Тени надежд

Пролог

«Я передаю, как вполне достоверные, те сведения, которые одинаково сообщают и Птолемей, сын Лага, и Каллисфен, сын Демотима. В тех случаях, когда они между собой не согласны, я выбирал то, что мне казалось более достоверным и заслуживающим упоминания. Оба они писали свои труды уже на склоне лет, и ничто не заставляло их искажать события, и никакой награды им за то не было бы».

Обработанный для письма кончик пустотелой тростинки с легким скрипом скользил по папирусу. Человек, склонившийся над свитком, писал размашисто и быстро, не соблюдая строгости колонок текста. Иногда он спохватывался и начинал мельчить, но стоило увлечься, как реальность отступала на задний план и он, нырнув без оглядки во вновь открываемый мир прошлого, забывал о необходимости экономить папирус. Материал под рукой самого дешевого сорта, «рыночный», на агоре торговцы таким рыбу заворачивают, но его потребуется много, очень много. Если боги позволят свершить задуманное, книга займет десятки свитков. Позже опытный каллиграф перепишет ее красивым почерком, по сорок букв в одну линию, столько вмещает стихотворная строка гекзаметра. Текст обретет изящество и таким будет воспроизведен еще сотни раз. Для каждой копии переписчик применит папирус высшего качества, выделанный из волокон сердцевины стебля. Только в таком виде подобает оставлять потомству труды о великих людях и их деяниях. Но это случится намного позже, а пока под рукой самая простая тушь, смесь сажи и масла, дешевый папирус… И замысел, не менее грандиозный, чем устремления тех, чьи деяния строчка за строчкой возрождались из небытия волей мастера.

«Рассказывают, что Филипп скончался, когда в Афинах архонтом был Пифодем. Александр, как сын Филиппа, принял царскую власть и отправился в Пелопоннес. Было ему тогда около двадцати лет. Там он созвал на собрание эллинов, живущих в Пелопоннесе, и обратился к ним с просьбой вручить ему командование походом против персов, которое они уже предоставили Филиппу. Просьбу его удовлетворили все, кроме лакедемонян, которые ответили, что им от отцов завещано не идти следом за другими, а быть предводителями. Были кое-какие волнения и в Афинах. Афиняне, однако, перепугались насмерть, стоило Александру подойти ближе; в знак почтения к Александру они согласились на большее, чем было дано Филиппу. Вернувшись в Македонию, Александр занялся приготовлениями к походу в Азию…»

Порыв ветра ворвался в распахнутое настежь окно и подхватил край папируса, свободно свисавший с письменного стола, заваленного книгами и цилиндрами их кожаных футляров. Историк сумел удержать лист, но, расплатившись за резкое движение жирной кляксой, недовольно поморщился и придавил свиток бронзовым львом, обнимающим свечу. Она не горела, до вечера еще далеко и света достаточно, хоть окна и выходят на северную сторону дома.

Задумчиво покусывая кончик тростинки-пера, историк посмотрел в окно. Отсюда, со второго этажа, хорошо просматривалась обширная гавань, запруженная торговыми судами. Солнце стояло высоко, и мириады пляшущих зеркал слепили глаза, словно персеевым щитом прикрывая небесную синеву моря. Историк смежил веки, но продолжал видеть, как наяву – десятки, сотни кораблей, везущих войско царя Александра на покорение Азии. Казалось, они целиком заполонили Геллеспонт. Хищные боевые триеры, неуклюжие афракты, построенные для перевозки войск. Огромный флот, пусть уступает он ксерксову, но и такого уже более сотни лет не видело море Геллы.

Вновь затанцевало «перо» на грубом листе папируса.

«Рассказывают, что он первым во всеоружии вступил на азийскую землю. Придя в Илион, он свершил жертву Афине Илионской, поднес ей и повесил в храме полное вооружение, а взамен его взял кое-что из священного оружия, сохранившегося еще от Троянской воины. Он возложил венки на могилу Ахилла, а Гефестион, говорят, на могилу Патрокла. Рассказывают, что Александр провозгласил Ахилла счастливцем, потому что о славе его возвестил на будущие времена такой поэт, как Гомер. Царь, действительно, имел право завидовать в этом Ахиллу – никто не рассказал человечеству о деяниях Александра достойным образом. О нем не написано ни прозой, ни в стихах, его не воспели в песнях. О делах Александра знают гораздо меньше, чем о самых незначительных событиях древности».

