Помоги проекту - поделись книгой:
Ничего не служит взять с собой отряд драгунов, как обыкновенно делают путешественники, ибо сии господа, следуя им свойственному влечению, при первом шуме убегают что есть мочи и прячутся куда могут».
«27 мая. Мы ездили в Puzzeoli смотреть руины храма Юпитера Серапийского; о сих руинах я не могу много говорить, ибо они состоят из нескольких колонн и разваленных стен. Но мы видели там сцену, которая может служить примером нрава итальянцев; два чичероне заспорили, кто из них нам будет показывать руины; они так разгорячились, что один из них схватил в обе руки два камня и бросился на своего соперника.
Все присутствующие окружили бедного чичероне, чтобы защитить его от ударов его бешеного противника… Тут мы ушли в подземелье древнего амфитеатра. Когда мы из него вышли, то он стоял с окровавленным лицом, прислонившись к стене, и из его ушей и носа текла кровь. Не знаю, умер ли он или остался жив».
К этому времени относятся первые дошедшие до нас поэтические опыты А. К. Толстого. Сам он впоследствии в качестве примера приводит в письме будущей жене следующее восьмистишие, датируемое 1832 годом:
Кумиром юного стихотворца был Василий Андреевич Жуковский. Именно поэтому баллада с самого начала становится излюбленным жанром Алексея Константиновича Толстого; ему по душе всё таинственное. Конечно, его первые шаги неуверенны; «поэтический слух» ещё не развит, по-настоящему обострённое «чувство слова» пока не обретено. Да и сюжеты полудетских баллад воспитанника Антония Погорельского напоминают некоторые из поздних баллад Жуковского. Однако надо признать, что опусы Алёши Толстого ничуть не хуже стихов, переполнявших многочисленные альманахи того периода. Достаточно пробежать глазами следующие строки:
(«Прости». 1830-е)
Дядя показал стихи племянника Жуковскому, и стоит ли удивляться, что добродушный бард произнёс несколько тёплых слов по адресу своего подражателя.
В письме от 27 марта 1835 года Алексей Перовский писал юному стихотворцу: «Жуковского я видел, любезный карапузик. Он апробирует последнюю твою пиэсу и велел тебе сказать, что он отроду не говорил Ване, что „Вершины Альп“ нехороши: они, напротив, ему нравятся. Он только сказал ему, что греческие пиэсы твои он предпочитает потому, что они доказывают, что ты занимаешься древними». Упомянутый в письме Ваня — Иван Киреевский. Следовательно, пробы пера юного Толстого были и ему известны. К сожалению, Алёшино стихотворение «Вершины Альп», как и «греческие пиэсы», кануло в Лету.
Судьба братьев Перовских складывалась на редкость удачно. Хотя Василий и Лев состояли членами Союза благоденствия (по-видимому, даже в числе его учредителей), но в 1819 году, когда в тайном обществе возобладали радикальные идеи, они отошли от заговорщиков. После 14 декабря 1825 года их связи с декабристами были оставлены «без внимания». Василий с 1818 года был адъютантом великого князя Николая Павловича, в 1825 году стал флигель-адъютантом. В роковой день мятежа он находился рядом с царём и с этого времени сделался его любимцем. Столь же успешно продвигался по служебной лестнице и Лев. Что же касается Алексея — Антония Погорельского, то после выхода из печати его романа «Монастырка» он, по словам Вяземского, «единственный настоящий романист в России».
Семнадцатилетний Алёша Толстой был зачислен 9 марта 1834 года «студентом» в Московский архив иностранных дел. Это знаменитое в своё время учреждение располагалось в старинных палатах дьяка Украинцева возле Покровки. Руководил им маститый историк Алексей Фёдорович Малиновский. В огромном хранилище старинных документов ему был знаком каждый лист из многочисленных «дел». По этой причине, а ещё и потому, что он вообще был человек добрый и отзывчивый, Малиновский не мучил своих сотрудников из известных дворянских семейств строгостями и не обременял их заданиями. Присутственными днями в Архиве были понедельник и четверг, но это далеко не всегда соблюдалось. Не ходить на службу можно было не только неделями, но и месяцами. Вместе с тем «архивные юноши» отнюдь не являлись светскими бездельниками. Напротив, они славились своей всесторонней учёностью. Именно отсюда вышла блестящая поросль будущих славянофилов. Правда, ко времени поступления в Архив иностранных дел А. К. Толстого «золотой век» этого хранилища уже был в прошлом. Он не встретил здесь ни братьев Ивана и Петра Киреевских, ни Алексея Хомякова.
