Диета дядюшки Айнтопфа

Диета дядюшки Айнтопфа

Предобеденный моцион, совершаемый отставным полковником полиции Фридрихом Краузе, был сродни его же манере посасывать во время чтения газет древнюю трубку из корня эрики: трубка давно не разжигалась, ибо доктор Шварц запретил полковнику курить, но без зажатого в зубах мундштука оказалось невозможно предаваться размышлениям о политике и о погоде. «Привычка — вторая натура», — отмечал полковник, устроившись в любимом кресле у камина и готовясь извлекать из пустой трубки противный, но уютный присвист. «По привычке живётся, а отвыкнешь — помрёшь!» — старчески вздыхал он, выходя в полдень из дома. Он много лет брал обеды в кухмистерской «Холодная утка», и когда та закрылась, обнаружил, что без ежедневного терренкура у него пропадает аппетит, а то и случается несварение.

Потомственный владелец кухмистерской Август Акерман, дядюшка Айнтопф, как все звали его, три года назад отбыл на курорт поправлять пошатнувшееся здоровье и с тех пор не подавал о себе никаких вестей. Такое исчезновение, впрочем, было вполне в духе этого авантюриста, который когда-то в Бразилии выпытывал способ приготовления ямбалайи, на Гаити учился делать пунш с тропическими фруктами, а в Эквадоре раскрывал секреты цыплёнка по-пиратски: поводов для тревоги нет, говорил себе полковник, дядюшка Айнтопф просто вспомнил свою морскую молодость и захотел обогнуть глобус ещё пару раз.

Будучи сыном кухмистера и внуком кухмистера, Август с детства понимал, что и его жизнь рано или поздно окажется прочно связанной с семейным бизнесом, поэтому однажды твёрдо решил: прежде чем надеть колпак шеф-повара и занять место отца он как следует посмотрит на мир, находящийся за стенами кухни, дабы было что вспоминать, целыми днями стоя у плиты. Вот почему едва достигнув совершеннолетия он сбежал из дома и нанялся в торговый флот.

Дядюшка Айнтопф с большой охотой расписывал пережитые на коммерческих судах приключения — в основном сугубо броматологического характера. «Капитан либерийского сухогруза, на котором я как-то ходил, был страшный лакомка, — так начинал кухмистер одну из своих историй. — Он прямо-таки поселился на камбузе, постоянно пробуя мою стряпню, и к обеду успевал так напробоваться, что за столом в него уже ничего не лезло. Я же, как вам известно, был весьма любознательным коком, и в каждом порту записывал десятки рецептов кушаний из местных даров земли и моря. Эти кушанья я сперва, разумеется, испытывал на себе, но мой капитан и тут урывал свою долю. И вот однажды не успел он донести ложку до рта, как вдруг покрылся красными пятнами и стал задыхаться — у бедняги обнаружилась жуткая аллергия то ли на жаботикабу, то ли на тамарилло, не помню точно. Его откачали, и после этого инцидента он, к счастью, перестал появляться в моих владениях... А вот живот у него не болел никогда, что бы он ни сожрал!.. Между прочим, — добавлял дядюшка Айнтопф, потягивая лимонный крюшон, который он ласково называл «лимонадиком», — я собираюсь когда-нибудь переработать все мои записи и воспоминания в поваренную книгу — о, это будет бестселлер!..»

Почти двадцать лет беглый Август провёл на борту лайнеров и трампов, исправно посылая родителям деньги, открытки и сувениры. Письмо от матери, сообщающее о смерти отца, настигло его у берегов Ямайки. Покорившись предначертанной судьбе, он вернулся домой, женился на молоденькой Марте Гермелин, завоевав девичье сердце морскими историями и экзотическими ужинами, и не без материальной помощи её родителей превратил унаследованного «Золотого гуся» из захиревшей забегаловки в маленький симпатичный ресторан, переименованный в честь любимого напитка.

Расходы на дизайн и ремонт окупились весьма скоро — еда в «Холодной утке» быстро стала знаменита изумительным вкусом, высокой питательностью, низкой ценой и замечательным разнообразием. Это привлекало не только местных жителей: иностранные туристы, заглянувшие к дядюшке, чувствовали себя как дома. Для венгров готовился гуляш, паприкаш или перкельт из телятины, для японцев — темпура или яйца «Окинава», а турки, коих в городе становилось год от года всё больше, могли обнаружить в многопищном меню не только десятки сортов кебаба, пилава и прочей восточной снеди, уже давно утратившей национальность, но и натуральное alaturka yemeği[1] с названием вроде «Рваный тюрбан», «Имам упал в обморок», «Это нравится султану», «Палец визиря» или «Женское бёдрышко».

