Трудно отказаться от иллюзий

— Существует множество доказательств — с точки зрения геологии.

— Время, которое требуется на то, чтобы океан стал таким соленым, как сейчас? Время, которое требуется на то, чтобы скалы из осадочных пород стали такими, как сейчас? Время, которое требуется на то, чтобы в урановой руде образовалось определенное количество свинца?

Олдбери откинулся на спинку кресла и как-то отстранение принялся разглядывать Землю. Он почти не слышал того, что говорил Дейвис. Еще немного, и они увидят ее всю. Уже и сейчас в одном углу экрана видеоскопа можно было разглядеть ее изгиб на темном фоне космического пространства, в то время как ночная тень наползала с другой стороны.

Конечно, ночная тень не изменила своего положения. Земля вращалась, и людям в космическом корабле казалось, что она купается в свете.

— Ну? — потребовал ответа Дейвис.

— Что? — удивленно спросил Олдбери.

— Как насчет твоих идиотских доказательств с точки зрения геологии?

— А… распад урана, например.

— Я уже об этом говорил. Ты дурак.

Прежде чем ответить, Олдбери сосчитал до десяти.

— Я так не думаю.

— В таком случае послушай. Предположим, Земля возникла шесть тысяч лет назад, как говорится в Библии. Почему она не могла быть рождена таким образом, чтобы в уране уже содержался определенный процент свинца? Если можно сделать уран, почему бы не засунуть в него свинец? Почему бы не сделать океан соленым, а скалы из осадочных пород именно такими, какие они сейчас? Почему бы не нашпиговать почву известными нам ископаемыми?

— Иными словами, почему бы не создать Землю с полным набором свидетельств, доказывающих, что ей миллиард лет?

— Точно, — согласился Дейвис, — почему бы и нет?

— Позволь мне задать тебе другой вопрос: а зачем?

— Мне наплевать на причины, я пытаюсь объяснить тебе: так называемые доказательства возраста Земли вовсе не отрицают того, что она родилась шесть тысяч лет назад.

— Мне кажется, тебе все это представляется чем-то вроде игры, — проговорил Олдбери. — Научная загадка для проверки умственных способностей человечества. Или заданная людям намеренно — чтобы они отточили свое логическое мышление. Похоже на хитроумную погремушку, подвешенную над интеллектуальной колыбелью.

— Пытаешься пошутить, да, Олдбери? А на самом деле, что невозможного в твоих предположениях? Может быть, в них содержится правда. Ты же не в состоянии доказать, что это не так.

— А я и не пытаюсь ничего доказывать.

— Нет, тебя вполне устраивает, что можно принимать все на веру. Именно поэтому я и сказал, что ты дурак. Если бы мы могли отправиться в прошлое и увидеть все собственными глазами, вот тогда другое дело. Если бы могли попасть в какой-нибудь период времени до четырехсотого года до нашей эры и посмотреть на Древний Египет, или даже в еще более раннюю эпоху и словить саблезубого тигра…

— А еще хорошо было бы поймать тираннозавра.

— Конечно, тираннозавра. Просто отлично. До тех же пор мы имеем право только предполагать — и у нас нет никакой возможности доказать, в каком месте наши предположения правильны, а где мы ошибаемся. Вся наука основана на вере в стартовые постулаты и в значение методов дедукции и индукции.

— Тут нет никакого преступления.

— Тут есть преступление! — с возмущением воскликнул Дейвис. — Ты начинаешь им верить, и, как только это происходит, твой разум погружается в спячку. У тебя уже возникли определенные представления, и ты ни за что не захочешь поменять их. Галилей знал, что людям трудно отказаться от иллюзий.

— Колумб тоже, — сонно проговорил Олдбери. Голубоватая Земля, мимо которой проносились клубящиеся облака, усыпляла его.

Дейвис ухватился за этот аргумент с явным ликованием.

— Колумб! Ты, видимо, думаешь, будто он считал Землю круглой, в то время как все остальные были уверены в том, что она плоская.

— Ну, до определенной степени.

