Под пологом пьяного леса

— Я не смотрела. Я бы и у этого ничего не заметила, если бы он не упал в тот момент, когда я поставила в клетку еду; я подняла его и тогда только заметила рану на ноге.

Мы осмотрели остальных броненосцев и, к своему ужасу, у всех обнаружили на задних лапах круглые потертости величиной с шестипенсовую монету. Единственное объяснение, на мой взгляд, состояло в том, что деревянный пол клетки был для зверьков слишком тверд, и, имея привычку бегать по клетке, они стерли себе мягкую кожицу на подошвах задних лап. Теперь мы ежедневно выносили всех заключенных из Синг-Синга, клали на землю рядком, словно тыквы, и натирали задние лапы пенициллиновой мазью. Надо было что-то сделать и с полом в клетке. Сначала я попробовал покрывать его толстым слоем мягкой земли, но из этого ничего не вышло — во время кормежки броненосцы самым ужасающим образом расплескивали свою похлебку по клетке, а затем плотно утаптывали получившуюся массу, и она затвердевала в цемент не только на полу клетки, но и на лапах зверьков. После нескольких экспериментов я решил, что лучшим покрытием служит толстый слой опилок, на который кладется слой сухих листьев и травы. Пол клетки был застлан таким образом, и через две-три недели лапы у броненосцев поджили и больше не болели.

Многим может показаться, что мы напрасно затратили столько сил и энергии ради каких-то маленьких, малоинтересных зверьков, но для нас это был настоящий триумф. Отыскание и поимка редких животных, их устройство в неволе, перевод на рацион, заменяющий им питание, которое они получали в естественных условиях, борьба с болезнями и многие другие проблемы — такова трудная, утомительная, временами скучная работа зверолова, но успешное разрешение всех этих проблем доставляет огромное удовольствие и моральное удовлетворение. Животное, которое хорошо чувствует себя в неволе, никогда не болеет и ест все, что ему дают, пользуется любовью у зверолова. А если зверек хитрый, упрямый и нежный, то разрешение всех этих задач — дело чести для зверолова, и как бы трудно ему ни пришлось, успех в этом случае гораздо больше радует его.

Глава пятая

ЗВЕРИНАЯ КОЛОНИЯ

Собственными нашими усилиями и стараниями мужского населения поселка (под руководством Паулы) мы вскоре собрали кучу представителей местной фауны. Джеки, Рафаэль и я целыми днями работали не покладая рук. Мы делали и чистили клетки, кормили и поили животных, записывали их на пленку и фотографировали. Даже втроем мы с трудом справлялись со всей работой. Волей-неволей пришлось подумать о том, чтобы нанять плотника для изготовления клеток. Я говорю «волей-неволей», ибо у меня уже был богатый опыт сотрудничества с этими мастеровыми в различных частях света, и я убедился в том, что все они очень односторонни: поручите им сколотить стол или дверь, и худо или хорошо они с этой задачей справятся; но попросите плотника сделать несколько клеток для животных, и он немедленно утратит все свое умение и искусство. С большим трудом удается научить его делать что-то, хотя бы отдаленно напоминающее нужную вещь, но как раз к этому времени обычно приходится переезжать в другое место. Вот почему я долго колебался, прежде чем попросил Рафаэля поручить Пауле найти для нас плотника. Он появился на следующее же утро. Это был низенький полный человек с таким непроницаемым выражением лица, что я невольно сравнил его с карасем. Хриплым голосом он сообщил, что его зовут Анастасий. Около получаса я втолковывал Анастасию, что нам нужно, затем дал ему деревянный ящик и попросил сделать из него клетку для птиц. Очень быстро обнаружилось, что Анастасий обладает двумя в высшей степени неприятными привычками. Во-первых, он громко и бездарно насвистывал во время работы; во-вторых, он был явно убежден в том, что гвозди — одушевленные существа, одержимые бесом. Вогнав гвоздь в дерево, он продолжал оглушительно колотить молотком и после того, как шляпка гвоздя поравнялась с поверхностью доски. Затем он делал паузу и подозрительно присматривался к гвоздю, словно ожидая, что тот попытается выскочить обратно и убежать. Гвоздь оставался на месте, но иногда Анастасию казалось, что он начинает шевелиться; тогда плотник подскакивал к доске и начинал бить молотком со страшной силой до тех пор, пока не убеждался в том, что гвоздь прекратил сопротивление. После каждого убитого гвоздя раздавался громкий бездарный свист, оповещавший всех нас о победе. Так он трудился над первой своей клеткой, и через два часа, наградив нас жестокой головной болью, представил на мой суд свое произведение.

На мой взгляд, нет ничего легче, чем смастерить клетку для птиц. Впереди натягивается проволочная сетка, между ней и дном оставляется зазор в полдюйма для удаления отбросов и нечистот. Внутри прибиваются две жердочки, и наконец делается дверца, с таким расчетом, чтобы в нее проходила рука человека. Анастасий создал настоящий шедевр. Его клетка была покойницкой, полной трупов гвоздей, по большей части искривленных или поломанных, проволочная сетка в нескольких местах была помята в результате слишком усердного преследования гвоздей. Дверь была устроена таким образом, что, закрыв, ее почти невозможно было снова открыть, а открыв, я не мог просунуть в нее руку. Зазор, оставленный для чистки клетки, был так велик, что через него смогла бы вылететь любая птица, за исключением разве что очень откормленного грифа. В угрюмом молчании созерцали мы это сооружение.

— Джерри, может, нам лучше делать их самим? — первым нарушил молчание Рафаэль.

— Нет, Рафаэль, у нас и так слишком много работы, придется терпеть этого палача, будем надеяться, он исправится.

— Ну, после такой клетки исправиться нетрудно, — заметила Джеки. — Только кого мы посадим в эту клетку? Ее обитатель должен быть совсем ручным, чтобы его легко можно было снова поймать, если он убежит.

В течение недели Палач, как мы его прозвали, делал клетки одну хуже другой. Он достиг своего апогея, когда мне понадобилась клетка, обитая изнутри жестью. Он закреплял жесть по новому способу, загоняя огромные гвозди в стенку не изнутри, а снаружи. В результате внутренняя поверхность клетки представляла собой частокол гвоздей, окруженных острыми заусеницами. Все сооружение напоминало какое-то средневековое орудие пыток.

— Ничего не выходит, Рафаэль, придется его отпустить. Я больше не выдержу — этот человек явно не в своем уме, — сказал я Рафаэлю. — Ты только посмотри, что он сделал. Можно подумать, наша задача — убивать животных, а не содержать их. Скажи ему, что он уволен, и передай Пауле, чтобы она нашла нам другого плотника, хоть мало-мальски сообразительного.