Как и товарищи по службе, Алёша Толстой не считал обязательным постоянное посещение Архива. Он отдавался всем удовольствиям молодости, прекрасно танцевал, учился играть на флейте и мандолине, часто ездил на охоту. Тем не менее работа в Архиве, пусть и нерегулярная, не могла не стимулировать его пробуждающийся интерес к русской истории. Само знакомство с древними хартиями способно было навести на размышление о до сих пор не раскрытых тайнах прошлого. Вряд ли без такого опыта А. К. Толстой стал бы автором знаменитой драматической трилогии.
В декабре 1835 года молодой человек сдаёт экзамены в Московском университете по предметам, «составляющим курс словесного факультета для получения учёного аттестата на право чиновников первого разряда». Такими предметами были: французский, английский, немецкий языки и словесность, латинский язык, всеобщая и российская история, русская словесность и российская статистика. Экзамены прошли успешно. Алексей Константинович Толстой сделал очередной шаг на пути к придворной карьере.
Через неделю после экзаменов в Москву приехал Карл Брюллов. Знаменитый художник уже давно собирался на родину. Огромный холст «Последний день Помпеи» был привезён в Петербург раньше и здесь, как и в Италии, также вызвал шумный интерес. Однако Брюллов предварительно решил принять предложение графа Владимира Петровича Орлова-Давыдова и совершить совместное путешествие по Греции. Путь в Москву лежал через Стамбул и Одессу. В Первопрестольной стояли жестокие морозы, и мэтр с сожалением и ностальгией вспоминал благодатные южные края.
Первоначально Брюллов остановился у художника Ивана Дурнова на Большой Никитской, но оказалось, что только на один день. Узнавший о появлении Брюллова Алексей Перовский перевёз чемоданы живописца (без его ведома!) на свою квартиру в дом Олсуфьева на Тверской. Он напомнил Брюллову о сделанном ещё в Риме заказе портретов его самого, сестры и племянника. Брюллов жадно взялся за кисти, которых не держал в руках добрых полгода.
Первым был запечатлён молодой Алексей Константинович Толстой на охоте с ружьём в руках и с собакой. Общепризнано, что это один из шедевров маститого живописца. Замечательно исполненный зелёный фон сразу же погружает зрителя в атмосферу летнего леса, лицо юноши воодушевлено простодушным восторгом перед красотами природы, одухотворённой и полной тайн.
Портрет Алексея Перовского за письменным столом Брюллов считал менее удавшимся и слишком тёмным. За третий портрет, Анны Алексеевны Толстой, он так и не приступил. Зато им было написано небольшое полотно «Гадающая Светлана» (по балладе Жуковского) и подарено Алексею Перовскому. У него же оказался эскиз «Нашествие Гензериха на Рим», из которого, по всеобщему мнению, могла бы выйти картина значительнее «Последнего дня Помпеи». Не остался без подарка и Алёша Толстой. Для него Брюллов сделал большой карандашный рисунок «Взятие Божьей Матери на небо».
Однако долго усидеть на одном месте Брюллов был не в состоянии. К тому же Алексей Перовский, стремясь заставить художника упорно работать, всячески ограничивал доступ к нему. А искавших знакомства со знаменитостью в Москве было множество, у дверей дома толкалась толпа визитёров, и Брюллову в конце концов надоело быть невольным узником. Он буквально бежал от Перовского к жившему в Кремле художнику Егору Маковскому (отцу Константина и Владимира Маковских), не забрав поначалу даже своих вещей. Успенский собор Привёл живописца в восхищение. Он сравнивал его с собором Святого Марка в Венеции, и там и здесь в одинаковой степени ощущая мрачное дыхание Средневековья.
Но и у Маковского Брюллов долго не выдержал. Он перебрался в мастерскую молодого скульптора Ивана Витали, где наконец-то обрёл привычную обстановку творческой богемы. Сюда были перевезены от Перовского и его чемоданы. С утра до вечера в мастерской находилось множество людей. Хлебосольный Тропинин (которого Брюллов считал первым портретистом Европы) устроил для собрата по кисти по-московски обильный обед. Даже московский градоначальник князь Дмитрий Владимирович Голицын нанёс визит в мастерскую. Архитектор Михаил Быковский подал ему мысль заказать знаменитому мэтру картину Москвы 1812 года. Брюллов с радостью принял заказ; ему тут же привиделся восход солнца над сожжённой Первопрестольной и на этом фоне возвращение туда жителей.
