Офицерша

VII

С утра на улице замечалась необычная суета и волнение. Проехали верхами, с песнями, молодые казаки — станичные и хуторские, — и все уж знали: едут встречать служивых. Ходили и собирались кучками нарядные бабы и девчата. Стаями, как озабоченные воробьи, носились ребятишки — за станицу и обратно в улицы. Старики выносили большие бутыли из винной лавки, и когда, нежно прижимая к груди, они несли их по улицам, солнце весело играло на стекле, и плеск прозрачной звенящей влаги радовал глаз и слух.

Чувствовалась та лихорадка ожидания, которая захватывает и заражает не только людей близких, заинтересованных, но и постороннего зрителя, точно и ему предстоит вот-вот увидеть что-то долгожданное, необычайное, дорогое, и важно не упустить первый, самый значительный момент этого предстоящего…

Рябая, ширококостая Макрида, обмазывавшая глиной дом у просвирни, вся до бровей забрызганная коричневыми пятнами, торопливо выбежала на перекресток.

— А ан пришли?..

Из-за угла вынеслись вскачь, подпрыгивая, как лошади, черномазый цыганенок Митрошка и белоголовый Кузька.

— Нет… ишшо у мельницы!.. Стреляют!..

На перекрестке, у старой церковной сторожки, высыпала группа баб в белых, вышитых кофтах, в новых шелковых платках. Вышел с желтой медалью на груди ведерник Шкапа с широкой, расчесанной бородой. И оттого что показался на улице в таком торжественном виде такой солидный человек, Макриду охватило нервное беспокойство: значит, идут служивые…

— Никак, песня? — проговорила она, прислушиваясь. Шкапа повернул голову боком, застыл на минутку в позе слушающего человека, потом разочарованно сказал:

— Кочета.

— Ой, песня! — тревожно воскликнула Макрида.

— Гляди не тресни!..

Чуть слышные, вдали звучали какие-то голоса, похожие и на звук далеких бубенчиков, и на заглушенный расстоянием крик петухов, и на пение дьячка Алексеевича в церкви. Может быть, и песня, далекая, глухая, затерявшаяся среди соломенных крыш, в кривых улицах и переулках, которыми едут служивые. А скорей всего, какой-нибудь сумасбродный кочет орет на куче кизяков.

— Ой, нет… песня!.. — ухватившись за грудь, вскрикивает Макрида и бегом бросается к следующему перекрестку, к церковной сторожке. Отвевается при беге ее запачканная юбка и грязная розовая рубаха, трясутся, как студень, мягкие груди.

Она еще не добежала до перекрестка, а песня уже вырвалась из-за угла и покатилась по улице, нестройная, нескладная и шумно ликующая. Из-за каменной церковной ограды показались всадники. Остановились. Здороваются. Подобранные, подчищенные кони щеголевато перебирают тонкими ногами, не стоят на месте. Сверкают медным набором нагрудники и пахвы, блестят лакированные ремни и эфесы шашек, весело алеют околыши новых фуражек, и новенькие, травяного цвета рубахи, стянутые в поясу ремнями с мелкой чеканкой, ловко охватывают стройные, подобранные, гибкие станы.

Не слезая с коней, казаки нагибаются к бабам, целуются, что-то говорят, указывая руками назад. Натянув повода, удерживают танцующих, подбирающих шеи коней. Потом трогают дальше, и снова радостно шумит их песня.

— Хуторские, знать?.. — спрашивает Макрида.

Она никого не ждет, но волнуется не менее, чем те, кому ждать есть кого. И, запыхавшись от бега, громко дыша, торопливо задает вопрос:

— А наши где?

— Скуриху, говорят, проехали.

Толпа стоит некоторое время, вслушивается в удаляющуюся песню, смотрит вдоль улицы, перекидывается словами…

— Гаврилка-то Юлюхин… офицером идет… — Да ну?

— Офицером…

Макрида всплескивает руками и восторженно восклицает:

— Какая беда-то!

Она давно слышала, знает, что Гаврил Юлюхин офицер, но все-таки изумляется такой невероятной близости того, что раньше, за отдаленностью, казалось смутным и малодостоверным.

Бабы долго обсуждают, как будет встречать молодого офицера старик Макар, мать Филипповна, тесть с тещей, жена Варвара, грехи которой тут же были вспомянуты с ядовитой точностью, словно все эти подруги, соседки и приятельницы по следам ходили за ней в поздние вечера весенние, под кустами сидели на лугу, когда она стерегла овец, из-за плетней подглядывали, как ходила она к бабке Ильинишне.

