Газета Завтра 404 (35 2001)

А теперь в школьном классе рассказ Мартышина о богине Ладе прерывает молодой заезжий прораб из семинаристов. Они толкуют о понятном только им одним: о шканях, проемах и дверных коробках будущей церкви.

Он производит впечатление буревого, беспощадного к собственному здоровью и долголетию человека. Десять лет жизни отданы безвестной пропадающей волости.

— Что же вас вытолкнуло из Москвы, Владимир Сергеевич? Из четырехкомнатной квартиры?

— Знаете, вот я недавно листал свой дневник. В 1984 году была сделана запись: "Я медленно умираю". Затем, в 1987 году: "Хочу жить!" А в 1991 году, уже здесь: "Я живу!".

У нас в газете "Завтра" зимой Мартышин писал: помогите школе, кто чем может. Пошли деньги. Один из "спонсоров" приехал с семьей и остался.

Мартышин одарил собой эту землю, как, впрочем, и она, пропитанная потом и кровью русских людей, наполнила его жизненной силой. Помните: "Я медленно умираю". И — "Я живу!" Между которыми эпоха.

По волнам шоссе "Ростов—Углич" под нетленным панцирем скрипучей "Волги" едем на родину Святогора. В окошке: стоят избы по холмам, в каждой — горенка. А на каждом на холме — колоколенка.

На Давыдовском холме из живых земляков Святогора остались только несколько крестьянских семей да группа московских интеллигентов, в которой выделяется Юрий Петрович Федянин — сам, как богатырь, двухметровый и мощный. Припоминаю его в Доме актера. И в Доме кино. Свободный разворот плеч, таранный ход и густой, зычный голос — голосище. Он — мастер документального кино. Крутой русак. Проклял разрушителей страны и уехал в деревню навсегда.

Ему тесно и в своем уютном домике у дороги — в нем он смотрится прямо громадным. Сидит за столом, схватившись обеими руками за торцы, словно в пылу спора сейчас приподнимет и в доказательство своей правоты стукнет всеми четырьмя дубовыми ножками по широченным половицам.

— Эх! Мне бы сюда надо было лет двадцать назад приехать!

— А что бы вы тогда сделали, Юрий Петрович?

— Я бы тут власть взял! Стал бы председателем сельсовета! И всю бы жизнь перевернул.

Приходит на ум: да вот же он — Святогор.

— В деревне одна пьянь осталась. Нужна свежая кровь. Кончайте вы там в Москве трепаться о спасении России, слезы лить о бедном русском народе. Сюда приезжайте! Дело надо делать!

Сам Федянин четыре года проработал в школе Мартышина, пока здоровье позволяло.

— Вообще, жизнь в деревне — это и есть счастье!

Теперь он любит старые газеты просматривать и горько, зло вышучивать "героев былого".

А по вечерам, на закате, выходит на шоссе — новое, ровное, разлинованное. Закат — пересохшая выветренная бирюза и розовость на сочной зелени дальнего леса. И белые полосы на асфальте — розовые. Благоухает земля. Торжествует. Вот если бы еще машин побольше было на дороге, вздыхает философ. Вслушивается, не едет ли кто. Нет никого!

Ну что же, и так хорошо.

На каждом борисоглебском холме не только колоколенка, но и по интеллигенту — питерскому, московскому. Музыкант, журналист, кинодокументалист... Кто там следующий?

Писатель. Сергей Щербаков. Хотя он в своем Старове как бы даже и в низинке. В домике о трех оконцах и в одно "жило" с большой печью посредине.

Сергей легок, сух плотью. У него большой блестящий лоб, глаза страстотерпца и седая борода по грудь. Он Гоголя любит. "Старосветских помещиков". Отлично читает (когда-то блистал во всесоюзном радиоэфире).

"Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень, которые обыкновенно называются старосветскими, которые, как и их дряхлые, живописные домики, хороши своей пестротою и противоположностью с новыми гладенькими строениями"...

Щербаков любит свою деревню, куда приехал двенадцать лет назад и жизнь которой описывает в своих книгах.