Историк задумался. Искупительные жертвы, венки, возлияния. Величественной театральной позой врага не повергнешь. Кричи громче всех: «Боги вручают мне Азию!» – но спрыгнешь на берег с борта корабля, и ты… нет, не Ахилл. Протесилай первым из ахейцев ступил на берег древней Трои. И первым же пал. Почему в то время, когда все так азартно играли в эту безумную свору ахиллов и агамемнонов, полубогов, богов на четверть, на восьмую, никто не вспомнил Протесилая?

Театр… Театру хорошо разместиться в уютной ложбине меж холмов с округлыми склонами, образующими кратер, чтобы голоса актеров легко долетали до самых верхних скамей. Вот там следует играть в Ахилла, а никак не на виду у вражеского войска.

Бледная желтизна папируса быстро покрывалась чернильной вязью.

«Мне думается, царь, что хорошо было бы в данной обстановке стать нам, как мы есть, лагерем на этом берегу реки. Я не думаю, чтобы враг, у которого пехота значительно уступает нашей, осмелился расположиться вблизи от нас; тем самым он даст нашему войску возможность легко переправиться на рассвете. И мы перейдем раньше, чем они успеют построиться. Теперь же, по-моему, опасно приступать к этому делу, нельзя ведь вести войско через реку вытянутым строем: видно, как тут много глубоких мест, а сами берега, – ты видишь, как они высоки и обрывисты».

Кому ты это говоришь, старый дурак, верный пес отца, ныне не видящий далее собственного носа? Герою, чья слава затмит ахиллову?

«Я переправлюсь: этого требует и слава македонцев, и мое пренебрежение к опасности!»

Нет ничего сильнее человеческой глупости.

Историк покачал головой. Преисполненное пафоса начало и такой бесславный конец. Поучительный пример для потомков. Иные собратья по перу склонны фантазировать, стараясь измыслить ход истории, переживи Александр тот миг, когда клинок Спифридата, сатрапа Лидии, взмыл за его спиной в той роковой битве при Гранике. Развлечение досужих людей. В своей книге он изложит сведения проверенные и взвешенные, очищенные от противоречий и домыслов.

И все-таки, какая страсть! Как далеко он мог зайти, успей тогда Клит, ближайший из телохранителей, отразить смертельный удар, спасти царя! Всего одно мгновение… Как подумаешь, мурашки по коже…

Падающей звездой Александр промчался по темному небу и сгорел без следа, канул в Лету.

Историк поднялся из-за стола и подошел к окну. Повеяло свежестью: снаружи, в саду, совсем недалеко от его рабочего кабинета разместился большой фонтан. Тонкие серебристые струи, падая в гранитную чашу, порождали причудливую игру маленьких волн.

«Бесследно? Так не бывает».

Арриан из Никомедии вернулся к своему письменному столу и вновь взялся за перо. Он записал все, что знал об Александре. Не так уж много. Колесо Истории суждено было вращать другим людям. Нужно начинать новую главу.

Книга первая. Тени надежд

Когда, наконец, почти все царское достояние было распределено и роздано, Пердикка спросил его: «Что же, царь, оставляешь ты себе?» «Надежды!» – ответил Александр. Плутарх. «Сравнительные жизнеописания» Он добрый повелитель, Он Солнцем был и был Луной. Империя осталась Его вдовой… Маргарита Пушкина

Слезы

Амфиполь. Лето второго года 111-й Олимпиады

– Предатели! Будьте вы прокляты!

На заросших колючей щетиной щеках Андроклида отчетливо проступили грязные влажные дорожки. Глаза застилала едкая пелена – слезы и пот, все вперемешку. И не утереться теперь, как бросишь сариссу? Ремень щита, прикрывающего левый бок, плечо и, частично руку, терся о шею. Сквозь мутную поволоку Андроклид видел приближающийся частокол копий и ряд щитов, украшенных, так же, как и его собственный, шестнадцатилучевой звездой Аргеадов.

Ламах, сосед, отправивший в поход за море старшего сына, рыдал в голос:

– Изменники! Что же вы творите?! Опомнитесь!

Наступающая по пшеничному полю фаланга нестройно и как-то неуверенно гаркнула:

– Парменион!

По рядам с правого крыла волной прокатилась команда:

– Вперед!

– Аргеады! – закричал Андроклид, перехватил поудобнее сариссу и шагнул, сминая колосья, чувствуя, как его шаг повторяют тысячи ног.

– А-а-а! – выл слева Ламах.