Когда иссякает разговор, минуты ожидания кажутся долгими и томительными. Толпа редеет. Сперва убегают ребятишки к паровой мельнице, откуда видно всю дорогу до Скурихи. Потом уходят бабы — кто домой, а кто дальше, вслед за ребятишками, чтобы пораньше увидеть служивых.

За Макридой дело стояло. И нет охоты возвращаться назад, как бы не упустить служивых, — да работа-то не поденная, а гуртовая, самой убыток, — надо идти… Пошла, но все оглядывалась назад. И даже когда взяла круглый комок сырой глины с навозом и взобралась с ним на лестницу, то прежде чем ляпнуть им в стену, прислушалась, не слыхать ли выстрелов или песен. Не слыхать. Видно, далеко еще… Вздохнула.

— Господи… Гаврилка офицером! — с изумлением проговорила она и, ляпнув глиной в стену, начала ладонями штукатурить ее.

Потом спустилась за другим комом, но только что поднялась на верхние ступеньки, как ахнула и, уронив глину, стремглав бросилась вниз: на перекрестке, не на том, на который только что бегала она к церковной караулке, — за углом просвирниного дома его и не видать было, — а на другом, по продольной улице, у краснорядцевой лавки, было необыкновенное движение… Бежали бабы, ребятишки. Пестрая толпа сгрудилась около всадника на серой лошади. За ним виднелись еще всадники. На одной лошади сидело верхом двое казаков. Пели песни…

Макрида бежала, на бегу вытирая запачканные руки о занавеску. Приземистый казак в травяного цвета тужурке с офицерскими погонами, курносый, с гладким, круглым лицом и с усами, похожими на подрезанные пучки травы кипеца, торжественно, по три раза — прямо, справа и слева, целовался с бабами.

— Господи!.. да офицерик! да молоденький!.. — всплеснула руками Макрида, когда он остановился перед ней.

Пьяным, осовелым взглядом он с минуту смотрел на нее, ширококостную, рябую, до бровей забрызганную шоколадными пятнами. Не узнал, но, делая вид, что узнал, лихим голосом воскликнул:

— Здравия желаю, тетенька!

Макрида утерлась рукавом и, проговорив виноватым голосом: «Господи, да я мазанная до смерти!» — троекратно, крест-накрест, облобызалась с ним.

— Ну, мы и не такой грязи видали! — сказал служивый.

— С прибытием вас в родительские дома, Гаврил Макарыч! — галантно кланяясь, поздравила Макрида. — Все ли живенькие-здоровенькие?..

— Очень приятно вас видеть, милая тетенька! — отвечал на это подхорунжий Юлюхин, глядя на нее без улыбки, пьяным, остановившимся взглядом. — Покорнейше просим… покорнейше благодарим…

Семен, с старой фуражкой под мышкой — на голове у него была новая, подарок служивого, обвязанная сверху платком, чтобы не запылилась, — слез с лошади и за руку вытащил из толпы ребятишек Мотьку.

— Братец! вот угадаешь? — сын… Мотька… — подталкивая его к служивому, говорил нетвердым голосом Семен, тоже пьяный. — Ну, утрись да поцелуй батяшку, чего боишься? — подбодрял он упиравшегося Мотьку. — Это батяшка… твой родной, целуй его…

Мотька был в новой, гремящей белой рубахе, выпущенной сверх штанишек с лампасами, в новых шерстяных чулках и чириках. Он глядел на того казака, которого называли его батяшкой, удивленным, чужим взглядом и, слегка упираясь, подвигался к нему короткими шажками, подталкиваемый сзади доброжелательной рукой дяди Семена.

С медлительным удивлением глядел на него и отец, покачиваясь вперед на нетвердых ногах. Потом осторожно, точно опасаясь, как бы не упасть, нагнулся вперед и три раза, крест-накрест, беззвучно поцеловал его. И ни на одно мгновение не изменилось стеклянное выражение пьяного, осоловевшего взгляда. Он поискал отяжелевшей, плохо повиновавшейся рукой кармана и долго не мог попасть в него. Вытащил две карамельки и медленно сунул их в руку Мотьке. Мотька сейчас же принялся сдирать с конфетки бумажку и, весь сосредоточившись вниманием на этой сладкой штуке, больше уже и не взглянул на отца.

