Сын предателя

 Почему-то именно с неприятия бога началась эта "новейшая" история Советской империи. Для стариков и старух была оставлена единственная церковь с кладбищем умерших до этой расписанной в цвета радуги эпохи.

 Всё, что блестело и раздражало новую власть, было снято и заменено крашеным в тусклые цвета, чтобы "опиум для народа" не вводил этот самый народ в искушение посещать пристанища поповской проповеди вместо дворцов и клубов, в которых агитаторы с красными книжечками у сердца живописали о подвигах советского народа и будущей жизни при коммунизме.

 Постройки двадцатых и тридцатых годов ещё как-то сохраняли лепнину и даже кое-где власть дозволяла архитекторам проектировать здания с колоннами. Но, совершенно загадочно страна, в которой ни один правитель не смог бы в течение своей жизни посетить хотя бы все города этой самой многонациональной страны, стала беднеть, несмотря на подвиги Стаханова, Чкалова и многих других безымянных героев труда.

 Постепенно заменялись священники на верных делу Ленина-Сталина слуг. Кавалеры Георгиевских крестов не были в чести, и носить награды для них было так же опасно, как школьнику на уроке русского языка сказать громко, что бог есть. Само засилие псевдонимов в фамилиях руководителей страны наводило на мысль, что никак группировка, взявшая власть

 в свои руки, хочет скрыть своё тёмное прошлое!

 Само слово - ссылка вдруг стало иметь значение - подвиг! Эти псевдонимы, заработанные в революционной деятельности, придуманные на "досуге", легко запоминались и неплохо звучали. История сочинялась на ходу и, несмотря на младенческий возраст, её незамедлительно стали изучать на Рабфаке и Народных Университетах.

 * * *

 Прасковья была из крестьян, ничем не отличалась от голытьбы, став такой именно благодаря Революции. Но на Рабфак поступила легко. Не имея особых способностей, которые проявляются чаще всего в раннем детстве, с трудом освоила письменность. И в Большевистскую Партию заявление написала сразу, как только смогла различать буквы. Наверно, её биография зазвучала бы иначе, если бы не подвиг Егоровны, её матери, уклонившейся от вступления в колхоз. Целый год Прасковья добивалась авторитета кандидатом в члены ВКП(б), но замужество всё испортило.

 Фёдор Лубин, муж её, оказался сыном бывшего унтер-офицера в отставке, жившего в Сарапуле. Отказали ей не в грубой форме, но дали понять, что родня слишком близкая, да и мать её тоже женщина несознательная, тянущая дело коллективизации назад. Но учли деловую хватку в НКВД, предложив нелегально сотрудничать, тем более, что и Фёдор пытался заслужить доверие новой власти, всячески демонстрируя равнодушие к отцу и матери. Он и женился на Прасковье, чтобы не выделяться своим привилигированным происхождением. По причине множества ошибок в самом заявлении Прасковьи это тоже повлияло на отрицательный результат.

 Она так и не научилась разбираться в сложностях правил русского языка. В суффиксах и приставках блуждали и сами учителя, окончившие три класса церковно-приходской школы.

 Грамота на минимальном уровне всё же Партии требовалась. Иначе как член Партии мог бы изучать пятьдесят шесть томов Владимира Ульянова?

 Как ни билась Прасковья в годы войны, растить двух малышей становилось всё труднее. В завод её не взяли по причине инвалидности. Она видела только одним глазом. История произошла в возрасте семи лет. Глаз стал покрываться бельмом после попадания в глаз соринки. Прасковья тёрла глаз грязной ладошкой, занесла инфекцию. Деревенский лекарь из народа засыпал в глаз толчёный сахар. Глаз хорошо продрало, бельмо исчезло, но зрение на этот глаз стало равно нулю.

 Ходила Прасковья в Военкомат, где пыталась выяснить, что означают слова "пропал без вести", добивалась помощи в Райсобесе. Но чаще ездила в деревню Гольяны и везла от Егоровны продукты.