Вообще, планов было множество. Скульптор Николай Рамазанов вспоминал: «Стоя на колокольне Ивана Великого, он словесно рисовал десятки ярких исторических картин: чудился ему Самозванец, идущий на Москву, с своими буйными дружинами; то проходил в его воображении встревоженный Годунов; то доносились до него крики стрельцов и посреди их голос боярина Артамона Матвеева; то неслись в воздухе на конях Дмитрий Донской и князь Пожарский; то рисовалась около соборов тень Наполеона…»[12] Но о воплощении этих замыслов в такой шумной атмосфере не могло быть и речи.
В мае в Москву приехал Пушкин и также поспешил познакомиться с «новой русской славой». Вот два отрывка из писем поэта жене:
«
«
Существует легенда, что именно тогда Алексей Перовский показал Пушкину стихотворные опыты своего племянника, и великий поэт их одобрил. Правда, молодой человек был уже взрослым и не сидел у Пушкина на коленях, как в своё время у Гете.
Однако 1836 год оказался для Алексея Константиновича Толстого не только годом близкого общения с двумя великими: поэтом и художником. В мае после ссоры с Брюлловым неожиданно обострились старые недуги Алексея Перовского. Его «грудная болезнь» с каждым днём становилась всё более угрожающей, и врачи требовали скорейшего отъезда на юг. Предполагалось ехать в Ниццу, но денег не было, и поэтому Перовский срочно распродал большую часть своей замечательной художественной коллекции (в том числе и приписываемый Микеланджело бюст фавна).
Воспользовавшись моментом, А. К. Толстой подал прошение об отставке, ничего не сказав ни матери, ни дяде. В Архиве препятствий не было, но вышестоящее начальство предпочло дать время молодому человеку одуматься, а пока предоставило ему отпуск на четыре месяца для поездки за границу. По-видимому, вмешались влиятельные родственники со стороны матери.
В июле Алексей Перовский с сестрой и племянником отправились в путь; но путешествие продолжилось только до Варшавы; другими словами, пределы Российской империи они так и не покинули. 9 июля Алексей Перовский скончался после тяжёлых мучений; он закрыл глаза на гостиничной постели. Похоронен он был в столице Царства Польского; ныне могила замечательного русского писателя затерялась. Наследником его внушительного состояния стал племянник, но Анна Алексеевна Толстая до поры до времени имела решающий голос буквально по всем вопросам — и это было юридически закреплено по завещанию.
О последних минутах возлюбленного брата Анна Алексеевна Толстая рассказывает в письме из Дрездена от 30 августа 1836 года Льву Перовскому:
«Могла ли я думать, что буду писать в столь печальный час! Как далеки мы были, мой дорогой Лев, от мысли о таком страшном несчастье, когда расстались. И он сам, он был так весел во время путешествия; к нему вернулось его хорошее расположение духа; если иногда он и заговаривал о своих мрачных предчувствиях, то тем не менее строил и планы на будущее. Он почти не харкал кровью, кашлял гораздо меньше, и казалось, что ему лучше! В Варшаве он одним духом поднялся на 4-й этаж, а через пять дней его не стало! Пересказать вам его страдания невозможно — они были жестоки. В воскресенье он поел с нами и захотел даже, чтобы я оставила на вечер приготовленный мною суп. Около семи часов он начал задыхаться, попросил, чтобы ему пустили кровь, а потом сел на постели и больше уж с неё не поднялся. Он попытался, но не смог лечь ни на мгновенье. Он умер у меня на руках… До последнего мгновенья он не терял присутствия духа — несколько раз простился с нами. Было ужасно видеть, как он страдает. В четверг рано утром попросил нас открыть окна, убрать ширму и подвинуть кровать — он смотрел на Небо — в девять часов бедного Ангела не стало! За полчаса перед тем, как навсегда закрыть глаза, он твёрдым голосом сказал: „Прощайте, друзья!“ Сказал так громко, что горничная услышала его через закрытую дверь. В эти четыре дня никто не приходил, кроме врача. Бедный Алексей беспокоился только о нас, зная, что мы одни; эта мысль беспрестанно мучила его. Он сказал доктору за три дня: „Я знаю, что уже не поднимусь, но ради сестры я хотел бы, чтоб вы были здесь в критическую минуту, нужно избавить её от страшных обстоятельств моей кончины. Я дам вам три тысячи рублей, вы согласны?“ и проч. Уже накануне врач безо всяких объяснений отсутствовал три часа, что сильно волновало бедного Алексея, который передал ему на этот счет записку — всё это для того, чтобы не говорить с ним в моём присутствии! Наконец в четверг, за несколько часов до конца, врач, видя, что он уже в агонии, поднялся, собираясь уйти, мы с Алёшей в отчаянии переглянулись, но не осмелились тронуться с места, чтобы удержать его. Посудите сами, если б Алексей его об этом попросил, как бы поведение этого человека отравило его последние минуты! Это происшествие придало мне смелости. Я прочла ему вслух молитвы — ему ещё достало сил пожать мне руку! Потом мы с Алёшей одели его и проч. и проч. Мы не расставались с ним, пока его не опустили в землю. Вы понимаете, как тяжело у меня на душе. О! Как он не хотел покидать нас, сколько раз он обнял нас… Такова воля Божья, но мужество оставляет меня, я всё более чувствую страшную пустоту после его ухода. Понимаете ли вы это безрассудное ощущение: в моём горе была некая
После смерти дяди Алёша Толстой уже не ощущал себя неоперившимся юношей. Наступила пора возмужания.