Однако прозвище Августу заслужили вовсе не чужеземные кушанья, а дежурные блюда кухмистерской — густые супы, как бы первое и второе в одном горшочке: егер-айнтопф (мясо с овощами по-охотничьи), цюрхер-айнтопф (мясо с овощами по-цюрихски), линсен-айнтопф (чечевичное рагу), эрбсенсуппе (гороховая похлёбка), пихельштайнер, названный так в честь баварской горы, кассельское брашно «тряпьё и блохи» и вкуснейшее яство с совсем уж гадким названием «моппелькоцe», то есть «собачкина рвота». Эти блюда, по мнению консервативных в еде бюргеров, удавались кухмистеру особенно хорошо.

Но сам он любил не только немецкую пищу. Айнтопф восторгался французской кухней (за исключением nouvelle cuisine[2], которая принесла сытность в жертву презентабельности), уважительно отзывался о русской и тепло — об итальянской, немного побаивался своеобычной китайской снеди... и всеми вкусовыми сосо́чками языка презирал североамериканское быстрое питание. «Душа жива горлом, как говорят в Турции, и я скорблю о душах американцев! — гремел он, если в его присутствии кто-то неосторожно заводил разговор о фаст-фуде. — Ибо настоящая котлета по-гамбургски — это вовсе не пережаренная лепёшка перемороженного говяжьего фарша, и я берусь доказать вам это! А если вы захотите отведать картошки по-французски, то я приготовлю вам не картофель фри, а “картофель для гурмэ”, запечённый в пергаменте и протёртый с мускатным орехом, сливочным маслом и сметаной — и тогда вы поймёте, что за дерьмо вы кушали раньше! Прошу прощения! О сосисках же и говорить нечего, ибо немецким колбасникам во всём мире нет равных, и слава Богу, что у янки хватило стыда переименовать их синтетические непотребства из франкфуртеров в хот-доги!.. Приятного аппетита!»

К сорока пяти годам Айнтопф потерял бо́льшую часть волос, обесцвеченных ранней сединой, приумножил лишний вес и заработал все три звезды Мишлен, снискав славу кулинара, которому по силам состряпать даже баснословного короля кушаний — паштет «Сузерен»; тогда-то его и стали титуловать дядюшкой. А когда ему исполнилось пятьдесят, горожане купили в складчину золотые наручные часы, выгравировали на корпусе краткую дедикацию («Нашему драгоценному ресторатору») и вручили их юбиляру в знак почтения и любви.

Последнее время дядюшка Айнтопф жил бобылём: фрау Акерман скончалась от рака желудка, так и не успев подарить мужу наследника. Мрачный символизм её гибели напугал многих завсегдатаев «Холодной утки», разогнал почти весь персонал и слегка помутил рассудок дядюшки Айнтопфа: он вообразил, что кухмистерская приревновала его к Марте и свела её в могилу.

Дядюшка Айнтопф начал бояться «Холодной утки». Зайдя на кухню, он ощущал чьё-то весьма недружелюбное присутствие. Аромат пряностей стал казаться траурным запахом бальзамирующих снадобий. Волнистый жар, источаемый плитой, навевал мысли о преисподней и вызывал головокружения. Холод от рефрижератора мерзкими слизняками всползал по ногам и учащал пульс. Дядюшка Айнтопф старался подолгу не задерживаться в помещении, ставшим столь зловещим, и всё чаще и чаще блюда его подавались полуготовыми...

Стоял пасмурный октябрьский полдень. С похорон Марты прошло ровно три месяца. Дядюшка Айнтопф готовил обед для полковника (как всегда по вторникам, это был суп «Сен-Жермен» из зелёного горошка) и внезапно почувствовал, что сейчас умрёт. Охваченный пронзительным ужасом несуществования, он отшвырнул поварёшку и со сдавленным воплем «Помогите!» кинулся прочь из кухни.

— Что стряслось, Айнтопф? — закричал полковник, прибежавший на шум и увидевший иссиня-белого, как нежирное молоко, кухмистера.