 В артели "Труженик", в которой работал Фёдор до войны, она тоже побывала не раз. Помощь была всегда одноразовой или она видела одним глазом две разведённые руки. Жест был всегда понятен.

 Однажды в сапожной артели Прасковья и увидела пожилого маленького Николаича, который пришёл с фронта в январе сорок четвёртого года после списания по причине ранения в живот.

 Пуля застряла в позвоночнике, пробив всю брюшную полость. Конечно, в сравнении с Фёдором - не орёл, даже вообще не герой, к тому же, умевший подшивать только валенки.

 Но для конца сорок четвёртого года спрос и на него был, так что с двумя детьми козырять своей внешностью не приходилось.

 Новый жилец в небольшом домике согласился на звание квартиранта. На самом деле, так оно и было. На любовные игры рассчитывать не приходилось. Постоянно Прасковья стирала полоски тряпок из простыней, заменявшие бинт. Рана не заживала, потому что пуля из позвоночника не спешила высвободиться, но гной  приходилось вытягивать жгутом и постоянно перевязывать живот. Николаич терпеливо переносил это неудобство, ждал улучшения, ходил к врачу и возвращался повеселевший.

 Валенки Николаич подшивал исправно, брал немного с тех, кто не хотел черпать пятками снег и делился с Прасковьей выручкой без навара для себя. Когда клиент оказывался достаточно щедр или боль в животе притуплялась, Николаич брал в руки балалайку. Коля прриходил в восторг от весёлых мелодий, звучно отдававшихся в его сердце, и Николаич уже не казался сердитым или грозным. По возрасту повоевав в обозе, Николаич схлопотал шальную пулю, которая потеряла убойную силу. Вот почему позвоночник его пострадал не настолько, чтобы Николаич стал полным инвалидом. Но маленькую пенсию бывший подвозчик снарядов получал.

 Прасковья пережила тяжкое военное время стоически. После окончания войны бесчисленные походы в Военкомат и Комиссариат дали плоды. Фёдор был признан пропавшим без вести окончательно. Правда, полковник беседовал с нею, не глядя в глаза, объяснил весьма туманно обстановку в том районе боёв, нажимая на возможность гибели в болотах под Великими Луками. Торжественным тоном он заверил, что дети не несут ответственности за те или иные неправильные действия родителей.

 Прасковья чувствовала какую-то недосказанность в тоне военного начальника, и сердце её сжимала неясная тревога, которая не давала поверить в смерть мужа. В общем, пенсия была назначена на детей не такая, чтобы можно было ею заполнить брешь в семейном бюджете, но жить стало легче. Годы после войны превратились в период ожидания чуда, и это ожидание после победной эйфории было даже приятнее ожидания победы здесь, в тылу, даже не испытавшем, что такое - бомбёжка.

 Все думали, что ну вот уж завтра-то будет, наконец, лучше, чем сегодня! Дни шли и шли годы, а лучше наступало медленнее, чем рассвет утром в зимнее время. Трудились, конечно, на благо Родины усердно, расслаблялись до потери здоровья, дечились и опять трудились.

 Прасковья приучала детей тому, что умела сама. А умела она выполнять сплошь мужскую работу, от выполнения которой усердно уклонялся Коля, не вынося тяжёлой физической нагрузки. Всё свободное время от учёбы он уделял чтению книг.

  Учёба в первом классе началась неудачно для малорослого, худосочного мальчишки. На уроке рисования Коля сидел рядом с мальчиком, который надумал срисовать из букваря портрет Сталина. Получился очень смешной, похожий на ёжика, рисунок, над которым Коля смеялся так заливисто, что подошла учительница. Рисунок на Вождя страны походил только усами. Но букварь мальчика был раскрыт на странице с изображением Сталина. С Прасковьей была проведена беседа, и она просто заперла сына от греха подальше в доме до самой зимы.