— Вот к чему приводит вера во всезнание учительницы начальной школы. Каждый разумный и образованный человек, живший во времена Колумба, был готов признать, что Земля круглая, а спорили они по поводу ее размера.

— Точно?

— Абсолютно! Колумб пользовался картами итальянского географа, из которых следовало, что в окружности Земля составляет пятнадцать тысяч миль, а восточная граница Азии находится на расстоянии четырех тысяч миль от Европы. Придворные географы короля Иоанна Португальского утверждали, что это неверно. По их расчетам Земля составляла около двадцати пяти тысяч миль в окружности, а восточная граница Азии находилась на расстоянии двенадцати тысяч миль к западу от западной границы Европы, поэтому они советовали королю Иоанну не оставлять попыток объехать вокруг Африки. Португальские географы были, естественно, на сто процентов правы, а Колумб на все сто ошибался. Португальцы добрались до Индии, а Колумб — нет.

— И тем не менее он открыл Америку, — возразил Олдбери. — Вряд ли ты станешь отрицать этот факт.

— Это не имело никакого отношения к его представлениям. Он открыл Америку по чистой случайности. Колумб был самым настоящим интеллектуальным мошенником: когда во время путешествия выяснилось, что его карты неверны, он просто взял и подделал записи в судовом журнале, но ни за что не пожелал расстаться со своими заблуждениями. Ему было очень трудно отказаться от своих иллюзий — они умерли вместе с ним. Так и с нами происходит. Я могу до посинения пытаться убедить тебя в собственной правоте, но ты все равно будешь продолжать считать Колумба великим человеком, поскольку он верил в то, что Земля круглая, в то время как все остальные представляли ее себе плоской.

— Пусть будет по-твоему, — проворчал Олдбери.

Его охватила апатия. Вдруг вспомнился куриный суп, который готовила его мать, когда он был ребенком. С ячменем. Он не забыл запахи, наполнявшие кухню в субботу утром, когда к завтраку подавали поджаренный французский хлеб, и то, как выглядели улицы после дождя, и…

Ларс Нильссон держал в руках расшифровки, в которых психологи пометили наиболее важные места.

— Мы по-прежнему слышим их четко и ясно?

Его заверили, что приемники работают безупречно.

— Мне не нравится, что мы подслушиваем разговоры Дейвиса и Олдбери без их ведома, — заявил он. — Наверное, это глупо с моей стороны.

Годфри Мэйер не посчитал нужным спорить с диагнозом, который выставил себе Нильссон.

— Конечно, — согласился психолог, — очень глупо. Ты должен рассматривать их разговоры как дополнительную информацию, необходимую для изучения реакции человека на космическое пространство. Когда мы проверяли, как человек реагирует на ускорение выше чем одно «же», ты испытывал смущение из-за того, что занимался сравнительным анализом кровяного давления?

— Что скажешь о Дейвисе и его весьма необычных теориях? Он меня беспокоит.

Мэйер покачал головой:

— Пока еще мы не знаем, по какому поводу следует испытывать беспокойство. Дейвис выпускает наружу свою ненависть к науке, из-за которой он оказался в таком положении.

— Ты так думаешь?

— Одно из предположений. Не держать в себе возмущение и злобу иногда бывает очень полезно. Именно благодаря этому он может сохранить стабильность. Впрочем, вполне возможно, что Дейвис зайдет слишком далеко. Еще рано делать выводы. Я думаю, Олдбери грозит более серьезная опасность. Он становится все пассивнее и пассивнее.

— Слушай, Мэйер, а вдруг окажется, что Человек — человеческое существо вообще — не в состоянии переносить космос?

— Если мы построим корабли, внутри которых все будет как на Земле и они смогут взять на борт сотню человек — у нас не возникнет никаких проблем. А пока речь идет о посудинах вроде этой… — он показал пальцем куда-то себе за спину, — нужно быть готовым к разного рода неприятностям.

Нильссон почувствовал легкое разочарование.

— Ну, сейчас идет третий день полета, и до сих пор ничего непредвиденного не произошло, — напомнил он.

— Идет третий день, — резко сказал Дейвис. — Мы уже пролетели полпути.