— Уф! — немного помолчав выдохнул тот. Дыхание отдавало анисом, ибо дядюшка Айнтопф утром попробовал оглушить своих иррациональных демонов приличным зарядом пастиса. — В жизни не испытывал такого дурацкого ужаса — даже во время шторма в окрестностях Бермуд!.. — Тем не менее на его щёки уже начал возвращаться румянец. — Матушка, упокой Господь её душу, когда-то рассказывала мне, что привидения способны нагонять на человека сильнейший испуг; наверное, это был призрак моей Марты, упокой Господь её душу, или чей-то вредный дух, поселившийся здесь...

— Это был панический приступ, — констатировал доктор Шварц после того, как в его клинике дядюшка Айнтопф по настоянию полковника прошёл все круги медицинского осмотра. — У вас нервное переутомление, друг мой. В остальном, если не считать ожирения, вы вполне здоровы. Я могу назначить вам что-нибудь успокаивающее, но поездка на курорт и хороший отдых будут куда полезнее таблеток. В случаях, подобных вашему, бальнеология и климатотерапия вкупе со сменой обстановки творят сущие чудеса.

Дядюшка Айнтопф поступил согласно предписанию. Сообщив приятелям, что направляется в Висбаден, он уехал — и как в воду канул.

Больше трёх лет его кухмистерская стояла закрытой, и полковник уже начал сомневаться в том, что когда-нибудь она откроется снова. «Боюсь, эта утка уже совсем, совсем остыла!» — печально думал он, медленно шагая по Линденштрассе мимо тёмных мокрых тополей, сверкающих каплями талой влаги на покуда голых ветвях. А липы на улице отчего-то не прижились, хотя и успели дать ей название.

Чтобы не выглядеть дураком в своих же глазах, полковник ежедневно делал вид, что идёт не проверять кухмистерскую, но купить свежую прессу в магазинчике на углу. Расплачиваясь с продавцом, полковник сквозь витринное стекло мог отлично видеть фасад «Холодной утки». Обычно двухэтажное приземистое строение, облицованное диким камнем, ненадолго удостаивалось внимания, однако в этот раз у дверей копошился господин в сером плаще, а рядом с ним стоял громадный чёрный чемодан на колёсиках.

Взволнованно сжимая в неловких руках газетный рулончик, полковник приблизился к означенному господину. Тот, тихо чертыхаясь, никак не мог провернуть ключ — вероятно, в замке за годы бездействия застыла смазка. Незнакомец был высок и строен, его чёрные как смоль локоны трепал мартовский ветерок.

— Доброго дня! Вы, должно быть, новый владелец сего некогда славного заведения? — с неодобрительным любопытством отнёсся к нему полковник.

Незнакомец повернул голову и широко улыбнулся:

— Не новый, а старый! Добрый день, герр Краузе!

Да, это был дядюшка Айнтопф, — но как удивительно он изменился! Немудрено, что полковник не узнал его. Висбаденские воды принесли самые положительные результаты, и ныне кухмистер в свои шестьдесят пять выглядел так же цветуще и свежо, как четверть века назад, когда с палубы ямайского банановоза вновь ступил на твёрдую землю родной страны.

Нет, не совсем так: лучше, гораздо лучше! От брюшка не осталось ни малейших следов, под одеждой угадывались крепкие мускулы. Зубы, всегда бывшие несколько неровными от природы и жёлтыми от арабики и сирийской латакии, выпрямились и приобрели дивную белизну. Чёрт побери, подумал ошеломлённый полковник, да он не только помолодел лет на тридцать, он подрос на добрую дюжину сантиметров!..

— Айнтопф, шлюхин ты сын! Ты... — Полковник не находил слов. — Ты что, воспользовался услугами пластических хирургов?

Дядюшка Айнтопф зашёлся неприятным лающим смехом, нимало не похожим на прежний тряский гогот жовиального толстяка.

— Что, хорошо я выгляжу? Это результат диеты, которую я изобрёл! Я непременно расскажу о ней — и не только вам.

Тут замок хрустнул заржавленными внутренностями и наконец-то поддался.

— Ага!.. Заходите, герр Краузе. Я вернулся, и это необходимо отметить! В погребе у меня должна быть бутылочка отменного фрамбуаза, а в буфете наверняка отыщется пара не слишком пыльных бокалов...