ТРЕБОВАНИЯ МОЛОДОСТИ
Становление поэтического таланта протекает по-разному. Чаще всего талант даёт себя знать ещё в ранней молодости и достигает полного расцвета к тридцати годам; затем происходит постепенное затухание стихотворной лихорадки и переход к прозе (хотя настоящий поэт никогда стихов не оставляет). Но в нашей памяти достаточно примеров позднего пробуждения этого дара. Великий американский поэт Уолт Уитмен сочинил первые стихотворения, когда ему было около сорока лет. Артюр Рембо, напротив, «иссяк», едва перешагнув границу двадцатилетия. Короче говоря, здесь никакой закономерности вывести невозможно — у каждого поэта своя судьба.
Известны лишь поздние признания А. К. Толстого о том, что он начал писать стихи в шесть лет. Однако трудно найти отпрыска из образованного дворянского круга, который не пробовал бы рифмовать. В этой среде версификация была чуть ли не эпидемией и вообще входила в систему образования молодого дворянина, как, например, и верховая езда. Но думал ли Алексей Толстой о серьёзном занятии литературой? Ответ может быть только положительным; доказательством служат его письма. Конечно, и успешный пример любимого дяди воодушевлял. Но до поры до времени Толстой вынужден был идти по проторённой тропе. Да и невозможно отрицать, что светская жизнь доставляла ему много радостей.
В кругу «золотой молодёжи» Алексей Константинович Толстой, как уже говорилось, выделялся двумя достоинствами: замечательной памятью и необыкновенной физической силой. Сам он гордился своей памятью и с детства тренировал её, прочитывая книгу за книгой. Вместе с тем статный белокурый красавец, кровь с молоком, хоть и несколько женственный, легко разгибал подковы, загонял пальцем в стену гвозди, свёртывал змеевиком серебряные ложки. Однако к литературе все эти подвиги не имели ни малейшего отношения.
Со смертью своего дяди молодой человек отнюдь не лишился высоких покровителей. На место покойного брата заступил Лев Алексеевич Перовский, бывший тогда сенатором и товарищем министра уделов; в 1841 году он стал министром внутренних дел с сохранением всех прежних обязанностей. Вообще, семейный клан Перовских играл в Российской империи весьма заметную роль.
Наиболее ярким представителем этого клана был Василий Алексеевич — оренбургский военный губернатор и командующий отдельным корпусом. Ему было вверено управление обширным пограничным краем, с неограниченными полномочиями. Для своей вотчины он сделал столько же, сколько сделал для благоустройства юга России другой выдающийся администратор того времени — Михаил Семёнович Воронцов. Оба были героями Отечественной войны 1812 года. На парадном портрете Василия Перовского работы Брюллова, находящемся в Третьяковской галерее, можно разглядеть на указательном пальце левой руки серебряный напёрсток. В Бородинском сражении французская пуля оторвала ему этот палец.
Нельзя не упомянуть и о том, что Василий Перовский был приятелем Пушкина. Поэт пользовался его гостеприимством во время поездки по оренбургским степям в поисках материалов о пугачёвщине.
Уже после смерти великого поэта Василий Перовский, отправляясь в «хивинский поход», получил от Николая I запечатанный конверт, который надлежало вскрыть, когда русские войска войдут в Хиву. Этого не случилось, и конверт был возвращён императору в целости. Говорили, что в этом конверте был указ о присвоении Василию Перовскому титула «князя Хивинского».