Палач вернулся к разрушительной деятельности, какой он занимался до прихода к нам, а на следующее утро Паула привела худого застенчивого юношу в кепке. Она представила нам нового плотника и долго распространялась о его удали, сообразительности и личных качествах. Рафаэль показал ему сделанные нами клетки, он тщательно осмотрел их и заявил, что, как ему кажется, он сможет сделать такие же.

— Хорошо, — сказал я, когда Рафаэль перевел мне весь разговор. — А как его зовут, Рафаэль?

— Como se llama? [32] — обратился к нему Рафаэль.

— Юлий Цезарь Центуриан, — ответил плотник, нервно хихикнув.

Итак, Юлий Цезарь Центуриан был принят в нашу компанию; он действительно оказался очень милым, находчивым и симпатичным человеком. Более того — он на самом деле был превосходным плотником. Как только он взял на себя сооружение клеток, мы почувствовали, что сможем посвящать животным гораздо больше времени.

В любой коллекции животных всегда есть два-три любимца, которые пользуются особыми симпатиями собирателя. Это не обязательно редкие или экзотические животные и не обязательно самые умные. Но в первый же момент, когда с ними сталкиваешься, словно чувствуешь, что они обладают какими-то редкими, не поддающимися точному определению качествами, каким-то очарованием и обаянием, что они наделены индивидуальностью. В Чако у нас было три таких любимца; позднее к ним присоединился четвертый, затмивший их всех, — но об этом после. Все три наших любимца были совершенно непохожи друг на друга, но каждый обладал той индивидуальностью, которая выделяла его из общей массы животных.

Первым из них был Кай, маленькая обезьянка дурукули. Ее принес нам однажды безобразный индеец в изрядно помятой соломенной шляпе, на которой болталась голубая лента. Я купил обезьянку с огромным удовольствием: кроме того, что я вообще люблю обезьян, я очень интересовался именно дурукули, так как это единственный род обезьян, ведущих ночной образ жизни. Кай был величиной с небольшую кошку, шерсть у него была серая, на груди она переходила в светло-оранжевую, а на животе — в бледно-кремовую. Маленькие ушки почти полностью прятались в густой шерсти, покрывавшей его голову. Огромные, словно у совы, светло-янтарные глаза были обведены белыми кругами, окаймленными по краям черной полоской. Такая расцветка мордочки в сочетании с огромными глазами и кажущимся отсутствием ушей придавала обезьянке удивительное сходство с совой. Обезьяна была страшно худой, грязной и запущенной. В первые три дня она очень нервничала, и с ней ничего нельзя было поделать. Мы привязали ее к столбу, рядом с которым стоял большой ящик, и на первых порах обезьянка почти все время проводила в нем. Когда мы пытались установить с ней дружеские отношения, она забивалась в дальний угол ящика и с ужасом смотрела на нас широко раскрытыми глазами; ее маленькие лапки тряслись от страха. Она очень изголодалась и жадно ела то, что ей предлагали, но, какие бы муки голода она ни испытывала, она не выходила из ящика к еде до тех пор, пока мы не удалялись на некоторое расстояние. Но вот как-то раз мне удалось поймать для нее ящерицу; приблизившись к ящику, где сидел Кай, я присел на корточки и протянул руку с извивавшимся в предсмертных судорогах пресмыкающимся. Кай взглянул на лакомство, и соблазн оказался сильнее осторожности. Выскочив из ящика, Кай с тихим писком сел передо мной и крепко схватил добычу. Вдруг сообразив, что он еще ни разу не подпускал меня к себе так близко, Кай уже хотел юркнуть обратно в укрытие, но в это время хвост ящерицы слегка пошевелился. Забыв обо мне, Кай с сосредоточенным видом откусил хвост ящерицы и, помогая себе рукой, начал смачно хрумкать, словно это был корень сельдерея. Я сидел совершенно неподвижно, а Кай, наслаждаясь лакомством, время от времени настороженно посматривал на меня огромными светлыми глазами. Взяв в рот последний кусок ящерицы, Кай пожевал его, вынул изо рта, оглядел, снова пожевал и наконец проглотил. После этого он внимательно осмотрел свои руки и огляделся вокруг себя, чтобы убедиться в том, что больше ничего не осталось. Вытянув заднюю ногу, он энергично почесал бедро, поднялся и не спеша удалился в укрытие. С того дня он стал больше доверять нам.

Вскоре мы обнаружили, что Кай не любит, когда его привязывают на открытом воздухе. Вероятно, он испытывал при этом ощущение полной своей беззащитности. Я принялся за работу и сделал ему клетку. Это было высокое и узкое сооружение с небольшой спаленкой наверху, куда Кай мог удаляться в любой момент. Кай обожал свою спальню и проводил в ней весь день, высовывая в дверцу только голову и передние лапы. В таком положении он обычно и спал, полузакрыв глаза и изредка неожиданно открывая их; через несколько секунд веки снова смыкались, он начинал клевать носом, и в конце концов, после многочисленных вздрагиваний и внезапных пробуждений, его голова ложилась на передние лапки: он мирно спал. Но как только поблизости случалось что-либо интересное или необычное, его огромные глаза широко раскрывались и он высовывался из спальни, чтобы получше рассмотреть, что происходит. Иной раз, не помня себя от возбуждения, он так вывертывал шею, что его голова поворачивалась затылком вниз, и мы уже начинали бояться, что еще немного — и она отвалится. Кай мог поворачивать голову и на пол-оборота назад, совсем как сова. Он был очень любопытен и не мог оторваться даже от такого зрелища, которое внушало ему страх. Иногда он наблюдал за появлением в лагере новой змеи; с тихим писклявым криком спускался он вниз и смотрел на змею через решетку широко раскрытыми от ужаса глазами, время от времени оглядываясь через плечо, как бы для того, чтобы убедиться, что путь отступления не отрезан. Когда ему казалось, что змея слишком близко, он вскакивают на жердочку рядом с входом в спальню и, сидя лицом к сетке, поворачивал голову, продолжая следить за змеей через плечо. Таким образом, Кай мог при первой же опасности спрятаться в укрытие и в то же время наблюдать за пресмыкающимся. Для животного, ведущего ночной образ жизни, Кай удивительно много бодрствовал днем, и едва ли какие-либо события в нашем лагере ускользали от взгляда его огромных глаз и не отмечались его слабым писком.