 Только на следующий год и уже в другой школе Коля проявлял свои способности, но портрет Сталина прикрывал ладошкой или промокашкой, чтобы не засмеяться невзначай.

 Мало поучившаяся мать умилялась успехами младшего сына в рисовании. Ужимая бюджет семьи, покупала книги, альбомы, краски и кисточки. Видя, как легко у Коли всё получалось на бумаге, Прасковье труд художника казался лёгким заработком денег в будущем для сына.

 Успехи в рисовании в школе Колю автоматически продвинули к созданию стенгазеты. Труд этот был просто неблагодарный. Он отнимал много времени, отчего к урокам подготовиться не всегда удавалось. Сыпались тройки и даже двойки. Учителям было необходимо, чтобы стенгазета регулярно менялась, хотя на неё смотрели только минут двадцать, после чего она недели две висела вместо обоев. Коле было обидно, что его труд никак не влиял на его успеваемость в положительную сторону.

 Избавиться же от этой нагрузки было невозможно. Многие ученики просто скрывали, что они тоже хорошо рисуют. Учителя часто повторяли, что советский пионер должен проявлять скромность. Эта скромность требовала от Коли не зазнаваться, что он и старался делать, не показывая свои рисунки, которые рисовал сначала в Доме пионеров, потом во Дворце Культуры.

 Скоро жить стало намного тяжелее, несмотря на детскую пенсию. Николаич заразился жадностью Прасковьи, и повторил её подвиг с проклятыми спичками, которые облегчали быт советских обывателей. Скатался он в эту, манящую всех спекулянтов, Казань. Всё бы закончилось благополучно. Да чемодан был старый, замок был сломан ещё на передовой, а верёвка, которой был опоясан чемодан, порвалась. Всё содержимое рассыпалось по улице Максима Горького прямо к ногам милиционера.

 Три полных года дали бывшему тыловому воину, не посмотрев на ранение. Сидеть далеко не послали, где-то около столицы Удмуртии пристроили ремонтировать валенки заключённым.

 Прасковья тотчас же открестилась от этого знакомства. Запятнать свою биографию не пожелала, оберегая звание вдовы воина, пропавшего без вести в партизанском отряде. Для её детей было не безразлично, кто мог жить в одном с ними доме. НКВД отслеживал дальнейшую жизнь бывших заключённых  и их родственников. Николаич особых претензий предъявлять не стал, тем более, что найти кров у какой-нибудь не щепетильной вдовы проблем для мужика в послевоенные годы не составляло.

 Но Прасковья не только ошибалась в попытке оградить себя и детей от подозрений в связях с Николаичем. Служба НКВД работала днём и ночью. Старательные поиски неблагонадёжных никогда не заканчивались безрезультатно. Сами находясь под перекрёстной слежкой, солдаты и офицеры боялись друг друга и азартно доказывали службой верность Отечеству.

 Прасковья уже была в чёрном списке. Её муж Фёдор был не просто в числе пропавших без вести. По приказу И.В.Сталина он входил в число изменников Родины.

 Сама Прасковья, конечно, об этом догадывалась и поэтому усердствовала в сотрудничестве с НКВД. Её сигналы по поводу какой-нибудь зазевавшейся работницы проверялись с азартом, но кроме глупости обнаружить ничего не удавалось. Просто Прасковья не в состоянии была обнаружить сколько-нибудь значимого "врага народа", так как была  в должности незначительной из-за чудовищного количества ошибок при письме. А ведь допущенные ошибки при написании фамилии и имени подозреваемого лица сразу лишали документ достоверности.