Свою службу в Архиве иностранных дел Алексей Толстой считал законченной. Он не спешил к сроку вернуться в Москву; Малиновскому было послано следующее письмо (13 ноября 1836 года):
«…Спешу извиниться перед Вами в просрочке данного мне отпуска. После постигшего нас несчастия матушка моя сильно занемогла, болезнь её увеличилась по приезде в Петербург и до сих пор ещё продолжается. Вот что было причиною моего замедления, и я надеюсь, что Ваше превосходительство с меня за это не взыщите, тем более что в теперешних обстоятельствах отсутствие моё было бы вдвое чувствительнее для матушки…»
К этому времени уже был решён вопрос о переводе А. К. Толстого в Петербург. Сначала он назначается чиновником департамента хозяйственных и счётных дел Министерства иностранных дел, но уже с января 1837 года причисляется «сверх штата» к русской миссии во Франкфурте-на-Майне. Даже сама формулировка наводит на мысль о том, что новое назначение — очередная синекура. Действительно, через несколько дней Алексей Толстой получает трёхмесячный отпуск «в разные российские губернии». В Германию он собрался только осенью.
Франкфурт-на-Майне был «вольным городом» в составе Германского союза; он находился на территории земли Гессен-Нассау в Пруссии. Русская дипломатическая миссия никакими особыми делами обременена не была; тем более их не было у чиновника «сверх штата». Он свободно разъезжал по Германии, а Михаил Петрович Погодин столкнулся с ним даже в Париже. Всюду Алексей Толстой изучал произведения живописи и ваяния, сосредоточенные как во дворцах аристократов, так и в церквях. Искал он и знакомств, в особенности с литераторами. Именно к этому времени относится его первая встреча с Гоголем. В памяти остались две любопытные истории.
Первая история чрезвычайно похожа на анекдот. Алексей Константинович Толстой впоследствии сам рассказал её первому биографу Гоголя Пантелеймону Кулишу. Гоголь остановился в одной из гостиниц Франкфурта; утром он намеревался ехать дальше и приказал гостиничному слуге (гаускнехту) запаковать его вещи и отправить их с дилижансом, затем беззаботно лёг спать. Утром выяснилось, что сверхаккуратный гаускнехт сложил в чемодан всю его одежду и она уже находится далеко в пути. Пришедший с визитом Алексей Толстой нашёл Гоголя закутанным в простыню. В таком одеянии он принимал и остальных посетителей, пока его старые и новые друзья не сбросились и не купили ему платье. Гоголь же от души веселился.
К этому же периоду относится другой случай. Во Франкфурте жил Жуковский и Гоголь постоянно посещал его. Кулиш пишет:
«Однажды — это было в присутствии графа А. К. Толстого — Гоголь пришёл в кабинет Жуковского и, разговаривая со своим другом, обратил внимание на карманные часы с золотой цепочкой, висевшие на стене.
— Чьи это часы? — спросил он.
— Мои, — отвечал Жуковский.
— Ах, часы Жуковского! Никогда с ними не расстанусь!
С этими словами Гоголь надел цепочку на шею, положил часы в карман, и Жуковский, восхищаясь его проказливостью, должен был отказаться от своей собственности»[15].
Такую добродушную «проказливость» современники считали одной из характерных черт гоголевского причудливого характера.
В следующем году А. К. Толстому пришлось вновь отправиться в Европу. На этот раз он был включён в состав «малого двора» цесаревича, которому надлежало после путешествия по России в предыдущем году совершить такой же ознакомительный вояж за границу. В Риме Алексей Толстой вновь встретился с Гоголем и впервые познакомился с Александрой Осиповной Смирновой-Россет. Гоголь объявил, что будет читать на вилле Зинаиды Волконской «Ревизора». На это чтение собралась вся русская колония, но Гоголь был не в ударе. Чтение оказалось скучным и монотонным. Гостиная постепенно пустела, и к концу остались только несколько человек, искренне удручённых столь явным пренебрежением публики. Им было до слёз обидно за любимого писателя.
Там же в Италии на озере Комо с Алексеем Константиновичем Толстым случилось приключение, оставившее в его душе большой след. Он вспоминал об этом спустя тридцать пять лет, вновь побывав в тех местах:
«В 1840 году я был здесь в одно время с нашим государем, тогда великим князем. Всякий день мы ходили в виллу Реймонди стрелять в цель и в голубей. Но так как дочь кустодэ (сторожа. — В. Н.) Пеппина была очень красива, я за ней ухаживал через окошко нижнего этажа, но мне хотелось поговорить с ней с глаза на глаз, и для этого я забыл свою пороховницу в одной из гостиной виллы, а потом я пришёл в течение дня её искать и попросил Пеппину мне помочь.
Пороховница находилась в комнате, в которой ставни были закрыты. Прежде чем уйти, я сделал Пеппине объяснение в любви — такое, что она не могла больше сомневаться в моих чувствах.
Остальное я забыл.