Весть о возвращении и преображении дядюшки Айнтопфа, пущенная полковником, облетела город за считанные минуты, и вскоре у «Холодной утки» собралась приличная толпа. Тёмно-зелёные портьеры с фальбалами закрывали окна, поэтому понять, что происходит в ресторанчике, было нельзя, а зайти внутрь почему-то никто не отваживался.

Примерно через полчаса дядюшка Айнтопф вышел к людям. Его появление вызвало оглушительный фурор.

— Это потрясающе! Это совершенно невероятно! — восхитился репортёр городской газеты, протиснувшись сквозь возбуждённую толпу. — Вы раскроете нам секрет вашего удивительного омоложения? — И он поднёс звукозаписывающую машинку так близко к лицу удивительного кухмистера, что тот смог обонять запах металла и пластика.

— Всенепременно. — Дядюшка Айнтопф отмахнулся от диктофона, как от голодного комара, и громко обратился к собравшимся: — Через две-три недели я начну читать лекции по созданной мною путридной диете и подавать соответствующие блюда! Записаться на чтения можно будет уже завтра, а сегодня прошу меня больше не беспокоить: я хотел бы немного отдохнуть с дороги...

— Путридной?.. А что значит это слово? Скажите хотя бы, как оно правильно пишется!.. — запрыгал на месте репортёр, но дядюшка Айнтопф уже скрылся за массивными дверями.

Сборище, ещё немного постояв, распалось на небольшие группы, зашагавшие каждая в своём направлении, и вскоре толпа растворилась в прозрачном послеполуденном воздухе, как разорванная ветром туча.

Обещанные чтения вызвали колоссальный интерес, и за три дня столики в «Холодной утке» оказались заказанными на полгода вперёд. На первый сеанс дядюшка лично пригласил всех своих приятелей, так что для прочих осталось чуть больше десяти свободных мест, одно из которых успел-таки занять репортёр городской газеты.

Полковник Краузе очень расстроился, когда выяснилось, что «Холодная утка», когда вновь откроется, будет, скорее всего, специализироваться исключительно на диетическом питании по системе дядюшки Айнтопфа, но на лекцию прийти обещал.

Дядюшка Айнтопф вышел на эстраду, где раньше по вечерам струнный оркестрик исполнял дигестивную музыку, и принялся ждать, когда аплодисменты сойдут на нет.

Его шевелюра отеняла лицо, и многим присутствующим показалось, что в этом лёгком полумраке глаза дядюшки Айнтопфа отливают кроваво-красным и стеклянисто поблёскивают. Вероятно, причина столь странных оптических эффектов крылась в лампах, недостаточно искусно имитирующих дневной свет.

Странен был и запах, стоявший в зале — слабый, но вполне ощутимый. И совершенно неуместный здесь, в уютной кухмистерской. Попахивало гнилью. Кислый дух тухлых фруктов, солёная вонь истлевающей рыбы и сладковатый смрад разлагающегося мяса составляли гадкий букет, который через несколько минут обоняния начинал казаться почти приятным, почти изысканным... Наверное, рефрижератор не выдержал отсутствия дядюшки Айнтопфа и умер, сгноив все продукты и скопив в себе огромное количество газов, так что едва дядюшка Айнтопф распахнул дверцу, как миазмы вырвались на волю, пропитали стены и мебель и не пожелали выветриваться.

— Я не единожды рассказывал, что молодость свою я провёл на камбузе и что в каждой стране, куда меня заносило солёными морскими ветрами, я старался непременно ознакомиться с туземным искусством приготовления пищи, — начал свой доклад дядюшка Айнтопф. — Вы знаете, что мне доводилось отведывать самые изысканные яства, но я никогда не говорил, что я сталкивался и с образчиками той самой кулинарии, которую у нас принято величать экстремальной.

— Вы пробовали жареных скорпионов, герр Айнтопф? — с притворным интересом спросил какой-то юноша.