Однажды я крошил для дятла полусгнившее бревно и обнаружил под корой несколько больших жирных тараканов. Желая угостить Кая, я поймал их и принес ему. Закрыв глаза и полуоткрыв рот, Кай лежал с блаженным видом на полу, принимая солнечную ванну. Когда я позвал его, он вскочил, растерянно глядя на меня. Открыв дверь клетки, я бросил туда самого большого и проворного таракана, считая, что Каю доставит удовольствие поймать его самому. Однако обезьяна, увидев спросонок, что в клетке появилось какое-то живое существо, не стала выяснять подробностей и мгновенно скрылась в спальне. Таракан медленно передвигался по клетке, неуверенно поводя усиками. Немного спустя Кай осторожно высунулся из двери и начал разглядывать, кого я ему принес. Он подозрительно осматривал таракана, и на его мордочке, как всегда в моменты нервного возбуждения, видны были только два огромных глаза. После долгих размышлений Кай решил, что насекомое безвредно и, быть может, даже съедобно. Спустившись на пол, он сел рядом с тараканом и начал рассматривать его вблизи. Таракан к этому времени закончил прогулку и решил привести себя немного в порядок. Сложив на животе руки, Кай сосредоточенно следил за тем, как насекомое умывается и отряхивается. Затем он вытянул осторожно лапу и легонько, одним пальцем, ударил таракана по спине. Таракан немедленно задал стрекача, а Кай испуганно отпрянул назад и обтер руку о грудь. Таракан, лихорадочно работая ногами и усиками, добрался до передней стенки клетки и начал пролезать через проволочную сетку. С пронзительным верещанием Кай бросился вдогонку и пытался схватить его, но было уже поздно. Я поймал таракана и снова посадил его в клетку. На этот раз Кай неотступно следовал за ним, время от времени притрагиваясь к его спине и обнюхивая после этого свои пальцы. Решив наконец, что, несмотря на отталкивающую внешность, таракан должен быть съедобным, Кай схватил его обеими лапами и, крепко зажмурив глаза, с выражением отчаянной решимости и отвращения, сунул в рот так, что дрыгающие ноги насекомого торчали оттуда, словно усы у моржа. С тех пор я стал угощать Кая только предварительно умерщвленными тараканами, иначе он слишком долго набирался духу для того, чтобы схватить насекомое, и оно успевало пролезть через сетку.

Обзаведясь собственной спальней, куда всегда можно было спрятаться в трудную минуту, Кай стал гораздо более доверчивым и ручным и даже позволял нам гладить его. Зажав в кулаке кусок банана или несколько виноградин, Джеки протягивала кулак Каю. Обезьянка спускалась вниз и с серьезным видом начинала отгибать палец за пальцем, добираясь до лакомства. Поглощая ежедневно множество фруктов и насекомых, а также пару кружек молока, смешанного с витаминами и сырыми яйцами, обезьяна начала быстро прибавлять в весе, а ее мех стал густым и блестящим. В ней уже нельзя было узнать то жалкое, облезлое, запуганное существо, каким мы ее впервые увидели. Основная заслуга тут принадлежит Джеки: Кай любил ее больше, чем меня, и Джеки приходилось чистить и кормить его, возбуждать его аппетит различными лакомствами и играть с ним, чтобы ему не было скучно. Я твердо убежден (говорю это без всякого тщеславия, так как в этом нет моей заслуги), что вряд ли в каком-либо зоологическом парке есть обезьяна дурукули, которая выглядит лучше, чем выглядел Кай, когда его привезли в Англию.

В течение некоторого времени Кай безраздельно царствовал в нашем лагере, но вскоре ему пришлось потесниться и поделить свой трон с новым пришельцем. Когда его вытряхнули из корзины, перед нами предстал очень маленький и очень пушистый зверек, похожий на щенка чау-чау, с черно-белыми кольцами на хвосте; его мордочка, непонятно зачем, была покрыта маской черной шерсти, из-под которой задумчиво и даже несколько грустно смотрели карие глаза. Он стоял на непропорционально длинных ногах с очень плоскими ступнями, напоминая приунывшего разбойника с большой дороги, обнаружившего, что у него нет при себе пистолета. Ступни его лап были розоватые, а пальцы тонкие и длинные, что называется артистические. Это был детеныш енота-крабоеда, которого мы вскоре прозвали Пу по двум причинам: во-первых, он очень напоминал знаменитого медведя с тем же именем, а во-вторых, это был первый звук, который мы обычно произносили, когда приходили утром чистить его клетку.

Я поместил Пу в удобную просторную клетку с деревянной решеткой и небольшой дверцей, закрывающейся на крючок, насыпал туда пару ведер опилок и предоставил ему устраиваться по собственному усмотрению. Он вел себя вполне прилично; сидя на полу, Пу смотрел на нас через решетку, словно Дик Тэрпин[33] в ожидании суда. Однако, вернувшись после полудня в лагерь, мы застали Пуза работой: с видом полнейшей невинности он восседал около дневного запаса яиц для нашего зверинца, точнее говоря, в окружении пустых яичных скорлуп, между тем как его лапы, морда и шерсть были измазаны в желтке и белке. Когда мы принялись ругать Пу, он смотрел на нас с таким выражением, словно давно уже убедился в том, что жизнь жестока к нему и ему не от кого ждать ни понимания, ни сочувствия. Я решил выяснить, каким способом этот взломщик выбрался из своей клетки, поскольку мне не приходило в голову ни одного мало-мальски правдоподобного объяснения. Я посадил его обратно в клетку, запер дверцу на крючок и издали стал наблюдать за ним. Прошло немало времени, прежде чем я увидел, как Пу высунул свой черный нос наружу и повел им в воздухе. Не обнаружив ничего подозрительного, Пу убрал нос обратно, а вместо него высунулась лапа с розовой ладонью и длинными тонкими пальцами; совсем по-человечьи эта лапа потянулась к крючку. Нащупав крючок, Пу одним из своих артистических пальцев поддел и ловко откинул его. Затем он с виноватым видом толкнул дверь, и на пороге медленно показалась его задумчивая морда.

В течение четверти часа я устанавливал на двери второй запор и укреплял крючок, но через три дня, изучив все хитрости этих механизмов, Пу снова удрал. К концу недели дверца его клетки ощетинилась всевозможными задвижками, защелками и крючками, которые поставили бы в тупик даже Гудини[34] , но это привело лишь к тому, что нам самим приходилось тратить больше времени на открывание дверцы, чем еноту. В конце концов я навесил на дверцу висячий замок, и это решило дело. Но Пу и после этого часами сидел около двери клетки, просунув лапы за решетку и ощупывая замок своими чувствительными пальцами, а иногда даже не без надежды на успех вставлял палец в замочную скважину.