Вчера утром, когда я пошёл в Комо, я остановился в вилле Реймонди. Перед дворцом, около большой дороги, на лужайке, стоит большой ясень, который я узнал и под которым прежде всегда сидели аббаты… <…>
Я продолжаю: Жуковский нарисовал ясень; но так как он не умел рисовать аббатов, он попросил меня нарисовать ему одного из них, что я и сделал.
Придя теперь под ясень, я увидал под ним аббата, как тогда; я позвонил у решётки, и молодая девушка пришла открыть мне, как в былые времена.
Она была похожа на Пеппину, но я хорошо знал, что это не была она, так как ей тогда было 16 лет, которых она теперь более иметь не может, по крайней мере, я так думаю.
Я попросил видеть сторожа, и старый человек пришёл, но я знал, что это не был тот же самый, так как тому было тогда лет шестьдесят, и ему не могло быть их и теперь.
На мои вопросы новый сторож сообщил мне, что прежний умер, а также и жена его, но он ничего не мог мне сказать о Пеппине.
Он был тогда помощником сторожа, и у него глуповатый вид.
Я попросил его открыть мне, и я отыскал комнату и стул, на который я сел, как во время
— Но вы у меня спрашиваете о лицах, которые давно умерли, — сказал он мне. — Как же вы?
Тем не менее я не отчаиваюсь найти Пеппину.
Я поручу это моему другу, старому лодочнику Франжи, и если она не умерла, я пойду навестить её».
В начале 1841 года А. К. Толстой снова меняет место службы. Он переводится младшим чиновником Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Своему непосредственному начальнику, знаменитому литератору Владимиру Фёдоровичу Одоевскому, новоиспечённый служащий сразу же пишет:
«Ваше сиятельство,
Несколько дней тому назад меня официально известили, что я прикомандирован к Вам для помощи в занятиях по Канцелярии. К несчастью, упорная лихорадка заставляет меня сидеть дома и не позволяет приступить к исполнению моих обязанностей. Если бы, однако, Вам было угодно поручить мне какую-нибудь работу, которой я мог бы заниматься у себя, я с величайшим удовольствием взялся бы за неё и приложил бы все усилия, чтобы быть Вам полезным. Надеюсь, не будет нескромностью с моей стороны, если я попрошу Вас поручить мне что-нибудь, относящееся к закону о майоратах, закону, о котором я давно мечтаю.
Примите, Ваше сиятельство, уверения в глубоком уважении
Вашего покорного слуги
Каков был результат этого письма — неизвестно.
Лет с двадцати Алексей Толстой сделался заядлым охотником. Эту страсть он пронёс через всю жизнь, причём главной для него была медвежья охота. Впрочем, не чурался он и мелкой дичи, но всё же предпочитал лесных великанов — медведей и лосей. Среди представителей многочисленной охотничьей корпорации (а охотой увлекались и цесаревич Александр Николаевич, и молодые литераторы Иван Тургенев и Николай Некрасов) репутация Толстого сомнениям не подвергалась. Он был метким стрелком и любителем «брать» медведя на рогатину. В то время медведи встречались и под Петербургом в окрестностях Ораниенбаума, и в брянских лесах, окружающих Красный Рог.
Охота на медведя с рогатиной требовала отчаянной смелости, большой силы и хваткой изворотливости. Рогатина представляла собой длинную палку вроде копья, с заточенным металлическим оконечником; некогда это было боевое оружие, но со временем стало использоваться только в поединке с «косолапым». Охотнику надо было выждать, когда разъярённый зверь бросится на него; в мгновение ока он упирал под углом рогатину в землю, и медведь натыкался на остриё всей своей мощью. Обычно под остриём вставлялась поперечина, за которую зверь хватался обеими лапами, и тем глубже железо вонзалось в его тело. Нужно было точно рассчитать момент, иначе медведь одним ударом ломал рогатину, и тогда уже охотнику угрожала смертельная опасность. Алексею Толстому везло, он избежал могучих медвежьих лап, а на его счету было более сотни убитых медведей.
В Красном Роге до последнего времени бытовала легенда о поединке Алексея Константиновича Толстого с медведем. Правда или нет — сказать трудно. Сам поэт ни о чём подобном никогда не рассказывал. Якобы однажды в лесу он неожиданно наткнулся на медведя, а ходил охотиться на вальдшнепов и совершенно не был подготовлен к подобной встрече. К тому же случилось это всего в трёх верстах от усадьбы и никогда медведи так близко не подходили. Два выстрела в зверя только разозлили его. Ничего не оставалось делать, как только укрыться, и Толстой спрятался за стволом большой ели. Но медведь всё видел, поднялся на задние лапы и попытался лапами вытащить противника. Алексей Константинович схватил их обеими руками и крепко сжал. Около получаса он не разжимал «тиски», пока не почувствовал, что силы его на исходе. Руки опустились сами собой, но, к его удивлению, медведь упал замертво. Зверь не выдержал поединка с богатырём, и его сердце остановилось. Говорили, что и для Алексея Толстого этот случай не прошёл безнаказанно: его мучительные головные боли участились и уже не оставляли поэта до самого конца.