Фаланга качнулась и уступом двинулась на сближение с противником, навстречу отцам, сыновьям и братьям. Не было в ней сейчас и следа того монолита, что выстоял против «Священного отряда» фиванцев на поле под Херонеей. Да и у противника дела нисколько не лучше. Строй колебался, повсюду видны разрывы, губительные для фаланги.

– …Парменион! Парменион!..

– …против кого копья повернули? Прокляну!..

– …Геракл и Аргеады!..

– …прости меня, отец!..

Между фалангами пятьдесят шагов. Сорок.

Андроклид разглядел, как один из бойцов парменионова войска поднял копье вверх. Сдается. Его немедленно толкнули в спину, и он упал под ноги своим товарищам, однако пример оказался заразителен – еще несколько копий уперлись в хмурое небо. Здесь, против правого крыла, где шел Андроклид, на своем левом враг по традиции поставил слабейших. Враг?

Тридцать шагов.

Все реже звучало имя полководца-изменника. Строй его пехоты рассыпался на глазах, воины не выдерживали противоборства взглядов. Андроклид не видел, что творится на левом крыле, но его опыт подсказывал, что там дело пойдет жарче, чем здесь.

Двадцать шагов. Нет, все не побегут. Десять…

– Аргеады!

Длинные копья с треском скрестились. Перед лицом Андроклида маячило сразу несколько наконечников, но он не мог различить ни один из них по отдельности. Какое-то мутное пятно. Острая сталь скользнула по начищенной, сверкающей бронзе шлема и Андроклид инстинктивно втянул голову в плечи, ощутил толчок в щит. Ламаху острие сариссы оцарапало щеку, рассекло ремешок шлема. Сосед даже не заметил, срывающимся голосом выкликая сына.

Руки, сжимающие древко, липкие от пота, дрожат так, словно он, Андроклид, безусый юнец, первый раз вставший в строй, как тогда, в бою с фракийцем Керсоблептом. А ведь прошло семь лет, минуло много сражений, но даже в несчастливой битве с трибаллами, окончившейся тяжелым поражением, когда едва не погиб царь Филипп, ему не было так страшно.

Многие воины с обеих сторон уже корчились под ногами в агонии, пронзенные копьями. Ощетинившиеся двенадцатилоктевыми иголками ежи почти остановились. Андроклид, счастливо избежав сарисс противника, ворочал копьем, отбивая чужие, пытаясь наносить удары, не разбирая, куда и в кого. Вскоре почувствовал, что его сарисса уперлась во что-то, а потом и вовсе застряла насмерть. Он бросил бесполезное древко, выхватил меч и полез через бурелом. Примеру последовали многие. Фаланги сходились щит в щит. Из задних рядов орали прямо в ухо что-то ободряющее.

«Какое счастье, что у меня там нет никого. Я бы не смог»…

Наконец он добрался до противника, толкнул щитом, ударил мечом сверху вниз, раз, другой, и всем телом ощутил, что стена подается назад.

– Антипатр! Антипатр погнал их! – неслось откуда-то справа.

– Бегут, бегут!

– Сдавайтесь, собаки!

– Антипатр!!!

С противоположной стороны кричали иное:

– Стоять, трусы! Убью того, кто побежит!

Поздно. Стена рухнула. Сбивая с ног щитом еще колеблющихся, Андроклид рвался вперед, не по собственному желанию, но увлекаемый всей массой человеческих тел, вновь пришедшей в движение.

В противостоянии нервов фаланги развернулись противосолонь на восьмую часть круга и Андроклид оказался вблизи того места, где в самом начале сражения располагался самый центр строя противника. Стараясь, по возможности, не пускать в ход меч, орудуя им, скорее, как дубиной, Андроклид пытался бежать вперед, спотыкаясь об убитых и раненых. В глазах рябило, и он сам не заметил, как выскочил на небольшую группу ощетинившихся короткими копьями гипаспистов-щитоносцев. Здесь, вокруг пожилого воина в дорогих, отделанных золотом доспехах, разгорелась самая жаркая сеча. Гипасписты сдаваться не собирались. По выкрашенным в пурпур высоким «фригийским» шлемам с белыми перьями цапли Андроклид опознал в них агему – царских пеших телохранителей. Эти будут драться до конца. Устойчивый очаг обороны притягивал к себе все новые силы сражающихся.

– Парменион! – ревели гипасписты.

– Александр! – кричали товарищи Андроклида, не замечая, какую бессмыслицу несут.