 Когда капитану Жогину надоело получать осуждение начальства за кляузы Прасковьи, он надумал выдать её замуж за бывшего сотрудника НКВД Алексея Ч. Этот сотрудник заполнял в застенках НКВД журнал довольно своеобразным почерком, но без ошибок. Однако однажды вместо абревиатуры - ВМН написал ВММ. Начальство расценило это не как ошибку, а как откровенное издевательство над приговором, который был совсем не безобидным. Алексей Ч. пошёл под пытки. Бывший недавно ещё другом сотрудник поломал ему пальцы, дубинкой отбил спину, нарушив её чувствительность, и прекратил экзекуцию, когда Алексей Ч. признал себя английским шпионом, получившим задание Высшую меру наказания записывать как - Высшая Мера Молчания. Алексея Ч. спасла, скорее всего, начитанность, подсказавшая правильное объяснение непредвиденной ошибки, которую кто-то расшифровал начальству как - Высшая Мера Мучений.

 Начальство спохватилось почти во-время. Разница оказалась по значению незначительной. Алексея Ч. отправили в больницу залечивать спину и вправлять назад пальцы. С работы, конечно, сняли. Грамотный Алексей Ч. устроился работать в Книготорг и проявил себя в должности товароведа, распространявшего литературу по книжным магазинам и библиотекам.

 Вот этот Алексей Ч. и явился в домик на холме Колтомы на закате Сталинского царствования. Позже он вечно жаловался на боль а руках, причиной считал костоед, но никогда не пытался объяснять нечувствительность  спины. Привычку заполнять красивым почерком журнал, приобретённую в штабе НКВД, забыть не смог и стал вести личный инвентарный журнал, ставя номер в каждой новой купленной книжке.

 Алексей Ч. много лет носил старую офицерскую шинель и фуражку, в каких осенью и весной ходили работники спецслужб. За бедность Прасковья площадно материла дядю Лёшу, считая, что книгой сыт не будешь. Однако Коля пристрастился к повальному чтению тех книг, которые дядя Лёша приносил для своего чтения. Чтение книг было сродни наркотику, уводило из реальной жизни. Учёба уходила на задний план.

 Двойки постоянно приходилось исправлять. Книги мешали учиться. Коля стал переползать из класса в класс уже чудом. Книги рождали фантазии на тему любви. Поиски Дульсинеи Тобосской продолжались в родном классе. На уроках он тайно любовался то той девочкой, то этой. Любовь менялась после описания новой героини приключенческого романа Майна Рида, Жюль Верна. "Декамерон" и "Тысяча и одна ночь" превратили всю жизнь Коли в любовные страдания.

 Смерть Сталина Коля встретил спокойно. Дядя Лёша проливал крокодиловы слёзы и причитал: -- Как теперь жить будем?

 -Да как жили, так и будем жить! - улыбаясь, успокоил двенадцатилетний Коля и дядю Лёшу и мать. Петя ненавидел дядю Лёшу, молчал постоянно или что-то делал в огороде. Его домашнее трудолюбие переходило все нормы, учитывая возраст.

глава 7

 Тяжёлая поступь подкованных сапог, угрожающе приближающаяся к кровати, разбудила Фёдора. Он мог бы ещё вскочить с той спортивной подвижностью, которая выработалась у него в годы службы на границе, но рука приковала его к той позе, в которой было легче терпеть проснувшуюся ноющую боль, подобную зубной. Он ждал своей участи, надеясь на благоприятный исход, как ждёт зверь в клетке, оскалясь, но бессильный против судьбы.

 Предчувствие не обмануло его. В комнату вошли два немца в мешковатой амуниции, держа в руках наизготовку револьвер и винтовку.

 -Ну. как дела, командир? - смеясь, спросил на чистом русском языке чернявый. - Извини, но отлёживаться будешь в другом месте. Здесь скоро немцы появятся. Видишь, двоих раздели!

 Жалко, учили  в школе только русский язык, кроме "хенде хох" ни бельмеса не понимаем.

 А то напугали бы до потери штанов! А, командир?