Настоящий охотник не может не быть внимательным наблюдателем природы. А. К. Толстому довелось стать свидетелем многих, казалось бы, невероятных случаев из жизни лесных обитателей. Одно удивительное происшествие описано им в небольшом рассказе «Волчий приёмыш»:
«1839 года, весною, был я свидетелем такого странного случая, какому в летописях охоты едва ли отыщется подобный. В Черниговской губернии, Мглинского уезда, в селе Красном Рогу лесничие донесли мне, что нашли убитую волчицу. Охотиться без ведома моего у меня запрещено, и я тотчас отправился в означенное урочище удостовериться, не чужими ли охотниками убита волчица.
При осмотре оказалось, что она не застрелена, но зарублена топором или другим каким-нибудь острым орудием; сосцы её наполнены были молоком, и по всему было видно, что она недавно издохла. Я упоминаю об этих подробностях не потому, что считаю их важными, но чтобы не пропустить ни одного из обстоятельств, сопровождавших необыкновенное явление, которое мне случилось видеть.
Переворачивая волчицу с боку на бок, услышал я недалеко от себя сильный писк и вскоре заметил, что он выходит из волчьей норы или (по тамошнему местному выражению)
Волчата и лисичка жили у меня довольно долго в большой дружбе; они ели и спали вместе. Иногда только лисичка, будучи старше и проворнее, обижала волчат.
Сколько я ни старался узнать, каким образом она очутилась в волчьей норе, я не мог придумать для сего удовлетворительного истолкования. Ясные признаки показывали, что нора была первоначально лисья. Известно, что волки часто выгоняют лисиц из их жилищ и сами селятся на их место.
Может быть, волчица изо всех маленьких лисичек, бывших в завоёванной норе, выбрала одну и вскормила её со своими детьми; может быть, она пощадила её по ошибке; может быть ещё, она нарочно оставила всех найденных ею лисичек, вскармливала их собственным молоком и сама понемногу ими питалась. Предоставляю естествоиспытателям и старым опытным охотникам решение этого вопроса.
Кем и как была убита волчица, осталось мне также неизвестным».
Летом 1841 года А. К. Толстой был командирован к своему дяде Василию Перовскому. Ему пришлось испытать на себе все прелести путешествия по печально знаменитым русским дорогам. Своему сослуживцу Оскару Радену он писал из Оренбурга: «От Москвы до Нижнего — ни одной почтовой лошади; дороги, превосходящие всё самое чудовищное, что может создать самое горячечное воображение: до Владимира — якобы шоссейная дорога, каждый камешек которой по объёму соответствует булыжнику петербургских мостовых, а по своей форме — артишоку; провалившиеся мосты, насыпи, размытые весной во время ледохода и сохранившиеся до сего времени in status quo (в прежнем положении. — В. Я.); беспрерывные дожди и грозы, а для переправы через Волгу и Каму — какие-то жалчайшие лодчонки и, наконец, в довершение бедствий — прочно слаженный экипаж, который ломается 11 раз в течение 20 дней, — такова история наших злоключений».
Но тяготы пути скоро были вознаграждены. Молодому человеку довелось вкусить такое экзотическое удовольствие, как охота на сайгаков. Вместе с партией казаков он более месяца провёл в степях, наслушавшись рассказов о тревожном житье на границе с Хивинским ханством, о постоянных набегах киргизов, о злоключениях русских пленников, оказавшихся у них в рабстве. Меткий стрелок, Алексей Толстой быстро завоевал уважение как у казаков, так и у башкир. Среди последних любимой забавой была борьба; она требовала не столько физической силы, сколько ловкости, и Толстой (впрочем, как и остальные казаки) постоянно оказывался на земле. Но когда дело касалось исключительно силы, он первенствовал и заслужил у башкир почётное прозвище джигита.
Свои приключения А. К. Толстой описал в очерке «Два дня в киргизской степи», напечатанном в «Журнале коннозаводства и охоты» (1842. № 5). Из командировки он, как и следовало ожидать, опоздал и поэтому в том же письме просил Радена извиниться за него перед начальством в случае «если моё отсутствие будет замечено».