Откуда-то слева подлетело несколько всадников. Прикрываясь щитом от одного из них, Андроклид проворонил другого. Удар по затылку поверг его на землю. В глазах потемнело, во всей вселенной умерли звуки. Еще находясь в сознании, Андроклид попытался встать на четвереньки, опираясь на щит, но внезапная острая боль окончательно швырнула его в небытие…

…Он лежал на дне глубокой могилы, заполненной водой до краев, и смотрел вверх на границу стихий, где плясали причудливые тени. Где-то далеко-далеко в горах катилась лавина. Она победила время, и гул в ушах не смолкал уже вечность, не нарастая и не стихая. Накатывало удушье, но он не пытался бороться за жизнь, рваться к поверхности. Зачем? Здесь хорошо и покойно. Устав воевать с рассудком, он глубоко вздохнул, с удивлением ощутив запах гари. И в то же мгновение услышал голоса. Глухие, искаженные, они пришли извне, из того мира над поверхностью странной, пахнущей дымом воды, которой можно дышать. С ними вернулась боль, сжав тисками голову и левую руку. Ростки боли стремительно опутывали все тело, выталкивая его к поверхности.

– …похоже, у него рука сломана…

Лавина, наконец, растратила свою мощь – гул прекратился внезапно, словно из ушей убрали затычки.

– Переворачивай его. Осторожно. Ремень с шеи снимай.

Куда-то исчез раскаленный колпак, сдавливавший виски, и ветер исцеляющим холодком коснулся пылающего лица, растрепал волосы.

Андроклид открыл глаза и увидел чью-то бороду. Хотя почему «чью-то»? Рыжая борода с двумя черными подпалинами, тянущимися от уголков рта к подбородку, могла принадлежать только Неандру. Хотя, в последнее время уже само наличие бороды однозначно указывало на Неандра, даже без дополнительных примет.

Озабоченное лицо друга просветлело.

– Живой!

Еще не вполне пришедший в себя Андроклид не смог сообразить, вопрос это или утверждение. В висках стучало, а левую руку пониже локтя одновременно кололи десять тысяч иголок.

– Кто… победил?.. – с трудом разлепил пересохшие губы Андроклид.

– Мы победили, командир, – пробасил над ухом Медон, воин его декады.

Андроклид попытался повернуть к нему лицо, но шевельнулся всем телом, потревожил руку и застонал от боли.

– Не дергайся, – посоветовал Неандр.

– Парменион убит, – продолжил Медон, – и сын его средний, Никанор. Антипатр рассеял крыло Никанора, там фракийцы были, разбежались, как зайцы.

– Видел, те, кто против нас стояли, копья вверх подняли? – спросил Неандр.

– Да, – выдавил из себя Андроклид.

– Это тимфейцы. Сразу все сдались. Потому парменионова фаланга и не устояла.

Андроклид поморщился, с помощью Неандра сел и попытался осмотреться по сторонам. К северу небосклон был затянут густым черным дымом. То тут, то там, по всему полю разбросаны костры: победители хоронили убитых. Желтеющие колосья потоптаны, кое-где окрашены бурым. Трупов не много, боя насмерть не получилось, но здесь, в центре поля, где стоял Парменион, его воины полегли все до одного и антипатровых бойцов за собой утянули немало. Отсюда Андроклид не мог видеть, что в пяти сотнях шагов к северу, где сошлись конные отряды Филоты, старшего сына Пармениона и антипатрова зятя, Александра-Линкестийца, сеча вышла еще жарче, чем здесь. Там лежало множество побитых людей и коней. Филота не смог превозмочь Линкестийца и бежал.

Неандр осторожно ощупывал руку друга.

– Что со мной? – спросил Андроклид, облизнув губы.

– Рука сломана. Перелом закрытый, крови нигде нет. Похоже, когда ты упал, тебе на щит наступили. Может, лошадь, копытом. Тут больно?

– Меньше. Голова гудит. И кружится. Немного.

– Если голова болит, значит, она есть. По затылку тебе хорошо приложили, потом вмятину на шлеме посмотришь. А сустав, вроде, цел. Вывиха нет. Повезло тебе, хуже могло быть. А так, сейчас руку в лубок возьмем, через месяц, как новая будет.

– Что с нами со всеми через месяц будет? – спросил Андроклид, – с Македонией… Мы-то с тобой неженатые, и из родных наших никто в Азию не ушел. А у Ламаха против нас сын сражался. Каково Ламаху? И сыну его…