— Пробовал, но в них нет ничего экстремального, — пожал плечами дядюшка Айнтопф. — Если подумать, крабы, омары и лангусты выглядят гораздо кошмарнее, но этих отдалённых родственников упомянутых вами членистоногих мы поедаем безо всяких предубеждений... Нет, я говорю о деликатесах, куда менее дружелюбных к неподготовленному желудку. Раньше я мог бы поклясться, что их рецепты взяты из поваренной книги самого Сатаны, но нынче мнение моё изменилось. Именно благодаря диете из самых экстравагантных блюд, когда-либо измысленных чревоугодничающим человечеством, я не только полностью восстановил здоровье, но и приобрёл ту великолепную физическую форму, в коей пребываю сейчас. — Дядюшка Айнтопф закатал рукава и продемонстрировал убедительные бицепсы. — После того, как здесь на кухне у меня едва не остановилось сердце, после того, как по глазам герра Шварца я понял, что неизлечимо болен...

— А я теперь понимаю, что мне всё-таки следовало прописать вам курс атарактиков, друг мой! — негодующе воскликнул пожилой терапевт. — Вы были здоровы как бык! Как бык с нервной системой молодой кобылицы!

Некоторые столики захихикали. Дядюшка Айнтопф не обратил на них никакого внимания:

— Герр Шварц наверняка прав, и это была всего лишь ипохондрия. Так или иначе, я отправился не на курорт, а в гастрономический вояж, ибо мне пришло в голову, что только рациональное питание может спасти мою жизнь.

— Гастрономия и нутрициология — вещи едва ли не противоположные, — ядовито заметил доктор Шварц, но дядюшка Айнтопф оставил его примечание без ответа.

— Я понимал, что болезнь моя запущена и что обычными кашками и салатиками её не излечить. Мне требовались блюда, обладающие поистине фантастической силой — и я отыскал их. Для начала я прибыл на Филиппины, дабы попользовать себя балютом. Это варёное утиное яйцо, в котором уже почти сформировался птенец...

— Фу, гадость какая! — перебил молодой женский голос.

— Филиппинцы не согласились бы с вами, — возразил дядюшка Айнтопф, — ведь они едят балют в самых разных видах каждый день. Это здоровая пища, в ней много протеина, и её свойства я испытал на себе. Могу заверить вас, что на вкус она несравненно лучше, чем на вид, и привыкнуть к ней довольно легко. Очень скоро вы сами сможете в этом убедиться, ибо после лекции я предложу всем присутствующим отличный семнадцатидневный балют с чесноком, чёрным перцем и соевым соусом!

— Нет уж, спасибо!.. Я это есть не буду!.. Айнтопф, ты сошёл с ума!.. — зазвучали беспокойные возгласы. Однако интерес к дядюшкиному рассказу превозмог отвращение, и зал кухмистерской никто не покинул.

— А я, пожалуй, попробую, — сказал восьмидесятилетний полковник Краузе себе под нос.

Дядюшка Айнтопф сумел услышать его и кивнул:

— Рекомендую запивать светлым пивом.

Каждый слушатель принял эту реплику на свой счёт, отчего поднялась новая буря брезгливости. Когда она улеглась, дядюшка Айнтопф продолжил лекцию:

— Целую неделю я питался только балютом. Это прекрасно укрепило мой дух и тело: пугающие мысли о смерти перестали посещать меня, а головокружения и приступы тахикардии прошли. Я предположил, что всё дело в стволовых клетках, ведь эмбрионы богаты ими, поэтому когда я ощутил, что мой организм требует большего, нежели утиный омлет, я отправился в Бангалор — ибо я знал, что в меню потомков британских колонизаторов присутствует редкое и запретное как для чистокровных индийцев, так и для истинных англичан кушанье кьюти-пай — карри, приготавливаемое из нерождённого козлёнка.

— Из нерождённого?.. Боже мой, дядюшка Айнтопф, что за ужасы вы нам рассказываете! — раздался искажённый тошнотой голос газетчика, склонившегося над блокнотом. — Этот условно-съедобный паноптикум и есть ваша хвалёная диета?!

— Вы, уважаемый, торопите события... Мне не удалось угоститься кьюти-паем. Зато я совершенно случайно познакомился с учением шиваистской секты Агхора — и вскоре выяснил, что не нуждаюсь в фетальном мясе. Диета из балюта не исцелила меня — она всего лишь послужила очищению организма. Так сказал мне мой гуру. Его зовут Чирандживи, что на языке телугу означает «долгоживущий», и это имя говорит правду: Чирандживи уже почти двести лет. На первый взгляд он кажется небывало дряхлым и вообще выглядит довольно жутко: голый, с ног до головы испачканный пеплом священных костров, со сбитыми в войлок волосами... Но стоит присмотреться к зубам и глазам — и становится ясно: если его отмыть, постричь и приодеть, ему никто не даст больше тридцати.

