречь глупую фразу.

В эти дни получили запоздалые сведения: седьмого января пал Красноярск.

На станции Зима контрразведка доставила Колчаку копию телеграммы, которую послал на запад командир партизанского отряда Иван Новокшонов. Депеша гласила:

«Всем, всем, всем. Всем начальникам партизанских отрядов и рабочих дружин по линии Зима — Иркутск. Сегодня, 13 января 1920 года, в Зиму с поездом № 58-бис в чешском офицерском вагоне прибыл Колчак. Принимаю все меры к его задержанию и аресту. В случае неудачи примите все меры к задержанию его в Иркутске. Подтягивайте силы к линии».

Доставивший в контрразведку копию телеграммы, сообщил, что Новокшонов обратился за указаниями к главнокомандующему Северо-Восточным фронтом Звереву. Главком приказал пропустить состав в Иркутск, где сделано все, чтобы арестовать адмирала.

Получив директиву, командир отряда посадил в вагон Колчака своего адъютанта Соседко и разрешил движение.

Долгие дни тащился эшелон до Ангары. И в Черемхово, и на других больших станциях красные собирались в большом количестве и требовали выдачи адмирала.

Они стягивали силы к железной дороге и грозили забастовкой, если чехи попытаются спасти ненавистного им человека в хвостовом пульмане. Все вокруг бурлило.

Но майор Кровак, выполняя инструкции Жанена и Сырового, повсеместно отказывал депутациям.

Занкевич понимал: не будь этих инструкций, майор без колебаний выдал бы эксправителя и его спутников — именно они сулили бегущим на восток чехам всяческие неприятности.

Вблизи Иркутска в купе Кровака явился представитель Черемховского военно-революционного штаба Василий Буров, прохрипел простуженным голосом:

— Вот что, майор, — ты посадишь в поезд меня и восемь вооруженных рабочих. Если нет — прикажу взорвать эшелон.

— А если я тебя — к стенке? — побагровел Кровак.

— Если меня — к стенке, поезд — на воздух. Ну?

Бойцы Бурова трое суток лежали в снегу, возле железнодорожной насыпи, ожидая Колчака и золото. Лица их были темны от мороза, обветрены, и в глазах, потемневших от ярости, гнездилась тяжелая, как свинец, злоба.

— Ну?! — повторил Буров.

И чех, ни с кем не советуясь и никому не докладывая, посадил в одну из солдатских теплушек девять красных дублеров чешского караула.

Пятнадцатого января, в полдень, прибыли в Иннокентьевскую[7], до Иркутска оставалось шесть верст. Настроение в вагонах под союзными флагами было подавленное, почти истерическое. Все понимали: в самое ближнее время, если не тотчас, решится судьба пассажиров, очень похожих на пленников.

Колчак знал со слов Занкевича, в свою очередь получившего сведения от чехов: все эти дни, пока они тащились из Нижнеудинска до Иннокентьевской, Жанен и Сыровой совещались о судьбе бывшего верховного правителя.

Нет, было бы неверно полагать, что высоких комиссаров не тревожила судьба Колчака. Они отлично понимали, что пленение адмирала, поставленного ими во главе контрреволюции — это и удар по ним самим, удар, подчеркивающий масштабы поражения и позора. Именно поэтому они обратились к Жанену с нотой.

В документе говорилось:

«Высокие комиссары объявляют, что должны быть приняты меры, в пределах возможного, к обеспечению личной безопасности адмирала Колчака. Если события принудят адмирала Колчака обратиться по этому поводу за защитой к союзным войскам, то не может быть сомнения, что названные войска должны принять адмирала Колчака под свою защиту и принять все необходимые меры к обеспечению его переезда в безопасное место».

Жанен, получив ноту, подчеркнул красным карандашом слова «в пределах возможного» и желчно усмехнулся. Если все они: англичане, американцы, французы, японцы — хотят унести отсюда, из России, ноги, они не должны приводить в ярость красных, да и чехов, с которыми у адмирала теперь весьма натянутые отношения. Значит, надо выдать Колчака Политцентру, захватившему власть в Иркутске, и пусть эсеры и меньшевики грызутся с красными. А там, как бог даст.

Нет, право, можно подумать, что высокие комиссары свалились с луны и не знают, что творится на этой грешной земле, у них под носом!

— А это что?! — внезапно побагровел француз и ткнул пальцем в бумагу, только что доставленную адъютантом. — Это что, я вас спрашиваю?

Это был ультиматум интервентам, подписанный командованием красных черемховских партизан. Шахтеры требовали выдать Колчака и золотой запас России, угрожая, в случае сопротивления, большой бедой захватчикам.

Дочитав ультиматум до конца, Жанен, опираясь руками о стол, поднялся на ноги, несколько раз прошелся по салону, и генералу показалось, что вагон дрожит и кренится, будто летит по рельсам со страшного поворота в пропасть.

Однако никакого решения в голову не приходило, генерал на мгновение подумал о чешском составе, в котором тащился к Иркутску Колчак, совершенно по-солдатски сплюнул на пол и что-то пробормотал, кажется, «вивро́н, верро́н»[8].

Тем временем в пульмановском вагоне эшелона 58-бис предпринимались последние судорожные попытки спастись.

Занкевич писал короткое письмо Жанену, в котором, лукавя и потому презирая себя, благодарил француза за прошлые услуги по охране Колчака. Он обещал тотчас по приезде на станцию Иркутск навестить вождя союзных войск в Сибири. Генерал также намекал в записке, что еще в Нижнеудинске получил приказ адмирала любыми путями добраться до месье и установить с ним связь. Но — увы! — не смог.

Занкевич специально сделал этот намек, чтобы смягчить отношения между Колчаком и Жаненом. Максим Иванович знал: адмирал чрезвычайно обижен на француза, прекратившего всякую связь с главой белых войск. Словно забыв о реальной обстановке, Колчак не раз и с крайней нервозностью говорил, что первый к Жанену не пойдет. Ах, господи, первый или не первый! Сейчас не до ссор и не до гонора, и показная непримиримость адмирала может погубить всех.

Написав письмо, генерал попросил чехов немедля переправить пакет Жанену в Иркутск.

Однако уже через час Кровак вернул конверт Занкевичу. Жанен, по словам майора, выехал из города под охраной бронепоезда «Орлик».

— Куда? — упавшим голосом спросил генерал.

— Господин Жанен находится теперь на станции Байкал.

Занкевич несколько секунд уныло молчал. Наконец задал вопрос:

— Сумеете ли устроить мне поездку к генералу немедля?

— Полагаю, да.

— В таком случае, я осведомлю адмирала и вернусь к вам за окончательным ответом.

В купе Колчака, кроме него самого, находилась Тимирева. Женщина нервничала, постоянно прикладывала платок к глазам, но пыталась сдержать себя.

Это очень осложняло доклад, и генерал, стараясь не глядеть на нее, кратко изложил суть переговоров с чехами.

— Что ж поезжайте, Максим Иванович, — вяло отозвался Колчак, выслушав сообщение. — А вдруг он вас не примет? Теперь все можно ждать.

— Главное, добраться, — после короткой паузы заговорил Занкевич. — Шестьдесят верст — не бог весть какой конец, и дело не в расстоянии, а в красных. Но уж коли доберусь до Байкала, Жанен не откажет мне.

— Тогда с богом, генерал.

В штабном вагоне чехов, куда затем направился Занкевич, было многолюдно, но тихо. Казалось, офицеры вслушиваются в предгрозовую тишину.