— Угу. У меня был двоюродный брат, хозяин лесопилки. Его звали Реймонд. Иногда по дороге из школы домой я заходил к нему, — заговорил Олдбери.

Каким-то совершенно необъяснимым образом он вдруг вспомнил стихотворение Лонгфелло[1] «Деревенский кузнец», а потом в памяти всплыла строчка про «детей, возвращающихся домой из школы», и он подумал о том, сколько людей, с выражением произносивших слова: «Под раскидистым каштаном деревенская кузница стоит», знает, что кузница и кузнец — не одно и то же?

— О чем я говорил? — спросил он.

— Не знаю, — раздраженно ответил Дейвис. — Я сказал, что мы пролетели уже больше половины пути и еще ни разу не посмотрели на Луну.

— В таком случае давай на нее поглядим.

— Ладно, только видеоскоп будешь настраивать ты. Мне уже надоело этим заниматься. Черт подери, у меня на заднице образовались мозоли! — Он поерзал в ограниченном пространстве своего кресла, стараясь устроиться как-нибудь по-другому. — Знаешь, я думаю, что идея заставить корабль вращаться, чтобы гравитация вдавливала нас в эти сиденья, была не очень-то удачной. Хорошо было бы немного полетать в невесомости, чтобы расслабиться.

— Здесь места нет, чтобы летать, — вздохнул Олдбери, — а в состоянии свободного падения ты бы обязательно стал жаловаться, что тебя тошнит.

Олдбери занимался настройкой видеоскопа и говорил одновременно. Мимо проплыли звезды.

То, что он делал, было совсем просто. Инженеры дома, в Трентоне — нет, на самом деле, в Нью-Мексико; ну хорошо, на Земле… — инженеры прекрасно выполнили свою задачу, научили Дейвиса и Олдбери управляться с приборами, которыми был оборудован корабль. Видеоскоп нужно повернуть на сто восемьдесят градусов от Земли. Потом за дело возьмется автоматика. Луна окажется самым ярким объектом в данной области. Приборам понадобится несколько секунд для того, чтобы обследовать небо и повернуть видеоскоп в сторону Земли, однако этих нескольких секунд будет достаточно, чтобы переключиться на ручное управление и — прямо в яблочко!

Они увидели лунный серп. Луна должна находиться в противофазе относительно Земли, поскольку корабль мчался курсом, который почти прямой линией соединял две планеты.

Но полумесяц был какой-то распухший, словно сошел с картинки дешевого календаря. Олдбери подумал, что надеялся увидеть две головы, прижавшиеся друг к другу, короткие прямые волосы и длинные вьющиеся, на фоне Луны. Полной Луны.

— По крайней мере, она на месте, — фыркнул Дейвис.

— А ты предполагал, что ее там не окажется?

— Я ничего не предполагаю, когда речь идет о космосе. Ничего определенного. Никому еще не довелось тут побывать, так что никто ничего не знает наверняка. Но во всяком случае Луну я вижу собственными глазами.

— Если уж на то пошло, ты ее и с Земли видишь.

— А почему ты так уверен, что видишь ее с Земли? Тот, кто находится на Земле, может лишь утверждать, что Луна — рас-

крашенная желтая заплатка на голубом фоне, которая точно по расписанию прячется в тень.

— Звезды и планеты тоже подчиняются расписанию?

— Совсем как в планетарии. Почему бы и нет? А телескоп показывает больше звезд, нарисованных на…

— Со встроенным моторчиком, чтобы они двигались?

— Вполне возможно, — с вызовом проговорил Дейвис. — Только вот мы уже на полпути к Луне, и она становится все больше и больше. Может быть, мы все-таки убедимся, что она и в самом деле существует. По поводу планет и звезд я пока не стану делать никаких выводов.

Олдбери взглянул на Луну и вздохнул. Через несколько дней они приблизятся к ней, облетят вокруг и увидят ту часть, что спрятана от глаз землян.