Зал недоверчиво загудел: это чушь собачья, антинаучная ересь, хитроумный индийский факир обманул дядюшку Айнтопфа.

— А вы дадите мне мои шестьдесят пять? — изогнул бровь дядюшка Айнтопф. — Или вы хотите сказать, что я обманываю вас?..

Гудение стыдливо исчезло.

— Я общался с Чирандживи через переводчика, чей немецкий был чрезвычайно плох, так что беседы давались нам всем с величайшим трудом. Но, как видите, они того стоили...

Агхори — чрезвычайные аскеты. Они живут на шмашанах — погребальных кострищах и там же отправляют свои зловещие ритуалы, о которых я, пожалуй, умолчу, чтоб лишний раз никого не шокировать. «Агхора» неспроста переводится с хинди как «не ужасающийся» — будучи последовательными монистами, агхори приучают себя видеть проявления Бога не только в красоте, но и в уродстве, не только в чистоте, но и в грязи, не только в удовольствии, но и в страдании. Такое мировоззрение помогает им соблюдать их диету, ибо агхори кормятся разной падалью, веруя, что природа подчинена циклу: живое умирает, мёртвое гниёт, а из гнили выходит новая жизнь — и если простые люди едят мёртвое и оно гниёт внутри них, отравляя кровь трупным ядом, то агхори едят уже сгнившее и оно дарит им здоровую и необычайно долгую жизнь.

Эта догма содержит очень рациональное зерно, ведь любому диетологу известно, что ферментированная пища переваривается легче обычной. Вы знаете, вероятно, что брожение дало нам хлеб и сыр, вино и шоколад — но известно ли вам, что издревле повара, желая усилить вкус дичи, сохраняли её до тех пор, пока она не начинала разлагаться? Французы и сейчас дают зайцу завонять перед тем, как будут тушить его, но и они не ведают, что термообработка уничтожает всю силу, которой в мясе тем больше, чем сильнее оно сквасилось.

Разумеется, идея питания сырым и тухлым с нашей точки зрения мясом кажется поначалу крайне отвратительной. Когда я, проходя мимо шмашаны, увидел, как обнажённый индиец отрезает куски от раздувшейся на жаре коровьей туши и поедает их, меня вырвало. Он заметил это и подбежал ко мне. Так я и познакомился с Чирандживи. «Не стыдись, — сказал он в ответ на мои косноязычные извинения, — это естественная реакция ума, находящегося в плену двойственности и не понимающего, что природа прекрасного и природа ужасного одинаково божественны». Я испугался, что он предложит мне для просветления разделить с ним его трапезу, но он, будто прочитав мои мысли, внимательно посмотрел на меня и сказал, что мой организм ещё не готов к «сильному» мясу, однако у меня есть все задатки для того, чтобы стать агхори.

Через две недели ежедневных бесед с Чирандживи я покинул Индию и отправился выполнять его указания. Я не собирался во всём уподобляться своему гуру, я не хотел питаться отбросами, ибо опасался отравиться или подхватить какую-нибудь инфекцию. Вместо этого я решил составить свою диету из традиционных кушаний, приготовленных с помощью максимально глубокой ферментации — такая диета, полагал я, будет не хуже, а то и лучше агхорической: смысл её тот же, зато она безопаснее для нетренированного едока, да к тому же эстетичнее. И силы, которую я назвал путридной, в специально заквашенных блюдах должно быть больше, чем в падали — так процент алкоголя выше в вине, а не в забродивших на лозе ягодах; нетрудно заметить, что я оказался прав.

Сперва мне следовало приучить свой организм к «сильной» растительной пище, и я решил начать с квашеной сои. О её целебности вам скажет и любой японец, завтракающий натто, и любой индонезиец, обедающий темпе. У этой богатой белком, клетчаткой и витаминами снеди есть только один недостаток — её запах с непривычки может вызвать отвращение, но ведь и наша кислая капуста кому-то может показаться тухлятиной...