Сентиментальные люди могут сказать, что Пу так упорно стремился вырваться из своей деревянной тюрьмы потому, что его манила свободная, привольная жизнь в лесу. Это мнение, однако, было бы ошибочным. Когда Пу удавалось покинуть клетку, он интересовался только двумя вещами: во-первых, пищей, и, во-вторых, клетками с птицами. Если он находил пищу, он сидел в ней до нашего прихода. Если пищи не было, он поднимал страшный переполох у птиц, пристально глядя на них через решетку и облизываясь. Можно также предположить, что если Пу не стремился обрести утраченную свободу, то он вырывался из клетки ради добывания приличной пищи — иными словами, что мы недостаточно хорошо его кормили. В связи с этим я должен заметить, что Пу ел больше, чем любое другое животное его размеров, с которым я когда-либо сталкивался. Этот обжора получал в день два сырых яйца, витамины, полпинты молока с рыбьим жиром, четверть фунта мясного фарша и фрукты в виде бананов, гуайявы и папайи. Все это Пу уничтожал примерно в течение часа и после короткого отдыха был готов продолжать дальше.

Обнаружив, что замок не выдает ему свои секреты, Пу все же не отказался от своих попыток и ежедневно посвящал замку полчаса. Остальное время Пу посвящал другим занятиям, среди которых видное место занимали приступы лихорадочной деятельности по уборке помещения.

Ежедневно, заканчивая титаническую работу по очистке его клетки, мы посыпали пол толстым слоем свежих опилок. Зверька немедленно охватывала мания наводить порядок, как это бывает с домашними хозяйками. Опилки, рассыпанные по всему полу, явно действовали ему на нервы. Пу начинал всегда с угла, выгребая опилки передними лапами и выбрасывая их между задними. Постепенно он отползал от угла, словно бульдозер двигая перед собой кучу опилок своим обширным задом. Эта работа продолжалась в торжественном молчании до тех пор, пока на полу не оставалось ни одной соринки, а в каком-либо углу не вырастала огромная конусообразная куча опилок; излишне говорить, что этот угол не использовался енотом для отправления естественных надобностей, хотя именно для этого мы насыпали ему опилки. Он предпочитал отдыхать на опилках в часы полуденного зноя, полулежа, как в своего рода шезлонге, и задумчиво перебирая длинными пальцами волосы на своем огромном животе. Когда Пу погружался в такие философские размышления, он очень любил играть куском сала; зажав его с одной стороны зубами, а с другой между задними лапами, он поочередно тянул сало то зубами, то лапами, легонько покачиваясь, словно в кресле-качалке; очевидно, это навевало на него дремоту.

Чтобы дать еноту возможность больше двигаться, я решил каждый день на несколько часов выводить его из клетки и привязывать к столбу. Я надел на зверька ошейник из тесьмы и привязал к ошейнику веревочный поводок. В первые полчаса Пу перегрыз поводок, забрался в продовольственный склад и сожрал двадцать четыре банана. Я перепробовал самые различные материалы, и больше всего работы задал еноту сыромятный ремень, но и он не выдержал неравной борьбы. В конце концов я достал металлическую цепочку, предназначавшуюся для других целей; она была коротковата, но по крайней мере енот ничего не мог с ней поделать. Несмотря на свою плоскостопую, медлительную, шаркающую походку и тучную комплекцию, Пу был очень подвижен и энергичен, ни минуты не сидел на месте и все время искал, куда бы запустить свои лапы. При таком избытке энергии еноту быстро все надоедало, и иной раз нам приходилось проявлять исключительную изобретательность, чтобы чем-либо занять зверька. Только старыми кинопленками Пу мог забавляться до бесконечности; зажав в зубах длинную, в несколько ярдов, целлулоидную ленту, он слонялся по клетке из угла в угол или ложился на спину, держа ленту лапами и близоруко вглядываясь в нее, словно какой-нибудь толстый меланхолик-режиссер, просматривающий свой последний фильм.

Тот день, когда я нашел старый, пустой кокосовый орех, стал для Пу настоящим праздником. Вначале орех внушал ему подозрения, и он приближался к нему бочком, готовый обратиться в бегство при первой же попытке ореха напасть на него. Тронув орех лапой, Пу с удовольствием убедился, что он может катиться. Полчаса енот гонял орех взад-вперед; иной раз, увлекшись, он закатывал его так далеко, что цепочка не позволяла ему достать орех, и он издавал громкие, прерывистые крики, пока Джеки или я не возвращали ему игрушку. По совету Джеки я проделал в скорлупе ореха отверстие. После этого орех из временного увлечения превратился в самую любимую игрушку. Теперь Пу часами сидел на месте, зажав орех между задними ногами, и, шаря внутри лапой, время от времени доставал оттуда маленькие кусочки скорлупы. В первый раз он так увлекся, что лапа застряла, и чтобы вызволить его из беды, пришлось расширить отверстие. Пу целыми днями не расставался с орехом, то гоняя его, как футбольный мяч, то надевая на лапу, а устав, ложился спать с ним в обнимку.

Третьей выдающейся личностью нашего лагеря был зверек с непритязательным именем Фокси[35] . Это был маленький, изящный серый лисенок с тонкими лапами, огромным хвостом и быстрыми карими глазами. Когда его поймали, он был еще совсем маленьким, а нам его принесли в трех— или четырехмесячном возрасте. Размером он был с жесткошерстного терьера и, по-видимому, полностью отказался от всех лисьих повадок. Я даже думаю, что в глубине души Фокси считал себя не лисой, а собакой, и он действительно усвоил многие собачьи манеры. Мы надели на него ошейник с цепочкой, конец которой был привязан к кольцу. Кольцо могло свободно передвигаться по проволоке, протянутой между двумя столбами. Это обеспечивало лисенку простор для передвижения, и в то же время цепь была достаточно коротка, чтобы он не запутался в ней. Ночью Фокси спал в большой, застланной травой клетке. Каждое утро, когда мы выходили во двор, он приветствовал нас громким и протяжным радостным воем. Как только мы открывали клетку, он начинал неистово вилять своим большим хвостом и приподнимал верхнюю губу, обнажая в восхитительной восторженной улыбке свои маленькие детские зубы. Его восторг достигал предела в тот момент, когда его вытаскивали из клетки, и в эту минуту приходилось быть начеку: радость встречи настолько захватывала его, что он совершенно забывался и мог обмочить нас.

Вскоре после того как он появился в лагере, мы обнаружили, что в жизни Фокси были две страсти — цыплята и сигаретные окурки. Цыплята или за их отсутствием любые другие птицы производили на лисенка завораживающее впечатление. Иногда одна или две курицы из курятника Паулы появлялись в расположении зверинца и подходили к тому месту, где был привязан Фокси. Лисенок приникал к земле, положив морду на передние лапы и навострив уши, его хвост при этом чуть заметно дрожал. Куры медленно приближались, поклевывая рассыпанные зерна и громко кудахтая; чем ближе они подходили, тем ярче разгорались глаза у лисенка. Куры двигались очень медленно, и терпение у Фокси иссякало. Он бросался на кур задолго до того, как они оказывались в пределах досягаемости; с возбужденным тявканьем метался он на цепи, а куры с истерическим кудахтаньем разбегались: Фокси приседал и, сияя улыбкой, оглядывался на нас, взбивая пыль ударами хвоста.