И он тоже на закате у окошка за чаем говорит о счастье созерцания.

— Вот погляжу на эту просинь в листьях, на этот бордовый разлив по окоему, и больше ничего не надо. Можно бы и писанину забросить. Но я такой, что с людьми поделиться хочу всем этим.

Он — русский прозаик с православной идеологией, как сам себя определяет. Борисоглебский монастырь — его второй дом, его второе счастье, о котором он не любит говорить как человек истинно верующий.

Монастырь и дом в три оконца — две его земные обители. Комната в Москве — сдана в наём. "Пёська" — зырянская лайка, родная душа. Им вдвоем хорошо. "Пёська" во многих рассказах Щербакова — главный герой. Ласковая, добрая собака. Тяжко вздыхает по ночам в своих собачьих раздумьях.

Крестьянский дом, в котором живет Щербаков, не сгинул (сгнил, сгорел), как тьма других, потому что в нем поселился московский городской человек. Более того, дом, как символ пребывания человека на земле, восстал из праха. Поднят на домкратах, подрублен, поставлен на кирпичи, подперт новым крылечком — вот вам и возрождение глубинной Руси!

В этом доме никогда не было и, наверное, уже никогда не будет телевизора. Тому фальшивому "празднику жизни" в цветном и цифровом изображении доступ в эти стены закрыт. Здесь свой праздник жизни — с молитвами и размышлениями, с книгами Гоголя и Бунина, с тихим закатным светом из окон, с литургиями и крестным ходом, с наказами монастырского священника.

— Отец Иоанн у нас — настоящий воин во Христе!— говорит Щербаков.— Он даже клобук надевает, как боевой шлем. Монашеская община, говорит, это не богадельня, а отряд спецназа.

Одним из верных "спецназовцев" является Щербаков, живущий и пишущий во имя духа Божия.

— Эх, ну что бы тебе на недельку раньше приехать! Тут у нас такой крестный ход был!

Договорились, на следующий год вместе пойдем.

Если москвич Федянин жалеет, что не взял власть в свои руки, то питерец Чугунов, когда накатит тяжкий миг раздумий, жалеет об обратном: зачем согласился в "министры". Зарплаты в администрации осталось на восемь месяцев, потом — на самообеспечение. Интриги, мелкое злопыхательство, а то и местное, сдобренное долгим сожительством хамство земляков портит жизнь артистичному человеку. То ли дело было в школе директорствовать. Но — взялся за гуж...

— В район девиз брошен: от выживания к благополучию! А финансирование обещано на семьдесят процентов от минимума! От минимума!

Он год как у власти. Сидит в своем кабинете образца 70-х годов прошлого века, из электроники один карманный калькулятор.

— Открою класс вокала. Сам займусь. Иначе культура пения просядет. Бабушки уходят. А попса клонирует себе подобных. Вот составляю бизнес-план на рекламу футбольной команды. По пруду пустим водные велосипеды. Зимой — освещенную трассу для лыжников. Музей "Березка". Указатель на въезде, где какая святыня находится. Туристы нужны.

Нелегкие размышления праведного уездного чиновника прерывает посетительница.

— Можно, Геннадий Александрович?

— Заходите.

— Я в отпуск. Заявление подпишите.

— Ну а как у вас в клубе?

— Пол совсем пропал, Геннадий Александрович.

— Вам же досок, кажется, удалось достать.

— Ой, Геннадий Александрович! Две тысячи рублей нам выписали спонсоры, так сами же на эти две тысячи нам досок и привезли. А доски — тонкие, на пол не годятся. Так они их себе же обратно и забрали. Нам бы тысячи две. Мы бы тогда...

— Добывайте сами. Заинтересовывайте людей. Находите подходы к директору совхоза, к детям его, внукам. Надо за душу взять человека своим искусством.

— Ой, да у меня уж оба директорских сына аппаратурой в клубе заведуют, дискотеки ведут. Уж я стараюсь.

— В культуре тоже законы маркетинга действуют. Надо понравиться, очаровать, стать нужным.

— После отпуска попробую.