— Я никогда не верил в истории о человеке, живущем на Луне, — сказал он. — Мне ни разу не довелось его разглядеть. Зато я видел женское лицо — глаза, немного асимметричные и очень грустные. Я смотрел на полную Луну из окна своей спальни, и она всегда была доброй и одновременно вызывала во мне грусть. Когда мимо проносились облака, мне казалось, что в движении находится Луна, а не облака, но при этом она никогда не уходила от моего окна. А еще Луну можно увидеть сквозь облака, Солнце — никогда, даже если облака совсем маленькие. Луна такая яркая, она намного ярче Солнца. Почему так, папа… хм-м-м, Дейвис?

— Что с твоим голосом? — спросил Дейвис.

— С моим голосом все в порядке.

— Ты пищишь.

Олдбери усилием воли заставил свой голос звучать на октаву ниже.

— Я не пищу!

На панели управления было две пары часов, и его глаза частенько останавливались на их циферблатах. Впрочем, одни часы показывали обычное время, Олдбери оно не интересовало. А вот другие, отмерявшие время, прошедшее с момента старта, завораживали его. Выходило, что Олдбери с Дейвисом провели в полете шестьдесят четыре часа с небольшим; красными цифрами в обратном порядке обозначалось время, остающееся до того момента, когда они снова окажутся на Земле. Эта цифра в данный момент равнялась ста сорока четырем с небольшим.

Олдбери жалел, что им известно, сколько часов они должны провести в космосе. Он с радостью вычислил бы сам. В школе Олдбери обычно считал, сколько времени осталось до летних каникул. Он делал вычисления в уме — и это было невероятно трудно — во время уроков географии, всегда почему-то географии; у него получалось много дней и страшно много часов. Он записывал полученный результат крошечными цифрами в своей тетрадке. И каждый день эта цифра уменьшалась. Частично удовольствие от приближающихся каникул заключалось в наблюдении за тем, как медленно, медленно сокращается число дней до вожделенного мига.

Но сейчас их количество уменьшалось по воле часов, когда секундная стрелка проходила круг за кругом, кромсая время на минуты, едва заметные, тонкие, точно папиросная бумага, кусочки, прозрачные, совсем как ломтики солонины, которую нарезал автомат в магазине деликатесов.

Неожиданно в его размышления ворвался голос Дейвиса:

— Пока все идет хорошо.

— А ничего плохого и не произойдет, — спокойно заявил Олдбери.

— С какой стати ты так уверен?

— Потому что числа становятся меньше.

— Что? Повтори-ка.

Олдбери смутился на одно короткое мгновение, а потом сказал:

— Да ладно, ничего особенного.

В корабле царил полумрак, внутрь проникал лишь свет лунного полумесяца. Олдбери снова погрузился в сон, словно нырнул в воду. Ему приснилась полная Луна в окне его комнаты — грустное женское лицо, которое пытается и не может сдвинуть с места ветер. А может, оно все-таки не так неподвижно, как ему кажется?

— Двести тысяч миль, — сказал Дейвис. — Мы проделали почти восемьдесят пять процентов пути туда.

Освещенная часть Луны была словно покрыта крапинками или угрями и теперь уже не помещалась на экране. Море Кризиса темнело слегка искаженным овальным пятном, достаточно большим, чтобы просунуть туда кулак.

— И ничего плохого не произошло, — продолжал Дейвис. — Ни один красный огонек не зажегся на панели управления.

— Хорошо, — сказал Олдбери.

— Хорошо? — Дейвис уставился на Олдбери, подозрительно прищурившись. — Во время всех предыдущих попыток неприятности начинались как раз в этом месте, следовательно, пока нельзя говорить, что все хорошо.

— Я не думаю, что у нас что-нибудь выйдет из строя.

— А я уверен: обязательно случится какая-нибудь мерзость. Предполагается, что Земля не должна знать.

— Чего не должна знать?

Дейвис рассмеялся, и Олдбери устало посмотрел на товарища. Его немного пугала усиливающаяся мания Дейвиса, который совсем не был похож на отца Олдбери — таким, каким он его помнил (только тогда отец был моложе, чем сейчас, со здоровым сердцем и роскошной шапкой волос).