Его интерес к окуркам граничил с одержимостью. Заметив окурок, он набрасывался на него и пожирал с выражением глубочайшего отвращения. После этого он с полчаса мучительно кашлял, пил без конца воду, после чего был готов схватить следующий окурок. Но однажды Фокси получил урок на всю жизнь. По рассеянности я оставил неподалеку от его клетки почти полную пачку сигарет, и прежде чем я спохватился, Фокси успел изрядно наглотаться их. Что было дальше — страшно сказать. Его непрерывно рвало до тех пор, пока из него не вышли последние кусочки табака и бумаги вместе с остатками утреннего завтрака. Фокси был так измучен, что лежал пластом, и даже ухом не повел, когда мимо него прошел цыпленок. К вечеру он немного отдышался и съел два фунта мяса и пару сырых яиц, но когда я протянул ему сигарету, он отскочил и возмущенно фыркнул. С тех пор Фокси ни в каком виде не употреблял табака.

Глава шестая

ОЛЕНИ, ЛЯГУШКИ И КУФИЯ

Однажды мы узнали, что на следующее утро autovia совершит рейс километров на двадцать пять до поселка Вао. Меня привлекало не только звучное название поселка, но и рассказы о том, что в его окрестностях водятся ягуары. Я хотел попросить местных охотников поставить там несколько капканов. Кроме того, в Вао было крупное скотоводческое хозяйство и его население составляло по меньшей мере пятьдесят человек — весьма значительная по масштабам Чако цифра. Я рассчитывал найти там уже прирученных животных и, если возможно, купить их.

Нам сказали, что autovia отправится в четыре часа утра и что, если мы опоздаем, нас не будут ждать. С большим трудом мы добудились Рафаэля и вытащили его из постели, а затем, спотыкаясь, побрели к железнодорожной линии. Лягушки и жабы продолжали в придорожных канавах свой ночной концерт, темная, словно вымершая, деревня была окутана поднявшимся с реки туманом. Добравшись до стоявшей на рельсах autovia, мы сели на жесткие скамейки и задремали в ожидании водителя.

Через полчаса он наконец появился и, широко зевая, сообщил, что раньше пяти мы не выедем, так как ему забыли передать почту для Вао и он послал за ней. Раздраженные и раздосадованные, мы сидели молча, слушая пение деревенских петухов. Через некоторое время из тумана вынырнул мальчуган, тащивший мешок с почтой.

Бросив мешок на задние сиденья, водитель включил двигатель с таким утробным звуком, которому мог бы позавидовать любой петух, и колеса дробно застучали по извилистой колее, унося нас в туман.

По мере того как мы удалялись от реки, туман редел и вскоре почти совсем исчез, сохраняясь небольшими пухлыми шапками над водоемами и речками, мимо которых мы проезжали. Небо перед нами приобретало серо-стальной цвет, неровные очертания леса вырисовывались на этом фоне с микроскопической четкостью. Постепенно серый цвет перешел в пурпурно-красный, тот в свою очередь быстро сменился бледно-розовым, а затем синим — солнце поднялось над краем леса. При его первых же косых лучах вся местность ожила и приобрела объемность. Лес казался уже не плоским темным силуэтом, а густым переплетением ветвей, вьющихся растений, кустарников. Глянцевито блестели влажные от росы листья. Стайки кукушек гуира стряхивали с перьев воду, а некоторые уже сидели, распустив крылья, и наслаждались первым теплом наступившего дня. Мы проехали мимо небольшого озера, берега которого кишели представителями мира пернатых. Группами прохаживались ибисы, энергично опуская в грязь свои изогнутые клювы; высокий черный аист, раскрыв клюв, сосредоточенно рассматривал в воде собственное изображение; две ясаны купались, обдавая себя сверкающей водяной пылью, с нижней стороны крылья у них были желтые, цвета лютика. Маленькая серая лиса, возвращаясь ночной охоты, выскочила на линию и бежала перед нами около пятидесяти ярдов, прежде чем догадалась свернуть в сторону и скрыться в кустах. Вскоре мы увидели небольшую лужайку, на которой нашим глазам открылось необыкновенное зрелище. Площадь лужайки не превышала и двух акров, она была окружена высокими пальмами, и на ней усердно трудились большие пауки. Туловище паука, покрытое розовыми и белыми пятнами, было величиной с обыкновенный орех и сидело на длинных тонких ногах, покрывавших площадь размером с блюдце. Пауки плели свои сети из толстых, эластичных, отливавших позолотой нитей. Все кусты и пучки травы на лужайке были затянуты их паутиной, причем каждое гнездо было величиной с автомобильное колесо. В центре гнезда сидел паук, продольные и поперечные нити были унизаны каплями росы, словно золотая парча бриллиантами. Все это сверкало на солнце и было удивительно красиво.

В Вао мы приехали в половине восьмого. Колея вышла из леса на огромное поле, на котором там и сям проблескивала вода. В траве вдоль полотна кормились стаи черноголовых коньюров. Эти маленькие клинохвостые попугайчики имели ярко-зеленое оперение и угольно-черные шейки и головки. Когда мы проезжали мимо, они поднимались в воздух и кружили над нами с пронзительными криками. Линия заканчивалась на небольшой грязной площадке. Мы оказались в типичном для Чако поселке с длинным и низким белым зданием, в котором жил управляющий фермой, и скоплением полуразвалившихся хижин из пальмовых стволов, в которых ютились рабочие. Когда мы с грохотом и скрежетом остановились, показался Фернандес, управляющий фермой; через море грязи он зашагал к нам навстречу. Это был высокий, сильный человек с приятным, монгольского типа лицом и очень красивыми зубами. Он отличался изысканными манерами и приветствовал нас, словно царственных особ. Пригласив нас в дом, он велел своей маленькой смуглой жене угостить нас мате с молоком. Пока мы потягивали этот густой, сладкий до тошноты напиток, я разложил на столе книги и рисунки и с помощью Рафаэля, выступавшего в качестве переводчика, завел с Фернандесом разговор о представителях местной фауны. Фернандес узнал по рисункам всех тех животных, которые меня особенно интересовали, и обещал сделать все что возможно для их поимки. Он рассказал, что ягуары и оцелоты действительно водятся в этом районе, всего лишь неделю назад ягуар задрал нескольких коров, но оба этих хищника чрезвычайно осторожны и поймать их нелегко. Фернандес обещал поставить ловушки в подходящих местах и в случае удачи немедленно известить меня. Когда я начал спрашивать его о более мелких животных — лягушках, жабах, змеях и ящерицах, он улыбнулся обезоруживающей улыбкой и посоветовал пройти на окраину поселка, где производилась расчистка леса; там, сказал он, можно найти сколько угодно мелких bichos. Пока мы поспешно глотали мате, Фернандес позвал двух индейцев, и вместе с ними мы отправились ловить мелюзгу.