— А это Верка, брат! — выдвигая вперед смуглолицую, черноглазую девочку, сказал Семен. — Это моя Верка…

Служивый тем же пьяным, остеклевшим взглядом поглядел в бронзовое, худенькое личико с черными бровями и, осторожно нагнувшись, поцеловал ее так же троекратно и беззвучно, как и сына Мотьку. И опять достал из кармана две конфетки и сунул ей в руку.

— Ну, едем! — говорит Семен, вскакивая на лошадь и поднимая к себе в седло Мотьку.

Служивый взялся за луку и, не ставя ноги в стремя, легко и изящно вскочил на лошадь. Взмахнул плетью, — и трель копыт рассыпалась по всей улице. Проворной стаей помчались следом ребятишки, порысил на тощем буром мерине Семен с Мотькой в седле. Двинулись бабы, и впереди всех Макрида, — непобедимое любопытство влекло ее посмотреть, какая будет встреча с родителями, много ли добра принес со службы молодой офицер?

Но она не успела. Она видела лишь издали, как Гаврил Юлюхин доскакал до ворот родного двора и, лихо с размаху выкинувшись из седла, шлепнул ладонью коня по крупу. Но не слышала, как он торжествующим голосом крикнул:

— Дома!..

И не видела, как, бросив поводья, колеблющимися шагами пошел к плачущей матери, стоявшей впереди густой, тесной толпы соседей, родни, зрительниц, и упал ей в ноги. Как, обнявшись, они долго плакали обильными слезами, и содрогались от радостных рыданий их спины и плечи…

— Чадушка моя!., родимая!., и не чаяла обызрить тебя глазушками!.. — всхлипывая, бормотала Филипповна.

— Мамушка!.. я дома!.. дома… в родительском углу! — растроганным, плачущим голосом, тыкаясь лицом в ее плечо, восклицал Гаврил Юлюхин.

И, подняв голову, умиленным взглядом оглядывался кругом. Дома… Вот оно, то родное, бесконечно милое, всегда во сне снившееся, издали такое прекрасное, ни с чем несравненное, о чем тосковало, к чему летело на крылах мечты сердце… Свежепобеленные стены дедовского еще куреня, маленькие окошки с радужными стеклами и прелая соломенная крыша с дырами, проделанными воробьями для гнезд. Сараи на кривых сохах, покачнувшиеся хлевушки в глубине двора и старые, проломанные плетни… И вот, даже старая кобыла Марфушка, мать его Зальяна, подняла голову, глядит, ржет…

— Я дома! — взмахивая руками и шатаясь, крикнул он восторженно и пошел целоваться с теми неизвестными теперь, забытыми, изменившимися людьми, большими и маленькими, что тесной грудой столпились у ворот.

Филипповна же, вся охваченная благодарным восторгом и счастьем, подошла к серому Зальяну, поднявшему голову на свою мать, которая смотрела через ворота заднего двора, и поклонилась ему в копыта.

— Спаси тебя Христос, милая лошадушка! Носила ты моего сыночка родимого, служила ему верно, товарищем была и целым принесла ко мне назад…

И, плача, взяла руками умную голову лошади и поцеловала ее в мягкие, вздрагивающие ноздри.

Подъехал старый Макар Юлюхин с Варварой — они ездили встречать служивого на сборный пункт. На телеге стоял большой сундук, окованный белой и цветной жестью. Макар в дороге прикрывал его пологом, чтобы пыль не садилась, но, въезжая в станицу, полог снял, и сундук сверкал на солнце во всем своем ослепительном великолепии. Макар стоял на телеге, растопырив ноги для равновесия, в новой папахе набекрень, сияющий, праздничный, гордый, и оглядывался на народ, желая видеть, какое впечатление производит то очевидное богатство, которое нажил на службе его сын-офицер.

— Господи, добра-то!.. добра-то!.. — воскликнула Макрида, качая головой.

— Мамушка! с радостью тебя! — кричал пьяным голосом Семен, подъезжая ко двору с Мотькой в седле. — Братец! тебя с родительскими домами проздравляю!.. Родитель-батюшка, выноси магарыч, а иначе я… безо всяких данных… выставляй магарыч!..