Итак, я начал с темпе на острове Ява, а потом отправился в Китай и перешёл на чоудоуфу — бобовый сыр, смердящий, как помойная яма, зато на вкус напоминающий нечто среднее между фуа-гра и уэнслидейлом. Я ел его с шуйдоуцзи — соусом из квашеной сои. Наевшись до пресыщения, я прибыл в Страну Восходящего Солнца и принялся за натто, а чтобы оно лучше усваивалось, я приправлял его мисо — густой пастой из всё тех же сброженных бобов.

Соевая диета повлияла на моё здоровье чрезвычайно благотворно, избавив меня от ненужных килограммов, однако я не собирался становиться вегетарианцем. Когда-то в Йокогаме мне довелось отведать кусаю — квашеную ставриду с отвратительным запахом и очень недурным вкусом, и вспомнив об этом блюде, я перешёл с сои, от которой уже взял всю возможную пользу, на «сильную» рыбу.

Блюда из неё оказались разнообразнее. Одного рыбного соуса я перепробовал несколько десятков сортов, особенно в Корее. Кстати, знаете, как его производят? Мелкую рыбу сваливают в большой чан, слегка утрамбовывают и квасят на открытом воздухе, выделяющуюся жидкость сцеживают — и вот вам японский сётцуру, вьетнамский ныок-мам, китайский юйлу, корейский чотгаль или легендарный гарум древних римлян.

Когда от кусаи с сётцуру я сам стал вонять, как гнилая треска, я отправился в Южную Корею за хонъохве — ферментированным мясом ската, подаваемым с кимчхи — квашеными овощами. Затем меня привлёк исландский хакарль — акулье мясо с душком. В сыром виде акула ядовита, но если её обезглавить, выпотрошить, закопать на пять-шесть недель в песок, а потом подвесить сушиться на четыре-пять месяцев, она становится съедобной. Аммиачный запах, из-за которого даже в самой Исландии поедание хакарля — демонстрация силы и отваги, меня не смутил — я привык к нему, питаясь темпе и хонъохве.

После Исландии я отправился на Скандинавский полуостров. Норвегия накормила меня ракфиском — квашеной форелью, а Швеция — квашеной селёдкой, сюрстрёммингом. С последним блюдом приключился забавный казус, ибо я не знал, что из-за ферментации, продолжающейся и после расфасовки, в консервной банке образуется высокое давление и её следует открывать под водой, дабы не забрызгать всё вокруг пахучим соком... Там же, в Швеции, я отведал гравлакс — о, не тот гравлакс, который вам могут предложить в любом ресторане Стокгольма, совсем нет. Тот гравлакс — лосось, которого на несколько дней помещают в сухой маринад из соли, сахара и укропа, да ещё иногда и коптят. Я говорю о лососе, закопанном на морском берегу чуть выше приливной линии: его не надо обрабатывать дымом, он и так чем-то похож на копчёного, только его вкус много нежнее и изысканнее.

Затем я прибыл на Аляску и вкусил там тепу — традиционное кушанье юпиков. Готовится оно крайне просто: головы и кишки белой рыбы помещаются в бочку и оставляются где-то на неделю. Тепу показалось мне не таким вкусным, как ракфиск или кусая, но укрепило мой иммунитет гораздо лучше них. Больше ничего рыбный стол дать мне не мог, и я наконец-то перешёл к «сильному» мясу, для чего мне пришлось улететь в Гренландию и поселиться среди инуитов. Там я приохотился к кивиаку и к игунаку — главным блюдам моей диеты.

Игунак приготовляется таким образом: большие куски моржового или тюленьего мяса и сала закапываются в землю летом, квасятся в течение осени, мёрзнут всю зиму и на следующий год становятся пригодными к употреблению. Рецепт кивиака тоже незамысловат: тушки гагарок, не потроша и не ощипывая, напихивают в сальную тюленью шкуру и зашивают её, предварительно выдавив воздух, а через семь месяцев птичек достают, откусывают им головы и высасывают внутренности; я вижу, вас передёргивает от омерзения, но на самом деле кивиак по вкусу напоминает очень острый сыр, да и пахнет не страшнее, чем стильтон, уверяю вас...