Мы двигались гуськом по узкой, заплывшей грязью тропинке, извивавшейся в высокой траве, из которой тучами поднимались москиты, прошли большой загон для забоя скота площадью около семидесяти квадратных футов, обнесенный изгородью из пальмовых стволов. На ней, нахохлившись, в угрожающих позах сидели черные грифы, терпеливо ожидая очередного забоя. Они настолько обнаглели, что, когда мы проходили мимо них на расстоянии не более шести футов, они даже не сдвинулись с места и только мерили нас оценивающими взглядами; вся их компания чем-то напоминала собравшихся для обсуждения деловых вопросов пожилых, степенных предпринимателей. Мы шли за Фернандесом по тропинке около полумили, потом заросшее травой поле кончилось и начался лес. Здесь мы увидели группу индейцев, вырубавших колючие заросли ножами мачете. Они громко переговаривались и смеялись, их огромные соломенные шляпы выныривали из кустарника то там, то тут, словно живые грибы. Фернандес созвал индейцев и рассказал, что меня интересует; они робко взглянули на нас и начали о чем-то переговариваться, затем один из них обратился к Фернандесу и показал на большое бревно, наполовину скрытое кустарником. Фернандес передал слова индейца Рафаэлю, а тот в свою очередь перевел их мне.

— Индеец сказал, что они видели змею, но она очень быстро уползла и спряталась под то дерево.

— Хорошо, спроси сеньора Фернандеса, помогут ли нам индейцы сдвинуть бревно, тогда я попытаюсь поймать змею.

После того как Рафаэль перевел мои слова, Фернандес отдал распоряжение, и группа индейцев, толкаясь и хихикая, словно школьники, побежала к бревну и начала вырубать кустарник вокруг. Когда подходы к бревну были расчищены, я вырезал себе подходящую палку и приготовился к боевым действиям. Рафаэль был страшно разочарован, когда я категорически отказался от его помощи, объяснив ему, что я торжественно обещал его матери не подпускать его близко к змеям. После непродолжительной дискуссии, в ходе которой Рафаэль едва не взбунтовался, я уговорил его отойти на безопасное расстояние. Затем я кивнул индейцам, они поддели своими мачете бревно, откатили его в сторону и бросились кто куда.

Из углубления, в котором лежало бревно, грациозно выползла толстая коричневая змея фута в четыре длиной. Она проползла около шести футов, заметила меня и остановилась. Когда я подошел ближе и наклонился, чтобы прижать ее палкой к земле, она сделала нечто поразительное: подняла дюймов на шесть над землей тяжелую плоскую голову и начала раздувать шею, так что вскоре передо мной была змея, напоминающая кобру с развернутым капюшоном. На свете есть много видов змей, обладающих способностью раздувать шею наподобие кобры, но у них все ограничивается небольшим вздутием, которое и в сравнение не идет с красиво распущенным капюшоном кобры. И вот теперь, в сердце Чако, на континенте, где кобры не водятся, я столкнулся со змеей, до того похожей на кобру, что даже профессиональный заклинатель змей вполне мог ошибиться и вытащить свою флейту. Я осторожно опустил палку, пытаясь прижать змею к земле, но она, очевидно, отлично понимала мои намерения. Опустив капюшон, она довольно быстро и ловко поползла к ближайшим зарослям. После нескольких безуспешных попыток прижать змею к земле я в отчаянии сунул палку под ее извивающееся тело, когда она уже вползала в кустарник, и отбросил ее на расчищенное место. Это явно не понравилось змее, ибо она замерла на мгновение, глядя на меня с разинутой пастью, а затем снова решительно поползла к ближайшим кустам. Я снова догнал ее, поддел палкой и приподнял от земли, собираясь отшвырнуть на прежнее место, однако на сей раз у нее были собственные соображения на этот счет. Она сделала неожиданный рывок, полностью развернула капюшон и боком бросилась на меня с разинутой пастью. К счастью, я вовремя разгадал ее маневр и отпрянул назад, едва увернувшись от нее. Змея упала на землю и теперь лежала неподвижно, исчерпав все свои уловки и, вероятно, решив отказаться от дальнейшей борьбы. Я взял ее сзади за шею и посадил в мешок без дальнейших осложнений. Джеки подошла и посмотрела на меня уничтожающим взглядом.

— Если ты жить не можешь без этих фокусов, — сказала она, — старайся по крайней мере проделывать их не на моих глазах.

— Она чуть не укусила тебя, — поддержал Рафаэль, глядя на меня расширившимися глазами.

— Кстати, что это за змея? — спросила Джеки.

— Не знаю. Меня смущает капюшон, хотя мне кажется, я где-то читал об этом. Я осмотрю ее внимательнее, когда мы вернемся домой.

— А она ядовитая? — спросил Рафаэль, присаживаясь на бревно.

— Нет, не думаю, чтобы она была ядовитая… Во всяком случае, не очень…

— Помнится, однажды в Африке змея, которую ты считал не ядовитой, оказалась очень ядовитой, после того как она тебя укусила, — сказала Джеки.

— Там было совсем по-другому, — ответил я. — Та змея выглядела абсолютно безвредной, поэтому я ее и поднял.

— Ну да, а эта похожа всего лишь на кобру, поэтому ты ее и поднял, — в тон мне ответила Джеки.

— Не сиди на этом бревне, Рафаэль, — сменил я тему разговора. — Под корой могут быть скорпионы.

Рафаэль вскочил, а я взял у индейца мачете, подошел к бревну и начал с силой бить по прогнившей коре. После первого удара посыпался град личинок жуков и появилась крупная сороконожка. После второго удара, кроме личинок, показались два жука и унылого вида древесная лягушка. Я не спеша двигался вдоль бревна, подцепляя концом ножа кору и отделяя ее от древесины. Казалось, кроме этой удивительной коллекции насекомых, под корой ничего нет. Но когда я снял кусок коры около того места, где только что сидел Рафаэль, я обнаружил там змею длиной около шести дюймов и толщиной с сигарету. Она была испещрена черными, кремовыми, серыми и ярко-красными полосами и выглядела очень живописно.

— О боже, — воскликнул Рафаэль, когда я схватил змею, — и я сидел на ней, да?!

— Да, — сурово ответил я, — и в дальнейшем, когда будешь садиться, будь поосторожнее. Ты мог раздавить ее.

— А что это за змея? — спросила Джеки.

— Детеныш кораллового аспида. Сегодня нам, кажется, очень везет на змей.

— Но они ведь очень ядовиты, правда?

— Да, но не настолько, чтобы убить Рафаэля сквозь полудюймовый слой коры.