Но Макар не слышал его — он всецело был поглощен порученным его попечению сундуком. Снимая его, вместе с казаками-добровольцами, с телеги, он крякал больше, чем это нужно было, суетился, кричал:

— Бережней! бережней!.. Вещь не абы какая, — великатная! Даже волновался, пройдет ли сундук в дверь, не придется ли косяки вырубать? И когда сундук внесли, — вся толпа званых и незваных, бывшая во дворе Макара Юлюхина, повалила в дом, смотреть, сколько и какого добра принес со службы служивый.

Когда спустя несколько часов Макрида вернулась к своей скучное работе, просвирня, сидевшая на рундуке и уже потерявшая надежду видеть ее в этот день, шутливо спросила:

— Ну что ж, стакан водки выпила аль нет от молодого офицера?

— Ну, иде там! — разочарованно махнула рукой Макрида. — Там набилось этих сопатых, лопатой не прогребешь!..

— Э, чтоб им…

— Не видались давно и увидались — все равно… Чувствовался легкий осадок горечи в словах Макриды, точно созерцание чужой радости всколыхнуло память о собственном бездолье и серой жизни. Снова засучила она рукава и с тяжелым комом глины полезла на лестницу. С размаху ляпнула им в стену и, размазывая руками мягкую, пахучую глину, начала рассказывать неспешно и обстоятельно:

— Там сундук привез такой большущий — страсть! И уборов всяких!.. Исправный пришел, нечего… Служивке щиблеты на высоких подборах, она и ходить-то в них не умеет, падает… Калоши… юбку шелковую… Парнишке сапоги с дудками… Матери — шаль там такую… хоть кровать ею укрой!.. Отцу жилетку с брозументом… Страсть, страсть добра сколько!..

— А про тещу не забыл?

— Ну!., полушальку хорошую принес и ей… А тестю тужурку зеленую. Всех наделил: и Семена, и Марью, и шурьев. Да там и есть из чего: сундук набит — ну и ужасть! Глянула я: рубашек там разных… порток… Не перечтешь!.. Страсть добра сколько!..

VIII

В горнице было тесно, жарко, шумно. Среди жужжания и гула голосов занималась и падала песня. Макар, вспотевший, красный, растрепанный, разносил водку. За столом, рядом со служивым и против него, сидели старики. По лавкам у стен и на двух лавках посреди горницы разместилось родство и соседство, возрастом помоложе, и женщины. Молодежь стояла у задней стены, около трубки: мест на всех не хватило. В дверях и в чулане тесной, жаркой грудой жались и толпились зрители. На крыльце через короткие промежутки стрелял из старого ружья-дробовика Онисим, старший из пяти братьев Варвары, осьмнадцатилетний белобрысый парень, тайный трубокур и картежник.

Служивый, сидевший в переднем углу, был центром, к которому обращались все речи, тосты, взгляды, улыбки и слова нескрываемого восхищения, лукаво-льстивые и наивно-откровенные. Восторгались вслух офицерскими погонами, которые называли аполетами, количеством и великолепием костюмов, привезенных Гаврилом Юлюхиным со службы, — он уже два раза переоделся в первые же часы своего пребывания в родительском доме: сперва в синюю куртку, а затем в мундир с голубой подкладкой. С почтительным изумлением смотрели на большой, туго набитый кошелек, который служивый не раз вытаскивал из кармана, открывал и не спеша обстоятельно перебирал пальцами сперва бумажки, потом серебро, доставал в конце концов медную монету и дарил малым ребятам на гостинцы. Те, кто сидел поближе, даже заглядывали, вытягивая шеи, внутрь кошелька и подавленно крутили головами…

Это был настоящий триумф фамилии Юлюхиных, который с особенным упоением переживал старик Макар.

— Ребята!.. «Не ясмен сокол»!.. Зачните «Не ясмен сокол»! — весь сияющий и неугомонно-шумный от счастья, кричал он молодежи, стоявшей у стены и исполнявшей роль хора. — Сват Ларивон! У тебя голос дозволительный, — зачни им «Не ясмен сокол»…

И входили новые лица, — в обычное время чужие, равнодушные люди, а ныне, в день торжества и ликования, вспомнившие о каком-то родстве, свойстве, кумовстве… Проталкивались к столу, радостно приветствовали, поздравляли с родительскими домами, умиленно рассматривали служивого, изумлялись вслух, говорили грубую, но приятную лесть.

Пришел Карпо Тиун — с бутылкой водки, торчавшей из кармана шаровар. Он поставил бутылку и через стол троекратно облобызался с Гаврилом Юлюхиным. Потом осмотрел его с фронта, подался влево — посмотрел, затем вправо. Сделал все обстоятельно и толково, чем особое удовольствие доставил Макару.

