Сельская Венгрия

Старики, не потерявшие память, всегда интересны. Они откровенны. Не судят о жизни прямолинейно — знают, как жизнь сложна, что в ней подлинно ценно, а что лишь ценным казалось…

Вспоминая сейчас разговор под тихую майскую морось, я думаю: на кого-то похож Имре Петэ? И всплывает в памяти дед Брошка из толстовских «Казаков». Комплекция только иная. Не казак-богатырь, а щуплый жилистый человек. А все остальное похоже — трезвость мысли, чуткое понимание, где «фальч», а где здоровые зерна жизни, веселые искры в глазах, не угасшая с возрастом любознательность, страсть к охоте и покоряющая откровенность. Я спросил:

— Имре, за что уважают вас хуторяне?

— За что уважают… — Старик улыбнулся, поколупал ногтем мозоль на ладони: — За долгую жизнь я не только не сделал никому зла, но даже в мыслях этого не поимел. Люди, должно быть, чувствуют это…

Имре Петэ был в этих местах первым председателем кооператива. Потом десять лет — председателем сельсовета. Обе должности ставили человека в самом центре сельских страстей, разнообразных желаний и интересов. Он ни разу не уронил себя, был справедлив, когда надо — был строг, но всегда был сердечен. «Майское дерево» к его дому начали ставить в ту пору. И сегодня он — самый уважаемый на этих холмах человек.

— Наверное, припомните какие-то повороты судьбы, важные перемены?..

— Для вас, может быть, интересно будет узнать: вот тут, где сидим, стояли немецкие мотоциклы. А в доме жили фашистские офицеры. Мы с женой не могли при них громко разговаривать. И я всегда сжимался в комок, когда дети вдруг начинали плакать… Когда ваши были у Балатона, как раз вот тут, где ходят куры, разыгралась сцена, едва не стоившая мне жизни. Офицер кричал: «Русские рядом, а ты тут возишься с курами и коровой! Почему не на фронте?!» Я что-то сказал сгоряча. Помню, офицеры постарше схватили за руки этого малого в черном мундире, отняли у него пистолет… В тот же день немцы спешно куда-то делись. А я ушел в лес. В здешних лесах легко затеряться… Вернулся — в доме опять офицеры, теперь уже русские, два молодых парня. На ночь устроились вот тут, на сеновале, чтобы не тревожить спавших детей… Я многое тогда понял. Бои шли рядом. Я попросил дать мне автомат и сапоги, потому что ходил босым. И меня приняли в наступавшее войско. Не могу судить, велика ли была моя польза, но все, что было на войне, я испытал. Стрелял. Видел смерть. Был ранен. Дошел с советским полком до австрийского города Граца…

Старик вынес из дома карту, и мы вместе разыскали на ней точку с надписью Грац, где Имре был ранен.

— Вся жизнь в этом доме?

— Нет, родился в соседней деревне. Этот дом перестроил сразу после войны. Видите: весь из глины, как ласточкино гнездо…

Имре и его жена Имреней живут с семьей сына. Хозяйство — две коровы, шесть свиней, куры, пасека.

— На мне забота: добывать корм. Созревают травы, и я вот готовлю косу. Кошу, сушу сено, на этом тракторишке перевожу вот сюда. Ну и хлопоты во дворе со скотиной…

— Здоровье?..

— Ни разу в жизни не пожаловался. Думаю, потому, что все время в движении, на ногах. До сих пор езжу на мотоцикле, без боязни сажусь на трактор. Без промаха и стреляю. На охотах по лесам за день прохожу пятьдесят — шестьдесят километров. Молодые ворчат: «Дед Имре, ну куда ты спешишь?» Две недели назад ходили на кабанов. У меня двустволка вашего ижевского завода. Ни разу не подвела…

— Были в жизни несчастья, драмы?

Старик вздохнул:

— Редкая жизнь — без них… Вы ведь знаете, что у нас было в пятьдесят шестом. Меня грозились убить — я был тогда председателем кооператива. Угрозы я не боялся. Драма была в другом. Старший сын, тогда еще сопливый мальчишка, оказался не на моей стороне. После событий он сбежал в Швейцарию… Недавно я был у него — семья, работает маляром на военном заводе, красит пушки. Спрашиваю: как живешь, счастлив? Молчит. Какое счастье без родины.

— Ну а вы как понимаете счастье? Что нужно для этого человеку?