Спрятав змею в мешок, я обследовал бревно до конца, но не нашел больше ничего интересного. Фернандес, зачарованно следивший за нами с безопасного расстояния, предложил вернуться в поселок и проверить, нет ли в домах у местных жителей прирученных животных. Когда мы возвращались по той же тропинке, я увидел между деревьями воду и уговорил всех пойти посмотреть, что там такое. Мы обнаружили большой пруд, вода в нем была ржаво-красного цвета от прелых листьев и одуряюще пахла гнилью. Вне себя от радости, я начал бродить по берегу пруда, разыскивая лягушек. Минут через десять я спустился с облаков на землю, услышав на другом конце пруда громкие нестройные крики. Оглянувшись, я увидел, как Фернандес, Рафаэль и два индейца вертятся вокруг Джеки, что-то выкрикивая, а она в свою очередь громко зовет меня. Сквозь этот нестройный хор до меня доносился какой-то странный звук, как будто кто-то с редкими паузами дул в детскую дудку. Я побежал к месту происшествия и увидел, что Джеки держит в руке какое-то существо, которое и издавало эти трубные звуки, а Фернандес и индейцы отчаянно кричат хором:

— Venenosa, muy venenosa, senora![36]

Ко мне подбежал испуганный Рафаэль.

— Джерри, Джеки поймала какого-то дурного bicho, они говорят, что это очень дурной bicho, — объяснил Рафаэль.

— Дай посмотреть.

Джеки раскрыла ладонь, и я увидел совершенно необычного представителя земноводных. Это было черное, круглое существо с желтовато-белым брюшком; на макушке его широкой, плоской головы, напоминавшей голову миниатюрного гиппопотама, сидели золотистые глаза. Но больше всего поразил меня рот животного с толстыми желтыми губами, словно в ухмылке растянувшимися от одного края морды до другого — точь-в-точь иллюстрация Тенниэля[37] , изображающая Шалтая-Болтая. Пока я рассматривал лягушку, она внезапно раздулась, словно резиновый шар, приподнялась на своих коротких неуклюжих лапах, широко раскрыла рот, внутренняя полость которого имела сочную желтую окраску, и снова издала ряд пронзительных трубных звуков. Когда я взял лягушку в руку, она стала отчаянно вырываться, и я положил ее на землю. Она постояла немного на коротеньких лапах, широко разинула рот и мелкими прыжками начала двигаться ко мне, свирепо раскрывая и закрывая рот и издавая раздраженные трубные звуки. Это было очень забавное существо.

— Где ты поймала ее? — спросил я Джеки.

— Вот тут. Она сидела в воде, на поверхности видны были только одни глаза, как у гиппопотама. Я сразу же схватила ее. А что это такое?

— Понятия не имею. Что-то вроде рогатой жабы, только не совсем обычной. Во всяком случае, очень интересная тварь… Может быть, даже новый вид.

Мы начали энергично обследовать маленький пруд и поймали еще трех этих необычных лягушек, что меня очень обрадовало. В то время я действительно думал, что открыл новый вид, близкий к рогатым жабам, и только по прибытии в Англию выяснилось, что это лягушка Баджита, уже известная зоологам. Название это, на мой взгляд, вполне подходило к представительной осанке и солидному поведению этих лягушек[38] . Все же, хотя они уже известны науке, их считают очень редкими животными, и даже в Музее истории естествознания был всего один экземпляр.

Когда мы подошли к поселку, мы застали там скотоводов, вернувшихся домой на обед и полуденный отдых. Кони были привязаны около хижин, тут же были свалены в кучу тяжелые, обтянутые овечьей кожей седла. Мужчины в сдвинутых на затылок соломенных шляпах сидели, прислонившись к стене дома, и потягивали из маленьких кружек мате. На них были ободранные, пропитанные потом рубахи, толстые кожаные наколенники на шароварах были исцарапаны колючками, сквозь которые им приходилось продираться. В пристроенных к хижинам кухнях над очагами колдовали женщины, разогревавшие обед, а вокруг копошилось множество грязных черноглазых ребятишек и еще более грязных собак. Когда мы приблизились к первой хижине, Джеки решила предостеречь меня.

— Если у них есть прирученные животные, ради бога не показывай своей радости, а то с тебя сразу же запросят в два раза дороже.

— Хорошо, хорошо, не буду, — пообещал я.

— Как раз так ты покупал на днях птицу. Если бы ты так шумно ею не восхищался, мы купили бы ее вдвое дешевле. Лучше всего делать вид, будто ты совершенно не заинтересован в том, что тебе предлагают.

— Я думаю, что мы здесь вообще не много найдем, — сказал я, окинув взглядом кучку жалких лачуг.

Мы медленно переходили от дома к дому, и Фернандес объяснял мужчинам, что нам надо. Они смеялись, о чем-то переговаривались и обещали поймать для нас каких-нибудь животных, но в данный момент ничего интересного у них не было. Остановившись возле одной из хижин, мы разговорились с хозяином, небритым, отталкивающей наружности мужчиной. Он подробно рассказывал нам о повадках ягуара, как вдруг из двери хижины выскочило какое-то животное, которое я с первого взгляда принял за собаку. В ту же минуту Джеки издала пронзительный крик, я повернулся и увидел, что она держит маленького пятнистого олененка, который настороженно смотрит на нее большими темными глазами.

— Ты только взгляни… ну разве не прелесть! — кричала Джеки, позабыв о том, что хозяин зверька стоит в двух футах от нее. — Он чудесный, не правда ли? Взгляни, какие у него глаза. Мы должны купить его, если только хозяин согласится продать.

Я посмотрел на хозяина животного, увидел, как заблестели его глаза, и вздохнул.

— После того как ты проявила такое безразличие к зверьку, он будет прямо-таки рад его продать, — раздраженно ответил я. — Рафаэль, спроси его, сколько он хочет за зверька?

Минут десять хозяин рассказывал нам о том, как он привязан к олененку и как трудно ему с ним расстаться, а потом назвал цену, которая ошеломила нас всех. Еще через полчаса цена была значительно снижена, но все еще намного превышала действительную стоимость животного. Джеки молча смотрела на меня.

— Вот что ты наделала, — с отчаянием сказал я. — Он запросил вдвое больше того, что стоит зверек. Мы купили бы его за четверть цены, если бы ты не бросилась ласкать олененка, как только его увидела.

— Я его и не ласкала, — с искренним возмущением возразила Джеки, — я только хотела обратить на него твое внимание.

Это чудовищное утверждение лишило меня дара речи; я молча вручил владельцу олененка деньги, и мы направились к железной дороге. Джеки держала зверька на руках и ласково нашептывала ему что-то в шелковистые уши. Когда мы сели в autovia, водитель нагнулся и, улыбаясь, погладил олененка по голове.