— Вот, Карпо, бери придмер у Юлюхиных, как служить, — сказал старик наставительно. — Пойдешь на службу, служи, не ленись… строго наблюдай!..

— Это самая ваша форма, Гаврил Макарич? — склонив голову набок и рассматривая льстиво-изумленным взглядом погоны служивого, спросил Тиун.

— Вобче — присвоенная чину подхорунжего.

— Очень прекрасная форма!..

Варвара, раскрасневшаяся, нарядная, принесла на стол лапшу, потом подала курицу и баранину, порезанную на мелкие кусочки. Марья в новой полушальке и красных туфлях, подарке служивого, принесла блинцы, молоко и арбуз.

— Этой фрухты давно небось не ел, Гаврилушка? — спросил, нагибаясь через стол с ломтем арбуза, Данил Панфилыч, дед Варвары, бородатый старик с голым черепом и с «Георгием» на синем суконном халате.

Служивый, откинувшись слегка назад, подняв брови, глубокомысленно оглядел ломоть. Потом сказал — с тою изысканно-кудрявой манерой говорить, какая обыкновенно бывает у хорошо полированных людей:

— Действительно, что не приходилось. Хотя разные, можно сказать, кушанья едал в офицерском собрании… Иную и на конец языка не успеешь положить, — растаяла, как тоненькая лединка.

— Ну, тут уж таких кушаньев не придется, — с огорчением заметил тесть его, Ларион Афанасьевич, почитывавший иногда «ведомости» и страдавший в душе от окружающей необразованности.

— Тут кушанье простое, — виноватым голосом сказал пьяный Семен, зачерпнув деревянной ложкой лапши, — ушников наших… Офицерский леденец — что! Им сроду не наешься! А вот наших ушничков побольше — это так! Наелся, чтобы блоху на пузе раздавить можно было, — вот это по-нашему!..

— Варвара Ларионовна! — спохватился вдруг подхорунжий Юлюхин и упрекающим взглядом поглядел на жену. — Почему же нет, что называется, вилок?

— На что их! — пренебрежительно воскликнул Семен. — Мы и так обойдемся…

— Почему же так, когда они есть? У меня в сундуке дюжина ножей и дюжина вилок лежит… литой стали!..

— Еще растаскают тут у нас… Вилка дело нежное… Да у нас с вилки и не умеют… После, после, Варвара! Ты играй песни! Муж пришел, — должна плясать…

— Да, тебя с радостью, Варька! — сказал дед Данил. — Супруг пришел…

Варвара застыдилась, потупилась, закрылась концом платка, засмеялась. Раскрасневшаяся и взволнованная, она была очень красива, казалась радостно оживленной, счастливой. И когда глаза ее встречались иногда с веселым, смышленым взглядом подвыпившего Карпа Тиуна, она скользила по его лицу без смущения спокойным, равнодушным взглядом, как будто ничего не было в прошлом между ними, — умерло навсегда это мимолетное, короткое и милое, умерло и никогда больше не воскреснет.

— И горькая эта планида бабья! — пьяным голосом воскликнул Семен. — Муж уйдет на службу — первое время боится бабочка одна на баз выйтить… А потом, только понавыкнет, извольте радоваться: муж пришел…

— Ну, ты уж там не мели языком! — сердито отозвалась Филипповна, сидевшая на лавке, с новой шалью на плечах. — Бабы у нас жили правильно… завсегда заслуживают отдать благодарность…

— Мамушка! Я же политического ничего и не сказал…

— Ну и молчи!..

— А ежели я желаю поговорить? — расслабшим голосом закричал Семен. — Я вот как скажу, а ты, мамушка, не обижайся, а вы, господа председящие, слухайте, правильно, ан нет?..

Он опустил голову, покрутил ею и рассмеялся.

— Пришел я, стало быть, со службы… Ну, первым долгом: жена, отвечай! Какого рода поведения была? На точном ли основании сдержала себя?.. А она мне: «Сема! Да ты уж не спрашивай: в скотине и то кровь ходит, а я — чел<ове>к… И в Писании, говорит, сказано: «не присиливай себя»… В Писании… Она у меня письменная, — с грустью вставил он. — «Побей, — говорит, — сколько надо, взыщи, да давай мириться…»