 Фёдор напряжённо всматривался в лица русскоговорящих немцев. Чьи-то очень знакомые физиономии ему напоминала эта парочка, но немецкая форма сразу приводила его в напряг, и он не знал, то ли улыбаться в ответ, то ли ждать каких-нибудь неожиданностей, не предвещавших ничего хорошего. Лицо чернявого ему казалось более знакомым, но он никак не мог вспомнить, где именно мог его  видеть.

 К приходу гостей он уже успел спрятать фуражку под кроватью, прикрыть одеялом себя до подбородка, но из-за отсутствия возможности защищаться уверенность покинула его окончательно. Его вдруг охватило страстное желание жить, и он почувствовал, что теряет контроль над своей волей, что сейчас, именно сейчас он решится на всё, что ему ни прикажут эти два самодовольных типа! В их руках теперь его живая плоть, его мозг с судорожными мыслями, его сердце, которое было смелым там, среди солдат на передовой, а здесь застучало с заячьей быстротой.

 -Вы... кто? - почти прохрипел он, едва держа себя  в руках.

 -Не узнал? - сердито спросил рыжий, сверля глазами Фёдора. - Погубил всю роту! Что, надеешься, что встанем по стойке смирно и опять будем ждать, когда ты нас в атаку поведёшь? А куда? Кругом - болото! И немцы! А советская власть удрала!

 -Да тише ты! - остановил разошедшегося напарника чернявый, - не видишь, командир страдает. Вставай, старшой, пора идти.

 Фёдор кое-как поднялся с кровати, надел гражданскую фуражку, подаренную лекарем, не пытаясь достать из-под кровати офицерскую. Простая фуражка придала ему больше уверенности, и он удивился в душе только что пережитому страху. "Наверно, так вот недолго и стать предателем", - подумал он про себя, с сожалением покидая избу, такую уютную после прогулки по болоту. Они прошли всего метров триста. Вся разношёрстная группа собралась в густом островке леса. Здесь был и мужик, хозяин плоскодонки, и лекарь. Некоторые солдаты щеголяли в резиновых сапогах, оставшихся в семьях солдатских матерей и жён. Почти все были нагружены пухлыми мешками, мелким скарбом. Два "немца" с винтовкой и револьвером напугали не одного Фёдора.

 Только русская речь спасла группу от губительной перестрелки, но матерились за испуг долго.

 -Ну, пора, товарищи, познакомиться, - сказал мужик с плоскодонки. - Я являюсь старостой этой деревни. Эти двое, - указал он на двух "немцев", - полицаи. Задание дано нам не простое. Называется это задание - "выжженная земля"! Мы должны поголовно включить население, оказавшееся под немцем, в борьбу с врагом партизанскими методами. Желающих дружить с немецкими захватчиками, беспощадно уничтожать!

 -Мы что, тоже должны стать полицаями? - спросил Фёдор, пытаясь определить своё место в этой группе молчаливых окруженцев.

 -Сегодня мы уже столкнулись с нежеланием многих помогать нам, -

 многозначительно поднял правую руку староста. - Нам пришлось отнимать хлеб, мясо, муку и одежду в нескольких домах. Я, конечно, бывший председатель колхоза, и многие односельчане имеют зуб на меня, но вы - бойцы Красной Армии, и если они не желают оказывать помощь вам, значит, они - тоже враги!

 Все выжидающе молчали. Фёдор чувствовал себя в этом обществе двуссмысленно. Он вообще  не понимал, как себя вести, хорошо уяснив ещё в мирное время деятельность весьма мрачную НКВД. Эта потеря целой роты, из которой двое - Рыжий и Чернявый, очевидно, не просто сдались, а сразу стали сотрудничать с немцами, ставила его в один ряд с "врагами народа". И какой бы он подвиг ни совершил здесь, за линией фронта, едва ли кто оценит это там, в Штабе Армии, где уже на карте полковники начертили новую линию обороны, которая стала ещё ближе к Москве.

 Конечно, не только его рота была виновна в том, что танки прошли сквозь её ряды, будто её и не было. Тыловые части были отрезаны обходным маневром танков, а самолёты разбомбили мост через реку Ловать. Но кто там, в Кремле, будет в этом разбираться?

 -Ладно, пошли! - сказал староста, - тут недалеко  есть охотничий домик, в нём и заночуем. А ты, Лейтенант, с рукой не шути, нужен ещё будешь. Иди с лекарем, лечись.

 Гурьбой солдаты безропотно зашагали за полицаями и старостой. Лекарь смотрел им вслед, пока они не скрылись за стволами берёз, осин и лип. Потом повернулся к Фёдору.

 -Ну, пошли и мы!

 Они вернулись в избу. Дед опять принёс ковш самогона, подал Фёдору, подождал, пока тот не проглотил всё до дна. Закусили из того, что у деда в запасе было. Лекарь подождал, пока Фёдор расположился на кровати, склонился над ним.

 -Тут вот какое дело. Я, конечно, не такой старый, как тебе может показаться. В общем, мы тут все - заложники. Всем нам надо держаться вместе. Но надо, чтобы нами руководил человек, знающий военное дело.

 Лекарь испытующе посмотрел в глаза Фёдору. Улыбчивость лица его исчезла, появился какой-то хищный блеск в глазах, и он продолжил:

 -Не такой,  чтобы очень великий, ну, лейтенант для нас подходит, вроде тебя.

 -Да я ведь - младший лейтенант, - попытался поправить лекаря Фёдор.

 -Да кто ж будет такое длинное звание-то в лесу произносить! - засмеялся натянуто лекарь. - Не успеешь опомниться, как и в капитаны произведём! Ещё короче будет звучать. Воевать без шума не получится, потому как жрать хочется каждый день. Район у нас тут бедный, сам видишь - болото. Здесь что ни семья, отдавать нам что-нибудь мало кто хочет. Так что мародёрничать-то придётся. Что - немцы, что - мы для некоторых здесь - одно и то же. А идти искать счастье за линией фронта, чтобы опять вдруг попасть в окружение из-за отсутствия патронов смысла  вам нет!

 Лекарь почему-то посмотрел в окно, будто пытался увидеть скрвышихся за деревьями солдат, и закончил:

 -Так что, как выздоровеешь, руководи, как знающий военное ремесло. А уж я постараюсь.

 Наверно, надо было как-то ответить этому скользкому типу, может быть, прикрикнуть, напомнить, что они всё ещё - советские люди, а не какие-нибудь бандиты. Фёдор был уверен, что СССР непременно победит зарвавшихся фашистов. Но эта уверенность была в то время, когда болел только желудок. Теперь же он ждал, когда ноющая боль в переломе начнёт затухать. С рукой, зажатой в липовой коре, патриотизм его дал серьёзную трещину. Хотелось материться громко и безнадёжно ещё и потому, что обратной дороги в воинскую часть, которая неизвестно сейчас где, просто нет!

 Да и срастаться перелом будет не одну неделю, и правильно ли срастётся. Морщась от боли при попытке сменить позу, Фёдор уже  не думал о предложении лекаря, как о чём-то серьёзном. Его нисколько не радовало повышение по службе. Даже смеяться по поводу легко заработанного ромбика на петлицу в голову не приходило. Наверно, правильно было затаиться и действовать по обстоятельствам, пока же надо было дольше жаловаться на боль в руке, и бежать от этих горе-партизан.

глава 8

 Друзья появились как-то неожиданно. Однажды в эту улицу забрёл Славка. Коля играл с соседским мальчиком Юрой в городки. Фигуры неохотно вылетали из очерченного квадрата. Палки были разной длины и совсем различного веса. Попасть было мудрено. Славка был плотоно сбит, достаточно силён и стал вышибать не не только "пушки" и "колодец" с завидной точностью, но и "запечатанное письмо". Дружба с ним укрепилась и с помощью игры в домино.