— Lindo, — сказал он, — muy lindo bicho.

— Lindo, кажется, значит красивый? — спросила Джеки.

— Верно, — подтвердил Рафаэль.

— По-моему, это очень хорошее имя для зверька.

Итак, мы назвали олененка Линдо — красивый. Вел он себя очень прилично, с интересом обнюхивал скамьи, затем подошел к Джеки и приткнулся к ней черным влажным носом. Но при первом же толчке autovia он, очевидно, решил, что такой способ передвижения его не устраивает, и стремительно бросился к стенке нашего экипажа. Он вскочил на борт и был готов прыгнуть вниз, но в последнюю секунду я поймал его за задние ноги и втащил обратно, Линдо отчаянно сопротивлялся, нанося удары своими маленькими острыми копытцами и издавая пронзительные протяжные крики. С испуганным олененком очень трудно справиться; надо крепко держать его задние ноги, иначе он может нанести серьезные ранения; с другой стороны, ноги у него очень хрупкие, и, если держать слишком сильно, можно сломать их. Через пять минут мы сладили с Линдо, я снял с себя рубашку и завернул в нее зверька так, чтобы он не мог повредить ни себе, ни нам, если бы вздумал брыкаться. Водитель был до того увлечен видом оленя в рубашке, что едва не перевернул нас на крутом повороте.

Подходя к нашему домику, мы с удивлением увидели у ворот толпу человек в тридцать, окружившую какого-то мужчину с большим деревянным ящиком. И человек с ящиком, и окружавшие его люди кричали и оживленно размахивали руками. На веранде нашего дома высилась мощная фигура Паулы, которая угрожающе размахивала ржавым ружьем. Мы пробились сквозь толпу и подошли к веранде, чтобы выяснить, что происходит. Паула встретила нас с явным облегчением и начала горячо говорить что-то по-испански, закатывая глаза, хмуря брови и поочередно наводя ружье на каждого из нас. Я взял у нее ружье, не без сопротивления с ее стороны, а Рафаэль внимательно слушал ее рассказ. Утром сеньор попросил ее достать ружье, чтобы застрелить несколько маленьких птичек для lechuchita, маленькой совы. Она пошла в деревню и раздобыла сеньору великолепное ружье. Вернувшись, она увидела на веранде этого человека (дрожащим пальцем Паула показала в сторону человека с ящиком). Гость сказал, что принес для сеньора bicho. Она полюбопытствовала. что это за bicho, он откинул крышку ящика. и Паула с ужасом увидела большую и явно рассерженную уarara. Из всех опасных животных, обитающих в Чако, yarara, или копьеголовая куфия, внушает наибольший ужас, так как относится к числу самых ядовитых и агрессивных южноамериканских змей. Не колеблясь ни минуты, Паула приказала гостю расположиться со своим товаром на безопасном расстоянии от дома. Так как было очень жарко, мужчина отказался покинуть затененную веранду, тогда Паула зарядила ружье и заставила пришельца удалиться. Продавец, который показался нам не совсем нормальным, был искренне возмущен таким приемом. Проявив мужество при поимке змеи, он ожидал куда более торжественного и радостного приема, а вместо этого разгневанная толстая женщина с ружьем выгоняет его на улицу. Стоя у ворот, он почем зря ругал Паулу, которая с ружьем в руке охраняла вход в дом. Наше прибытие, к счастью, положило конец всей этой истории; мы послали Паулу на кухню готовить для нас чай и пригласили владельца змеи во двор.

После того как ее трясли полдня в душном ящике, куфия была настроена отнюдь не мирно; как только я откинул крышку ящика, чтобы взглянуть на нее, она подскочила к отверстию и сделала попытку напасть на меня. Это был довольно маленький экземпляр, длиной всего около двух с половиной футов, но недостаток роста змея компенсировала ловкостью и драчливостью; с большим трудом мне удалось накинуть на нее петлю и схватить ее сзади за голову. Она была очень красивая, с пепельно-серым туловищем, испещренным от головы до хвоста угольно-черными ромбовидными полосками, окаймленными беловато-кремовой чертой. На плоской стреловидной голове выделялись золотистые свирепые глаза. Я посадил ее в низкий, затянутый металлической сеткой ящик для змей, и она лежала между ветками и сухими листьями, громко шипя и быстро размахивая хвостом, который ударял по листьям и издавал такой шум, словно в ящике находилась гремучая змея. Когда кто-либо приближался к ящику, куфия бросалась на проволочную сетку и вонзала в нее острые ядовитые зубы. Я бы никогда этому не поверил, если бы не видел собственными глазами, так как обычно змеи не могут кусать совершенно ровную поверхность. При нападении куфия широко раскрывала пасть и закидывала голову назад, чтобы с большей силой вонзить в сетку длинные изогнутые зубы. Уже через полчаса на сетке можно было увидеть несколько золотистых капель яда, а змея продолжала наносить укус за укусом. В конце концов во избежание несчастных случаев пришлось навесить над первой сеткой на расстоянии полудюйма от нее вторую.

В этот вечер, подавая ужин и убирая со стола, Паула прочла нам длинную лекцию о yarara и их привычках. Оказалось, что почти все родственники Паулы в разные периоды жизни едва не погибали от укусов этих змей. Можно было подумать, что все куфии Чако только и делали, что выслеживали родственников Паулы. Но поскольку родственники, как правило, оставались в живых, этим змеям, должно быть, пришлось испытать немало разочарований за свою жизнь. После ужина Паула зашла сказать нам спокойной ночи. Окинув мрачным взглядом стоявший в углу ящик с куфией, она заявила, что ни за какие сокровища на свете не останется ночевать в одном доме с yarara. Произнеся краткую молитву и выразив надежду застать нас всех утром живыми, Паула отбыла по направлению к своему дому в поселке. Этот вечер действительно доставил нам много волнений, но змеи тут были ни при чем.

Рафаэль тихо бренчал на гитаре, напевая песенку гаучо, в которой аллитерация особенно выразительно подчеркивала ее вульгарный смысл. Джеки легла в постель с номером «Буэнос-Айрес геральд» месячной давности, который она где-то откопала. Я рассматривал ружье, принесенное Паулой. Оно было совершенно неизвестной мне испанской марки, но как будто в удовлетворительном состоянии. Я обнаружил в нем только один недостаток.

— Смотри, Рафаэль, — сказал я, — у этого ружья нет предохранителя.

Рафаэль подошел и внимательно осмотрел ружье.

— Нет, Джерри, все в порядке, вот предохранитель.

— Как, этот маленький рычажок?

— Ну да, это и есть предохранитель.

— Нет, не может быть, я переставлял его в оба положения, а курок все равно действует.

— Нет, нет, Джерри… щелчок слышен, это правда, но выстрела не произойдет.