На фоне этих чисто мужских забав невольно возникает вопрос: как мог Алексей Константинович Толстой, такой завидный жених, до поры до времени избегать уз Гименея? Конечно, к женскому очарованию он не был равнодушен, но о его сердечной жизни в этот период известно до удивления мало. По некоторым неопределённым сведениям, предметом первой любви А. К. Толстого стала семнадцатилетняя Елена Мещерская — сестра одного из его светских приятелей. Он даже собирался сделать ей предложение, но натолкнулся якобы на резкое возражение матери, не желавшей видеть никакую другую женщину возле своего горячо любимого сына. Молодой человек покорился её воле и о браке больше не заикался. Хотя, думается, если бы здесь имело место настоящее чувство, ничто бы Толстого не остановило — и последующие события это доказали. Возможно, он неосознанно предчувствовал, что рано или поздно в его жизнь войдёт настоящая «вечная любовь».
Среди ранних стихотворений Толстого обращает на себя внимание следующее:
Кажется, эти строки вполне могли бы свидетельствовать о некоей сердечной тайне. Но нет, стихи посвящены пятнадцатилетней девочке, двоюродной сестре поэта по матери. (Её отцом был малоизвестный литератор В. Львов; он служил цензором в Москве и был отстранён от должности по Высочайшему повелению за то, что разрешил отдельное издание «Записок охотника» И. С. Тургенева.) Стихотворение написано спустя год после кратковременного пребывания Алексея Толстого в подмосковном имении родственников Спас-Телешево. Особой оригинальностью оно не блещет, являя все знаковые признаки так называемой «усадебной поэзии»: и старый обветшалый дом, и липовые аллеи, и длинный ряд запылённых портретов предков. Ничего другого в этих стихах искать и не стоит.
Знаменательно, что в печати А. К. Толстой впервые выступил не со стихами, а с прозой. В 1841 году в Петербурге отдельным изданием вышла его повесть «Упырь», а сам автор скрылся за псевдонимом Краснорогский. Уже одно это говорит, что Алексей Толстой следовал по стопам своего дяди (вспомним происхождение его псевдонима Погорельский). Первое упоминание об этой повести можно найти в письме Алексея Перовского племяннику от 18 марта 1835 года: «Не спеши с „Loupgarou“ („Упырь“. — В. Н.). Лучше оставь его на время, а то испортишь. Большую пьесу можно делать помаленьку, и если тебе придёт между тем другое что-нибудь на мысль, так ты можешь и другим заняться».
К советам опытного литератора следовало прислушаться, и «Упырь» действительно писался без спешки. Образцом для начинающего писателя служили романтические новеллы дяди с их причудливой смесью реалий московского быта и эзотерики. Читатель до самого последнего момента не может понять: не является ли весь рассказ всего лишь бредом болезненного сознания главного героя. Впрочем, в «Упыре» нашло отражение и то, что Алексей Толстой пережил в итальянском городке Комо, где он на сутки влюбился в прекрасную Пеппину. Конечно, литературность этой повести бьёт в глаза; в её тексте не сложно отыскать штампы расхожей беллетристики того времени: и привидение, и ожившие портреты, и груды драгоценностей, при свете дня оказывающиеся человеческими костями.
Сам автор был невысокого мнения о своём первом прозаическом опыте и, можно сказать, забыл о нём; вновь «Упырь» был переиздан только в 1900 году Владимиром Сергеевичем Соловьёвым. Но удивительно! Далёкая от совершенства повесть пережила своё время и с удовольствием читается в наши дни. Возможно потому, что, несмотря на малоинтересную ныне старинную фантасмагорию, в «Упыре» ощущается обаяние личности Алексея Константиновича Толстого. Так что нет ничего странного в том, что такой эстетически чуткий критик, как Виссарион Белинский, не прошёл мимо «Упыря». Таинственность его не увлекла; достоинства повести он увидел в другом, отмечая «мастерское изложение, уменье сделать из своих лиц что-то вроде характеров, способность схватить дух страны и времени, к которым относится событие, прекрасный язык, иногда похожий даже на „слог“»; по мнению критика, на страницах повести ощутим «отпечаток руки твёрдой, литературной»[16], что много обещает в будущем.
Наряду с прозой в эти годы А. К. Толстой интенсивно писал стихи. Некоторые из самых известных его стихотворений созданы именно тогда, как, например, хрестоматийное:
Стихотворение длинное и по сути программное. Молодому ездоку представляется, что он стремглав влетает в «стольный град», куда съезжаются посланцы славянских народов. Начинается всеобщий пир, знаменующий единство славянства под эгидой православной Руси:
Поделиться книгой: