Сын предателя

 А учёба с этими скучными теоремами, заумными алгебраическими уравнениями просто не давалась. Астрономия увлекала невероятными будущими открытиями, и учительница охотно ставила ему пятёрку за пятёркой. Но она же вела физику и алгебру. Этот переход от пятёрок к двойкам и  с натягом тройкам был настолько неприятен для учительницы, что она твёрдо уверовала в Колину тупость и ставила автоматически тройки чаще двоек.

глава 12

 Фёдор ещё немного подождал, затаившись за баней, опасаясь возвращения старосты и лекаря. Потом подкрался к окну и попытался открыть его. К входной двери идти было бесполезно, поэтому пришлось сломать стекло. Он влез в окно, сначала торопливо убрав осколки, чтобы не пораниться, влез в избу. Здесь его стал бить озноб от страха, и руки выполняли хватательные движения настолько неловко, что сломанная рука, сросшаяся неправильно, будто впервые училась помогать одеваться в тёплую одежду. Времени он потратил гораздо больше, чем следовало, поэтому из пищи прихватил совсем немного того, что было на виду.

 Уже выпрыгнув в окно и постепенно успокоившись, он обрадовался, что ни староста и ни лекарь не обратили внимания, что он выпрыгнул в окно не по сезону одетый, иначе навряд ли его побег увенчался бы успехом. Он направился, почему-то, по направлению к  северу.

 Так ему показалось безопаснее идти. Время было дневное, и он шёл, часто останавливаясь за редким кустарником, озирался по сторонам, отчего до ночи ушёл недалеко.

 Дороги, к счастью не широкие, Фёдор перебегал, убедившись в полной безопасности. К ночи

 действие настойки лекаря полностью улетучилось и началась настоящая ломка. По телу поползли мурашки, в глаза полезли какие-то видения, голова раскалывалась. Силы быстро стали покидать его, когда он обнаружил, что ходит по кругу. Фёдору стало страшно и одиноко в лесу. Собственные шаги его пугали нечаянным треском и хлюпаньем воды. Даже выдыхаемый воздух в виде туманного облачка в похолодавшем к ночи лесу, казался  каким-то таинственным существом.

 Когда стало  совсем темно, воображение под воздействием остатков наркотического снадобья лекаря уже рисовало вокруг него чертей, кикимор и всей чертовщины, которую так старательно донесли до его разума в детстве великие сказочники. Собственные мысли он произносил шёпотом, чтобы не оставаться в полном одиночестве, но, запнувшись о корягу, он таким громким шёпотом начинал материться, что от этого его испуг становился ещё больше.

 Нет ничего ужаснее оказаться в лесу, растущем возле болота в ночное время!

 Ноги скоро стали чавкать, хлюпать, вода стала стремиться перелиться через край голенища. Фёдор повернул назад, выбрался опять на сушняк и здесь, потерявший силы, свалился на влажный дёрн и  стал ждать утра.

 То, что он увидел на заре, приободрило, появилась надежда на чудо. Изба была полуразрушена, одиноко притулилась на опушке, но чувствовалось, что кто-то в ней есть. Окна были тщательно забиты досками, но над крышей дымилась кирпичной кладки труба.

 Фёдор стал ждать, не решаясь приблизиться. Скоро из-за ограды послышался женский голос. Это Фёдора успокоило. К  женскому голосу добавилось овечье блеянье и кудахтанье. Теперь его ожидание уже  не было нервным и нетерпеливым. Достав из-за пазухи картофелину, он почистил её и, не сводя глаз с ограды, за которой доносились звуки, медленно стал жевать. Женщина вышла с ведром неожиданно для него, подошла к колодцу, руками перебирая верёвку, опустила бадью вниз. Когда всплеск воды раздался из глубины колодца, "журавль" быстро стал подниматься в небо. И даже  тогда Фёдор всё не решался подойти, боясь испугать женщину или, чего доброго, потерять нажитую свободу.

 Когда хозяйка избы перелила из бадьи воду в ведро и собралась идти обратно, Фёдор негромко произнёс:

 -Здравствуй, красавица!

 Женщина резко опустила ведро, обхватила руками грудь и осела на пожухлую траву. И только взглянув на Фёдора, выдохнула:

 -Фу, чёрт! Да какая я тебе красавица? Ты-то кто?

 -Солдат я, понимаешь? Заблудился! Мне бы поесть чего-нибудь и устал я в мокре вашем бродить.

 -Ну, отдохни, конечно. Картошка, вот, варёная есть да грибы солёные.

 -И ладно мне! - обрадовался Фёдор. - А как отдохну, пойду партизан искать. Может и ты знаешь, где они тут воюют?

 -Ишь чего! Да ты что? Какие-такие партизаны? Да нет их здесь никого! Одна я тут. Дом-то сожгли супостаты... Ой, что это я? Немцы, значит, пушкой спалили, вот сюда и перебралась. Дом-то лесника, а лесник помер. А я - его дочь. Вот.

 Фёдор и близко не мог разглядеть какой-нибудь процент красоты в лице женщины, но молодость её была явной, не более лет двадцати. Одежонка, конечно, не красила её да и брови были невыразительные, глаза без ресниц и нос облупился от солнца и ветра. И только губы, походившие на два подрумяненных пирожка, украшали это малопривлекательное лицо, призывно требуя поцелуев.

 Фёдор, в секунду оценив внешность женщины, уже смотрел мимо её головы во все сторны. Почувствовав окончательно, что ему просто повезло на эту встречу, он успокоился, поднял ведро с водой и пошёл за поспешившей в дом женщиной. Воды в ведре поубавилось на четверть, но женщина доливать снова не захотела, торопясь услужить гостю, который был строен и ладно скроён, с лицом моложавым и для лесных мест слишком интеллигентным.

 "С таким-то лицом бандиты по болоту не рыскают" - думала она. Сердце её вдруг отчего-то заколотилось, краска прильнула к щекам, мысли запрыгали зайчиками, крутясь вокруг одной и той же неотвязчивой, совсем не о войне! Да бог с ней, войной, когда вот он, уж не суженый ли, явился по зову сердца в такие одинокие ночи?

 А Фёдор шёл позади одутловатой из-за одежды фигуры, и мысль совсем противоположная, с привкусом вынужденной обязанности отблагодарить за хлеб-соль и приют натурой не слишком радовала. "Не исключено, что привяжется" - думал он на эту тему, - "Придётся изменить Параське. А куда деваться? Организм - он и есть организм"!

 С такими одинаково разными мыслями они  вошли в избу. Единственное застеклённое окно на кухне небольшого размера давало скудный свет.

 -Как тебя зовут-то? - спросила женщина, когда они присели к столу, на котором дымился горшок с варёной картошкой, а рядом пристроились две чашки с солёными огурцами и грибами.

 -Фёдором зовут, - в тон ей ответил он.

 -Да документ-то хоть какой бы и показал, - не унималась хозяйка.

 -Да, конечно, - заспешил Фёдор полезть в карман гимнастёрки и ощутил пустоту. Военного билета не было.

  Он сунул руку в другой и нащупал документ. Лицо его  озарилось, он вытянул книжечку, но на ощуп уже чувствовал, что это совсем не новенькая книжечка, а мятая и распухшая от воды - того самого сержанта, которого они тогда похоронили в лесу. С растерянным видом он раскрыл мятые странички там, где была фотография. На них обоих с прямоугольничка смотрела какая-то неразличимая тень. Он попытался прочесть фамилию, которая расплылась, но читалась.

 -Вот беда-то! В воде попортился документ. Ничего не разобрать, - облегчённо вздохнул он и протянул книжечку женщине. Та повертела её в руке.

 -Да ладно, видно, что не немецкий! А как спросил ты про партизан, я и подумала - уж не от Гаврилыча ли ты тут шастаешь!

 -Кто это? - спросил Фёдор, насторожившись.

 -Да, Председатель наш тут бывший. Сейчас он у немцев старостой стал. Да ты что не ешь-то?

 Картошка с огурчиками хорошо идёт. Вот и грузди поспели, волнушки!

 -А тебя, хозяйка, как звать-то? - прервал Фёдор женщину.

 -Ой, совсем забыла! Надя я!

 -А нет ли, Надя, молочка? Язва у меня, солёноое-то мне вредно.

 Надя  всплеснула руками, засмеялась, показав идеально ровный ряд блестящих зубов, став вдруг довольно миленькой девушкой, даже симпатичной.

 -Ой, а я хотела уже и настойки предложить! Сейчас молока налью, конечно, у меня козье молочко, полезное!

 Она вскочила со стула, выбежала из избы и вернулась с крынкой, наполненной наполовину.

 Фёдор ел картошку, запивая её молоком, а Надя, опершись локтями в  стол и положив на кулачки нижнюю челюсть, смотрела, как он ест,  и это ничуть его не раздражало и не мешало аккуратно разжёвывать рассыпчатую картошку. Он ел и назойливая мысль не покидала его, где он мог потерять свой документ - там, в траншее, на поле боя или в избе лекаря староста выудил из кармана гимнастёрки, когда он выпрыгнул в окно в одном нижнем белье?

 В любом случае это была немалая беда.

глава 13

 Советский Союз был довольно серьёзно изолирован и от Европы, и от Азии. С Америкой и вовсе связь была только на уровне Правительства и Посольства. Несмотря на дружбу с Китаем, Болгарией и странами Содружества, туристом попасть в любую из них было дано избранным. Поэтому в годы Сталинского руководства ни побегов за Границу, ни выдворений туда не происходило. Легко попадали на Дальний Восток, в Магадан, Якутию и Сахалин. Кто хотел получить глоток свободы, пусть даже мизерный, мог и добровольно туда отправиться, не дожидаясь ночного визита сотрудников НКВД и принудительного отъезда туда в вагонах для скота.

 У Прасковьи был родной брат Семён, рыжий, конопатый и малопривлекательный мужчина. Коля увидел его впервые в шестилетнем возрасте, когда тот, отслужив три года в Польше, прежде чем прибыть домой в деревню Гольяны, заскочил в колтоминский домик повидаться с сестрой.

 Посмотрев немного на бедствующую сестрицу Прасковью, он стал хвастать, что мог остаться в Польше, жениться на красавице Ганке, которая родила от него сына. Для подтверждения своих слов он показал фотокарточку, которую не только Прасковья разглядывала, но и Коля.

 Николаич, тогда живший ещё с Прасковьей, сидел у порога, уперев локти в колени и свесив

 ладони между ног. Опущенная голова его показывала полное равнодушие к происходящему разговору. Прасковья стала показывать брату выразительным жестом указательным пальцем у виска, чтобы он замолчал. Семён вскочил со стула, схватил сумку и выбежал из дома. Зелёный солдатский чемодан из фанеры, с которым Семён заявился в гости, так и остался стоять в комнате.

 Николаич поднял голову, посмотрел на Прасковью и только сказал:

 -Недолго ему гулять с таким болтливым языком!

 И как в воду смотрел. Семён написал письмо из  какого-то посёлка у Байкала, который и на карте не был обозначен. Только через пять лет Семён освободился, приехал снова в Ижевск и привёз ту злополучную раму, которую в тюрьме с иезуитским терпением вырезал незамысловато из еловой доски. Картина И.Шишкина в ней, конечно, смотрелась не эффектно.

 Учительница потому и вернула копию Коле, не сумев отличить акварель от типографской репродукции.

 -И охота была тебе, братец тащить это дерево через всю страну? - удивилась Прасковья, но Коля тогда принял подарок с восторгом. Семён укатил в Сталинград, который заново отстраивался после войны. А вслед за Семёном приехала к Прасковье его жена, которой он обзавёлся в тюрьме. Много было слёз и объятий, на которые Коля смотрел равнодушно. Ему казались чужими и дядя Семён, и тётя, имени которой он даже не успел узнать. Маленькая девчонка, дочь дяди Семёна, постоянно цеплялась за юбку плаксивой тёти, добавляя мокра этой встрече. В котомку гостьям посыпались какие-то тряпки, одежда для обустройства на новом месте, хлеб, картошка.

 Этот нищенский подарок вызвал новый поток слёз тёти. На другой день женщина с дочерью испарились, и Коля никогда больше тётю не увидел и не узнал, как её зовут.

 В это время у Прасковьи был уже милый друг - дядя Лёша. С ним Прасковья любила петь песни, хлебнув бражки или, скорее, нахлебавшись досыта. В этом лучезарном состоянии они, не стесняясь присутствия Коли, разбалтывали семейные тайны брата Семёна, Книготорга, в котором работал дядя Лёша, и Механического института, в котором к тому времени работала мать Коли. Этот венигрет впитывался в память Коли, до поры непригодный для какого-нибудь использования.

 Конечно, если бы Коля был таким же, как Павлик Морозов, этим влюблённым голубкам в солидном возрасте пришлось бы отбрыкиваться и отнекиваться в серьёзном кабинете на углу Советской и Пушкинской. Но к приближению кончины И.В.Сталина вдали от Москвы руководители уже понимали, что половина шпионов и предателей Родины - эти "враги народа"-не такие уж и враги!

 Поэтому в Удмуртии не было такого яростного гонения, каким отличалась столица СССР. Конечно, и в 1954 году по инерции народ боялся болтать об отсутствии в магазинах того, что так хочется скушать или поносить. Шептались, обычно, на кухнях, но ропот народа до улиц не доносился.

 Дядя Лёша много читал, но знания свои прятал за улыбкой, когда был трезв. Пьяненький болтал, забыв о пытках, о том, что мало ему платит директор Книготорга, что младшему сыну его в школе ставят учителя сплошные тройки. Надо заметить, что из-за специфического питания в годы войны и десятка лет после неё память Коли не была прочной. Он не мог выучить стихотворение, за что снижалась годовая отметка по литературе сразу на балл.

 Из-за памяти не получалось писать умные сочинения. Оставалось довольствоваться опять же тройкой. Диктанты писал Коля на пятёрки не потому, что знал правила правописания назубок, просто вспоминались слова в прочитанных книжках как они напечатаны. Конечно, учиться хорошо дано не каждому. Для этого ученик должен иметь еврейские способности, жить в добропорядочной семье, генетически здоровой.

 А о какой здоровой семье можно говорить, когда Петя, брат Коли, часто жаловался на головные боли, остался на второй год дважды, а седьмой класс не смог закончить успешно.

 И сама Прасковья писала письма, делая по три ошибки в каждом слове. Если и были у отца Коли приличные извилины где-то там под красивой, волнистой шевелюрой, то трудно это проверить. Ведь у пропавшего без вести воина в земле мог остаться череп, очень похожий на те двадцать миллионов погибших в войне.

 Возможно, по материнской линии и шла эта полоса глупости, замешавшаяся в гены Коли, отчего он умение рисовать унаследовал от отца, а неспособность к точным наукам - от матери. В дополнение ко всем бедам приключилось новомодное увлечение настольным теннисом. Коля сделал две самодельные ракетки, купил три шарика, и три друга пошли в общежитие Механического института, в  котором и стали добивать прекрасный теннисный стол.

 Конечно, благодаря Прасковье, работавшей здесь завхозом, мальчиков терпели студенты, которым эта троица мешала совершенствовать своё мастерство не один год. Коле и его друзьям, как и всем подросткам, переходный возраст пришлось пережить непросто. В этот период дома не сидится, улица манит кажущейся свободой от домашней суеты и учёбы в школе.

 Часто бессмысленное времяпровождение с бессодержательной болтовнёй заменяло чтение книг, зубрёжку исторических дат, теорем и формул. Дни рождения вождей, писателей, даты революций, бунтов, эпох никак не укладывались в мозговые извилины. Ошибка всей молодёжи заключалась в уверенности, что жизнь бесконечна и всё успеется. Наверно, поэтому восьмой и девятый классы без выпускных экзаменов Колю расслабили, отчего учёба стала превращаться в монотонный процесс. Игра в теннис и шахматы зимой, летом - катание на велосипедах, купание в пруду, игры в волейбол и футбол были интересней, а будущая трудовая жизнь казалась далёкой и неясной.

глава 14

 Фёдор ни за что не захотел ночевать в доме. Его пугала перспектива снова увидеть у кровати Рыжего и Чернявого. Надя разочарованно мяла в руках тряпку, которой только что вытерла со стола, думая, что вот и не понравилась гостю, а так мечтала согреться рядом с горячим мужским телом.

 -В сарае, что ли, устроить тебе постель? - спросила тихо, покорным видом своим выказывая непротивление повороту судьбы.

 -Мы могли бы там вместе переночевать, - улыбнулся Фёдор.

 -Правда? Ты не против? - подпрыгнула Надя и громко засмеялась. - Я уж думала, не приглянулась тебе, - простодушно заулыбалась она. - Так я сейчас, живо всё приготовлю!

 -Да чего готовить-то? Пошли! Боюсь я здесь ночевать. Старосту, наверно, я здорово разозлил. А далеко ли ушёл от деревни-то?

 -От Гаврилыча-то ты ушёл всего семь километров, но вражина этот едва ли сюда полезет. А чем разозлил-то?

 -Так бежал я от него и лекаря, - беспокойным тоном ответил Фёдор, - вот и  спрашиваю, нет ли партизан настоящих здесь?

 -Уйти хочешь? Тут кругом немцы посуху, а к фронту - болото. Его к декабрю заморозит, так можно пройти. Только полыньи припорашивает снегом, утонешь бесследно.

 -Я бы утром пошёл дальше к северу. К югу-то немцев больше тянет, а мы к холоду привычные.

 В сарае было уже темно. Наощуп, держа Фёдора за руку, Надя потащила его по лестнице на сеновал. Оба несли одеяла, подушки, с трудом вскарабкались, побросали на сено ноши.

 В полумраке расстелила Надя одеяла, бросила в изголовья подушки. Оба легли как-то отчуждённо, будто совершенно забыв, что им хочется делать дальше.

 Фёдор почувствовал какое-то неодолимое препятствие к продвижению нескольких сантиметров расстояния до тела деревенской девушки. Надя же почувствовала такое сердцебиение, что не в состоянии была пошевелиться. Она вся замерла в ожидании. И когда спина стала наполняться испариной, девушка стала осторожно освобождаться от своей, не красящей её, одежонки.

 Фёдор облегчённо вздохнул, почувствовав шевеление Нади, и тоже стал снимать всё, что  могло помешать объединиться телам их для более тесного сближения. Делалось всё молча, слышно было только похрустывание сена под одеялом да излишнее шумное дыхание обоих.

 Ранним утром Надя покинула нагретое ложе, чтобы накормить козу, двух овечек и четырёх куриц. Петуха она зарубила сразу, чтобы не привлёк немцев своим голосистым пением. Фёдор вскочил, напряжённо озираясь, через минуту, стал поспешно одеваться. Надина голова улыбнулась ему уже внизу лестницы и исчезла. Фёдор спустился следом, выглянул из сарая, крадучись подошёл к изгороди, готовый  перемахнуть через неё и мчаться в лес во всю прыть.

 Но кругом было тихо, и ничто не предвещало беды. Надя гундосила незамысловатый мотив, возясь у печки. Огонь быстро захватил в плен дрова, внутри печи загудело от воздушной тяги,  и скоро завтрак был готов. Шикарная яичница из четырёх яиц на козьем молоке украшала стол. Надя, сияющая счастливой улыбкой, одетая в домотканую кофту из овечьей шерсти, ждала, когда Фёдор сядет за стол. Он посмотрел на это чудо на чёрной чугунной сковороде, потом на Надю и сказал:

 -Ну, зачем ты так-то? Ведь на меня яиц и  молока не напасёшься! Я бы и картошки поел. А завтра что будешь есть?

 -И пусть! - торжествовала она. - Мне сейчас хорошо! Кто его знает, что будет завтра? Завтра ведь может и не быть, понимаешь? Придут немцы и опять сожгут всё это! А то и меня убьют.

 Она помолчала несколько мгновений, задумавшись над своими словами, очнувшись, сказала:

 -Ну чего ты? Ты ешь, это тебе полезно.

 Он съел ровно половину содержимого сковороды, завершил завтрак стаканом молока с лепёшками и поблагодарил Надю скромным поцелуем. Она смущённо засмеялась в ответ.

 -Ночью ты целовал горячей, - простодушно, чисто по-деревенски, призналась она, - наверно, ночью я красивей, правда?

 -Какая же ночью ты красивей? Тебя же не видно! - в тон ей ответил Фёдор, и на этот раз прижал девушку к своей груди крепко и так же крепко поцеловал. Он вдруг осознал после её признания, что действительно, в любой момент всё это тихое счастье может прекратиться, потому что немцы совсем близко и в любую минуту кто-то из оберштурмфюреров пошлёт какого-нибудь оберлейтенанта с ротой прочесать кромку болота для обнаружения партизан.

 И может так случиться, что оберлейтенант в свою очередь пошлёт этих перевёртышей со старостой во главе, которые обнаружат его здесь в плену эйфории, не имеющего ни ружья, ни гранаты, чтобы защитить Надю от посягательств бывших советских солдат, позабывших не только о присяге, но и о земле, которая их вскормила, и  которую просто необходимо защитить от врага.

 -О твоём доме они знают, - вдруг догадался Фёдор. - Ну да, как же я сразу не сообразил!

 -Знают, - согласилась Надя. - Наверно, забыли. А может и нет.

 -Ещё не поздно уйти! - с проснувшимся беспокойством в голосе сказал Фёдор. - Понимаешь, вдвоём мы можем меньше вызвать подозрения у немцев,  если случайно наткнёмся на них.

 -Нет, Федя, нет! Лучше подождать до декабря. Болото замёрзнет, тогда проще. А сейчас в болоте тропу знать надо. Утонуть можно.

 Надя сразу погрустнела, снова стала некрасивой. Но Фёдор уже  не замечал ни белёсых бровей, ни отсутствия ресниц, и даже облупившийся нос девушки не казался ему чересчур красным.

 Всё это уже не было главным в его отношении к Наде после их ночной близости. Он просто не мог вот так уйти из её дома, оставив её одну в полной зависимости от немцев, которым она могла стать лёгким подарком.

 -Нельзя ждать мороза, - веско заметил он, - сейчас не уйдём, в декабре не уйдём уже никуда. Партизаны разозлят фашистов к декабрю основательно, и они тоже воспользуются тем, что будет лёд. Тогда и пушки подгонят, болото снарядами пробуровят, чтобы партизан утопить. В холодной-то воде сердце быстро остынет. И пули не надо будет.

 -А скотину-то кому оставлю?

 -Куриц можно зарезать, козу взять с собой, а овец выпустить, сами к людям дорогу найдут. Можно ведь и по кромке болота пробираться. Чувствую я, что севернее должны наши части остаться в большом скоплении.

 -Ой, милый! И не к горю ли моему тебя бог-то послал, а? - запричитала Надя. - Ведь увидишь какую-нибудь кралю и был таков! А я куда? Вон ты какой пригожий! Шёл бы один, раз уж так хочешь!

 Фёдору не хотелось сообщать девушке, что и женат он, и  сын есть у него. Всё это было где-то в прошлой жизни и казалось нереальным. Опасность, которая окружала со всех сторон, стёрла на время законы социалистической Родины. Поведение в этой действительности подчинялось теперь законам военного времени. Слабый духом терял все устои, заколоченные в  мозг политическими лозунгами агитаторов. Сильный духом фанатически верил в правоту Коммунистической партии. Но и тот, и другой в любой момент могли быть убиты пулей, которой было наплевать на те или иные мотивы поведения этих, совершенно по-разному мыслящих людей.