На правах гостя я лакомился этими праздничными блюдами каждый день; они-то и омолодили меня. Вообще-то после Гренландии я собирался в Россию, чтобы отведать там чукотский копальхем — мясо оленя, долгое время целиком вымачиваемого в торфяном болоте, — однако, как вы можете видеть, мне вполне хватило игунака и кивиака. Такова их путридная сила, и её живительное действие испытает на себе любой, кто пройдёт трёхмесячный подготовительный курс, начав с балюта, перейдя к ферментированной сое и закончив квашеной рыбой. Вы, конечно, можете сказать, что моржи и тюлени у нас водятся разве что в зоопарках — что ж, блюдо, сходное с игунаком, можно готовить из свинины или говядины, а на кивиак, кстати, сгодятся жирные городские голуби.

Дядюшка Айнтопф звучно сглотнул слюну — воспоминания пробудили аппетит — и оглядел весьма поредевшую аудиторию: многие, особенно дамы, даже не дослушали до мясных блюд, а лица сумевших выдержать весь рассказ были обескровлены тошным отвращением.

— Будут ли вопросы? — полюбопытствовал дядюшка Айнтопф.

— Разве что о вашем психическом здоровье, — буркнул доктор Шварц, — потому что вы определённо сошли с ума... Ваша волшебная диета не просто бессмысленна — она крайне вредна! — сказал он так, чтобы услышали все. — Положим, вы доказали на собственном примере, что питаясь сперва стухшей рыбой, а затем гнилым мясом можно выработать толерантность к токсичным диаминам, возникающим в процессе разложения белка, однако такой рацион никому никакой пользы не принесёт, да к тому же чреват смертельно опасным ботулизмом!

— Я-то надеялся, что вы поможете мне теоретически обосновать практические результаты моей диеты, герр Шварц, — дядюшка Айнтопф немного попозировал, дабы возмущённый эскулап увидел свою неправоту, — а вместо этого вы пытаетесь очернить её, простите за дурной каламбур... Вам ли не знать, что именно ботулин применяется косметологами для разглаживания морщин на лице; разве не может статься, что и я обязан вновь обретённой свежестью именно этому химическому соединению?

— Вы могли бы быть обязаны ему только поражением спинного и продолговатого мозга вплоть до летального исхода! — рассердился доктор. — Хватит нести чушь, молодой человек!..

Дядюшка Айнтопф премерзко, с подвыванием расхохотался.

— О да, я снова стал молодым! — пролаял он. — И вы, доктор, бессильны объяснить это! Новейшая медицина пасует перед древними знаниями, и этот факт несказанно злит вас! Вот я стою перед вами, живое доказательство правоты моих же слов, но вы закрываете глаза, чтобы не видеть меня, и зажимаете уши, чтобы не слышать сказанного мною, ибо увиденное и услышанное не вписывается в вашу убогую картину мира!.. Я не смогу вас переубедить, герр Шварц, и поэтому вынужден попросить вас немедленно удалиться.

— Гнусный шарлатан!.. — прошипел, вставая, оскорблённый доктор.

Вслед за ним ушли и остальные слушатели, разочарованные лекцией кухмистера. В зале остались только полковник Краузе да тот самый юноша, что спрашивал про жареных скорпионов.

— Что такое «диамины», герр Шварц? Кстати, взгляните: я правильно записал это слово?.. — долетел до дядюшки Айнтопфа глупый голос репортёра, затем раздражённо грохнула тяжёлая входная дверь и всё стихло.

— Ну, если вопросов ни у кого больше нет, давайте перекусим! — провозгласил дядюшка Айнтопф.

Полковник зажмурился, наклонился к стоящей на столике пиале и опасливо принюхался к идущим из неё ароматам.

— Что же, на запах эта штука вполне съедобна, — доложил он, распрямляясь и удивлённо моргая, — но вот на вид...

Натюрморт действительно был не слишком авантажным: в коричневой жижице лежал варёный желток, украшенный арборесками тёмных кровеносных сосудов, а к нему крепился недосиженный утёнок, больше похожий на крошечного розового птеродактиля.

— По-моему, несколько напоминает крупную креветку! — Сидевший напротив дядюшка Айнтопф, со звоном орудуя мельхиоровой ложечкой в своей пиале, разорвал желточный стебелёк, обвалял птенчика в соусе, отправил в рот и принялся шумно жевать. — А уж на вкус это просто бесподобно, уверяю вас!..

Юноша за соседним столиком сдавленно булькнул, зажал рот рукой, вскочил, опрокинув стул, и выбежал из зала.

— Слабак! — крикнул ему вслед дядюшка Айнтопф. — Бери пример с герра Краузе!..