Старик разглядывает свою мятую шляпу, выбирает из-под линялой, пропитанной потом ленты соринки.

— Человеку для счастья надо и много, и мало. Но одно условие, по-моему, обязательно: не быть завистливым. Завистливые счастливыми никогда не бывают… Я понимал счастье в разное время по-разному. Построил, помню, вот этот дом. Всё своими руками — стены, крыша, двери, погреб, шкафы, скамейки. Был счастлив: умею! Ни к кому по мелочи не надо идти на поклон… В сельсовете работал — чувствовал: нужен людям. Теперь вот главная радость — внуки да еще лес, охота. Сейчас я вам похвалюсь…

Имре выносит из дома и приставляет под навесом у бочки огромных размеров оленьи рога.

— Двадцать лет назад это было. Долго ходили, выслеживали. И вот выбежал на меня. Туманный был вечер. Но вижу: рога небывалые. От волнения сердце под курткой курицей прыгало. Не промахнулся… Один заезжий турист из Австрии пристал — продай! Новый «фольксваген» за эти рога предлагал. А я говорю: ну зачем мне «фольксваген», мне дорога память… Туманный был вечер, помню, как в молоке, по брюхо стоял он в тумане.

— И не жалко было стрелять?

— Отчего же жалко. Такая смерть для оленя красна. Разве лучше — загнали бы волки или от старости падшего расклевали бы вороны… В охоте, если соблюдать правила и быть благородным, плохого ничего нет. В позапрошлом году сюда, во двор, к корыту забежал из леса кабан. Никакого внимания на собаку. Мы сидели с соседом как раз за столом! «Стреляй! — кричит. — Стреляй!» Ну как же мог я стрелять, когда голод зверя загнал аж во двор. Понаблюдали, как он, растолкав моих двух свиней, орудовал у корыта. Случай — приятно вспомнить…

Добрую половину жизни Имре Петэ провел в здешних лесах. Валил сосны на шпалы, охотился, знает все тропы — звериные и людские, знает травы, грибы. Его дом — справочная служба для всей округи. Сюда заходят проверить: не попал ли в корзину случайно опасный гриб. Старик никому не откажет. Внимательно все рассмотрит: «Это хорошие, а эти два выбрось».

И нет деревенского дела, которое было бы незнакомо старому Имре. Под навесом стоят точило, верстак, наковальня. Хозяин дома не просто ездит на мотоцикле и тракторе — он может их починить. Он знает, как ощипать гуся, как заколоть свинью, подоить корову, починить обувь, отремонтировать кадку, вставить в ведерко дно. Его руками сложена печь…

Внимание мое остановили необычные ульи, рядком стоявшие под вишнями на широкой сосновой плахе. Ульи были плетенные из орешника и соломы. Приложив ухо к пузатому боку одного из ульев, я услышал сдержанный гул утомленных ненастьем пчел. Увидев интерес гостя к необычной поделке из орешника и соломы, пасечник вынес под навес из кладовки и еще кое-что, искусно сделанное из тех же материалов. Я увидел громадные кувшины. Плошки, корзины. И сразу вспомнил псковский музей, где стоит точно такая же посуда для хранения гороха, фасоли, мака, зерна. Мне сказали в музее: все это — давнее прошлое, сегодня никто уже не умеет делать эти чудо-сосуды… Но вот мастер стоит рядом со мной. Он вынес недавно начатое изделие. И можно увидеть, как вьется ровный соломенный жгут, как ладно, спиралью, образует он нужную форму посуды.

— Лет тридцать — сорок назад было еще немало людей, умевших все это делать. В нашем краю их было особенно много. Земли неважные, промышляли кто чем. Теперь же не только в нашей округе, возможно, и на всю Венгрию я — единственный мастер…

Зимой, когда работы во дворе убывает, старый Имре берется за древнее ремесло.

— Туристы из Австрии и ФРГ, не торгуясь, забирают все, что за зиму наготовлю.

В прошлом году дед Имре пришел в местную школу: «Умру — со мною вместе уйдет и уменье. Давайте буду учить ребятишек. Может, кто-то займется». В неделю раз теперь дед Имре приходит в школу. Учит острым ножом полотнить прутья орешника, вить солому.

— Четверо, знаю, займутся серьезно. Золотые руки для этого дела не нужны, но интерес, усидчивость и желание — необходимы. Для меня зимой такая работа — праздник…

Беседа наша прервалась необходимостью отвезти на сборный пункт молоко. Старик извинился. Укрепил сзади сиденья мотоцикла большую флягу и по мокрой дорожке затарахтел под гору.

Уже вечером, уезжая из деревни Эрисентпетер, мы заехали попрощаться с Имре Петэ и застали его за прерванной утром работой — отбивал косу. Уточняя пометки в блокноте, я спросил:

— Значит, семьдесят семь…

— Да, да, ошибки нет, закругляю восьмой десяток. Вся жизнь — как на лошади проскакал. И, удивительное дело, еще не потеряна радость. Завтра, если будет погода, самое время в луга…

Колокольных дел мастер

«И есть у нас место, где льют колокола…» Эту фразу я записал в первый день пребывания в Венгрии, когда обсуждался план путешествия. Я посчитал: «колокольное дело» — подсобное производство какого-нибудь из заводов, некое подобие ширпотреба. Оказалось, нет. Увидел небольшое, но серьезное кустарное производство, со своими тайнами, с технологией, известной человечеству уже несколько тысяч лет и не претерпевшей сколько-нибудь значительных изменений до наших дней.

* * *

Село Эрботтян расположено от Будапешта в часе езды. Село как село. Приземистые дома с огородами. Черепичные крыши. Добротная черепица! Ее производят тут же, в селе, на двух кирпичных заводах, сырье для которых — превосходная глина — находится рядом. «К глине поближе» тридцать лет назад перебрался со своим производством из Будапешта и колокольных дел мастер Лайош Гомбош.

Он ждал появления гостя и встретил нас с переводчиком в воротах своего небольшого хозяйства.

Куча глины. Под навесом — древесный уголь. У забора — бронзовый лом — свое отслужившие, треснувшие колокола. Посреди двора колокол новый. Он лежит на боку, покрытый сизой окалиной. Помощник мастера абразивным кругом счищает все лишнее, выявляет орнамент, литые слова изречений и фамилию мастера: «Отлито Миклошем Гомбошем в Эрботтяне. 1986 год».

— Наверное, сын? — спрашиваю у мастера.

— Да, это работа сына. Счастлив парень, как на Луну слетал. Первый блин — и не комом. Впрочем, пора, давно пора — тридцать три года… Я свой первый колокол отлил восемнадцати лет.

Сейчас Лайошу Гомбошу пятьдесят восемь. По виду он похож на аптекаря и никак — на литейщика. Белая куртка. Очки с толстыми стеклами. Размеренные движения, тихий, вкрадчивый голос.

— Признаться, я ожидал увидеть человека в фартуке, с закопченным потным лицом.

— Я тут бываю и в фартуке…

Мастер перенес операцию и лишь неделю назад появился тут, во дворе. Чувствовалось: удаче сына он очень рад. У него же за плечами уже более тысячи колоколов. «Но самый памятный — все-таки первый».

Гомбоши — мастера потомственные. Лил колокола дед Ференц. Знатным мастером был отец — Ласло. Его колокола до сего времени звонят не только в Венгрии, но и в Китае, в Африке, в Палестине. Англичане, сами литейщики знаменитые, слали заказы Гомбошу. На Всемирной парижской выставке ударом колокола знаменитого мастера открывался павильон Венгрии. Мастер удостоен был на выставке почестей и получил золотую медаль.

Самые большие колокола в Венгрии отливал Ласло Гомбош. Сын его помнит, как в Будапеште на колокольню Святого Иштвана поднимали девятитонное отцовское чудо. Играла музыка. Мастеру дали первому ударить в колокол — такова традиция. «Это было событие в жизни отца. И можно понять, что пережил он, когда немцы в 1944 году сняли колокол на переплавку».

У Лайоша Гомбоша самый большой — в две тонны — колокол висит на башне в городе Мишкольце.

А знает ли мастер наиболее знаменитый из всех известных колоколов?

Лайош понимающе улыбается, достает из стола фотографию.

— Как не знать, этого великана все знают. Двести тонн… Моторины лили… Имя мастера, отлитое в бронзе, — вечно, как вечен сам колокол…

Сидя в конторке Лайоша Гомбоша, вспоминаем историю. В былые времена отливка колокола была событием, равным спуску на воду большого современного корабля или даже пуску корабля космического. Колоколам давали собственные имена. В Ростове Великом поныне висят «Полиелейный», «Баран», «Голодарь». В Москве стоит «Царь-колокол»…

Колокола изнашиваются от боя. Подвержены, из-за металла, их образующего, страстям человеческим — колокола нередко переплавляли на пушки. И все же это литье из бронзы долговечнее всех инструментов, исторгающих звук. В Венгрии на одном из дунайских островов продолжает жить колокол, которому тысяча двести лет.

— Сегодня колокола заказывают небольшие, для церквей, для башенных часов, для памятников… А знаете, сколько всего по Европе осталось нас — мастеров? — Лайош Гомбош сощурил глаза. — Семь! В Испании, ФРГ, Италии, Голландии, Югославии, Австрии, ну и я вот в селе Эрботтян.

Конечно, знаем друг друга по именам. Недавно съехались на «конгресс» в Кёльне. Посидели, поговорили.

— Какая ж проблема колокольного дела наиболее актуальна, о чем говорили?

— Главное: нет продолжателей дела! Некому передавать опыт. Не хочет молодежь при нынешнем быстротекущем времени возиться с делом, требующим терпения, любви и, чего уж там говорить, мастерства. Из троих сыновей у меня только Миклош держится под рукой. Два других сказали: «Нет, отец, слишком тягучее это дело». Один работает слесарем, другой собирается стать ученым… Но есть потребность в колоколах. Миклош, чувствую, мастером будет, и, может, из внуков кого приспособлю. Вот он держится за веревку. Я ведь тоже с этого начинал.

* * *

«На своем дворишке лью колоколишки, дивятся людишки», — писал в XVII веке из Ростова Великого своим друзьям Иона Сысоевич. Писал, явно поигрывая словами, явно гордясь, что дело движется ладно и складно. Целы те колокола на звоннице Ростова. Цела и оплывшая, похожая на воронку от бомбы, большая колокольная яма… И вот такую же яму, но «живую» я вижу тут, в селе Эрботтян.

— С чего начинается отливка колокола?

Мастер протирает очки, кладет руку на стопку зеленых папок.

— С заказа. Получив заказ, я еду на место. Лезу на колокольню или на башню. Смотрю: крепка ли? Оглядываю окрестности. На равнине звук от хорошего колокола слышен километров на двадцать. Если холмы — другое распространение звука…

При одном колоколе этого и довольно, чтобы вычислить силу нужного звука. Но бывает, что один или даже несколько колоколов уже есть. Требуется колокол особого тона, способного «вписаться» в оркестр. Тут расчет должен быть особенно точным. На колокольню мастер поднимается, имея при себе большой набор камертонов. Пробует, примеряется…

Приехав домой, он делает «проект колокола». Не улыбайтесь, именно так: проект. На плотной бумаге в определенном масштабе вычерчивается поперечный разрез. Высота, диаметр, толщина стенок, кривизна боковых спусков — верное сочетание всего этого даст колокол нужного тона.

— Ни разу не промахнулись?

— Был случай — до сих пор не могу разобраться, в чем дело. Поднес, помню, звучащий камертон, а колокол молчит, не отзывается. Должно же всегда получаться в согласии с замыслом.

Ну хорошо, это чертеж, а далее?

Далее мы спускаемся с мастером вниз из конторки и видим такую картину. Помощник его шаблоном из очень широкой доски обвел, обточил контуры глиняной болванки, в точности повторяющей внутреннюю пустоту будущего колокола. Внутри болванка из глины — полая, и туда заложен древесный уголь. Когда глина провялится до состояния кирпича-сырца, уголь зажгут и будут эту «печку» топить, чуть-чуть повышая температуру. Отполированная шаблоном до блеска глина превращается в большой с обвислой шляпкой грибок без ножки.

После этого наступает второй этап. Болванку мажут горячим жиром с графитом. И затем маслянисто-черный гриб начинают слой за слоем покрывать сырой глиной. И уже по другому шаблону формуют ее. Получилась «рубашка», надетая на болванку. Ее опять же медленно, по строгому тепловому графику («секрет мастера») сушат. Эта «рубашка» по очертаниям, толщине, по орнаменту и буквам из воска, над ней укрепленным, в точности соответствует форме и массе будущего колокола. Теперь сооружение надо одеть в глиняную «шинель». «Рубашку» тоже промасливают и вровень с высотой восковых выпуклостей щеткой набивают на нее особую огнеупорную смесь из молока, яиц, волос, чего-то еще («секрет мастера»). Эта сантиметровой толщины корка, естественным образом высохшая и спрятавшая в себя восковые накладки, должна будет прилипнуть к «шинели», стать подкладкой ее. Глиняную «шинель» набрасывают слой за слоем, уже не заботясь о внешней форме. Получившийся трехслойный кокон сушат все той же «печкой», спрятанной в изначальной болванке. Соблюдение технологии и терпение необходимы. Если что-нибудь треснет при сушке — начинай сначала.

Но мастер дело хорошо знает. Брака в этом процессе, длящемся много дней, почти не бывает.

— Итак, трехслойный кокон…

— Ну вы догадались, наверное, что будет дальше. Краном высохшую «шинель» осторожно мы поднимаем, снимаем с «рубашки»…

— А «рубашку» осторожно раскалываете, убираете и потом болванку накрываете «шинелью»…

— Абсолютно верно. Пустое пространство, которое занимала «рубашка», — это и есть будущий колокол. Надо только пустоту залить расплавленной бронзой.

Кокон с пустотой в середине тщательно пеленают железными обручами, свинчивают железо. И ставят краном в обширную яму.

— Обычно для каждой разливки готовим сразу три-четыре таких кокона. В яме они засыпаются землей. Собравшись все вместе, наш маленький кооператив состоит из шести человек, тщательно топчем, утрамбовываем землю. Из нее торчат теперь только горлышки, в которые будет заливаться металл. Бронзу получаем либо из колокольного лома, либо смешиваем в нужной пропорции чистые медь и олово, добавляя к ним «специи» («секрет мастера»), предохраняющие колокол от зеленого окисления.

Момент отливки самый короткий — одна-две минуты — во всем долгом процессе изготовления колокола. Но момент этот — самый ответственный. Чутье, интуиция, опыт мастера в эти минуты собраны воедино, обострены. Бронзу начинают плавить в полночь, чтобы была готова к восьми утра, когда температура, чистота, давление и движение воздуха благоприятствуют делу.

— Открывают леток — и жидкая, как вода, бело-розовая, сверкающая серебром бронза по желобкам устремляется в нужное место. Температуру я чувствую по цвету расплава и регулирую скорость литья. За две минуты выпускается более тонны металла…

Затем семьдесят два часа отливка затвердевает. Жидкая бронза, заполнив место «рубашки», в подкладке «шинели» растопила гнездышки воска. Пустоты от букв и орнаментов четко заполнил металл. Так хитро рождаются узоры и надписи на колоколах.

— Вы думаете, древние пользовались такой же технологией?

— Думаю, что да. У каждого мастера были свои секреты. Но в принципе все происходит, как и тысячу лет назад.

Сидя в конторке, заваленной чертежами и фотографиями колоколов, вспоминаем самую интересную часть из фильма «Андрей Рублев» — отливку колокола.

— Да, да, именно так, я думаю, в старые времена все протекало. Не быстро! И волнение мастера верно показано. Кранов не было — помосты, веревки, блоки. Ну и, конечно, масса людей, молитвы, напряженное ожидание — получилось, не получилось?

— Вы тоже волнуетесь, когда разрываете яму?

— А как же! Всегда волнуюсь.

Колокол, освобожденный от глиняной формы, еще неказист. Вот он лежит во дворе, как новорожденный, но еще не издавший ни звука. Сбивают окалину, полируют песком. И наступит день, когда колокол подвесят на перекладине, укрепят внутри его зева язык. Еще не потемневшая бронза в это время сияет, колокол кажется золотым. Кто-нибудь самый нетерпеливый хватает веревку — бом! бом! бом!.. По этим звукам жители Эрботтяна знают: у Лайоша Гомбоша праздник.

— Сколько же длится изготовление?

— От поездки на место до первых ударов — в среднем четыре месяца. Меньше нельзя. Беременность тоже ведь, знаете, девять месяцев — не поторопишь…

В процессе изготовления у Лайоша сразу несколько колоколов. В год получается двадцать-тридцать. Высока ли цена работы?

— Да. Стоимость колокола такого, как этот, равняется примерно стоимости «жигулей». Металл не в счет. Металл либо дает заказчик, либо платит за него примерно столько же, сколько и за работу.

— Вы свои колокола можете по звуку узнать?

— Некоторые узнаю…

На карте, висящей в конторке, флажками отмечены села и города — места, где ждут заказанные у Гомбоша колокола.

Пять часов интересной беседы с мастером пролетели, как пять минут.

— Можно мне на прощание попробовать звук?

— Конечно.

Подходим к перекладине, где играют на солнце боками пять разных колоколов.