 Когда играли у Славки в доме, его мать, с вечно недовольным выражением на лице, кричала Славке прямо с первого этажа сходить за водой или за хлебом. И когда какой-то тенор заливался из чёрной тарелки на стене - "то ли луковица, то ли репка, то ль забыла, то ли любит крепко!" - Коле хотелось дослушать любимую песню, но никогда это не удавалось. Коля уже знал - семья Славки готовится обедать или ужинать.

 В это же время на улице стал кататься нескладно скроёный мальчишка на подростковом велосипеде. К тому времени, когда Коле исполнилось четырнадцать лет, он уже умел кататься. В пионерском лагере посёлка Пычас неизвестно каким чудом оказались два подростковых велосипеда. В очередь стояли всего несколько ребят из обеспеченных семей. А кто не умел кататься, сидели на скамейке и с завистью поглядывали на мчавшихся по кругу небольшого стадиона.

 Коля улучил момент, когда многим ребятам наскучило и кататься, и смотреть на катающихся. Он взял велосипед, залез на него верхом, поставил одну ногу на педаль и оттолкнулся другой ногой. То ли он долго наблюдал за катающимися, то ли вестибулярный аппарат его был идеально настроен, но он сумел проехать почти два метра. Постепенно он научился и вторую ногу ставить на педаль, а там и педали закрутил. За  оставшиеся две недели отдыха в пионерском лагере велосипед полностью подчинился его стараниям.

 Витька понравился своей щедростью. Коля первым прокатился на новеньком велосипеде. Новый друг незамедлительно стал учить его игре в шахматы. Удивительная игра привлекла Колю непредсказуемостью результата. Учёба стала хромать на две ноги. Рисование в ИЗОстудии, шахматы и уличные игры отнимали так  много сил и времени, что было удивительно, как удавалось Коле по геометрии, алгебре и физике зарабатывать неустойчивые тройки.

 Позже и остальные предметы стали из двоек и четвёрок иметь среднеарифметические цифры.

 Седьмой класс в школе номер 16 был последним. Сама школа была деревянной, достаточно просторной, чтобы  в каждом  классе потели сорок детишек в две смены. Директор школы пережила блокаду в Ленинграде, привезла с собой техничку, сухопарую, крикливую, вечно недовольную быстро носившейся во время перемен оравой учеников.

 Высокопарные выступления директора школы всегда заканчивались просьбой сочувственно относиться к труду уборщицы Кати,  которая едва не померла с голоду в городе Ленина. Она так и называла Ленинград городом Ленина. Слово "голод", конечно, понимали все. Но тётя Катя продолжала орать изо дня в день, отчего большая половина учеников город Ленина никак не связывала с мощным гоолосом высокой старой технички.

 Школа номер шестнадцать была просто набита детдомовцами. Это было время многих погибших отцов. Почему у этих детей не было и матерей, Коле было непонятно. Ведь у него мама была.

 У многих учеников были и мамы и папы. Папины дети были прилично одеты, выглядели самостоятельными и здоровыми. Они же и учились вполне прилично.

 За время учёбы в деревянной школе Коля обнаружил, что некоторые ученики скрывали, что хорошо рисуют.

 В большом классном коллективе успехи у всех, конечно, были разными.

 В седьмом классе учиться стало легче. То ли ученики повзрослели, то ли повлияло, что Колю выбрали главным редактором общешкольной стенной газеты, но обижать его перестали.

 Дядя Лёша незаметно вписался в родственники, стал реже ходить домой к своим более взрослым детям. Прасковья стала меньше материться, потому что стала окультуриваться рядом с совершенно не ругающимся "интеллигентом в подштанниках."

 Петя продолжал ненавидеть дядю Лёшу. Вообще Петя становился уже совершенно нетерпим и для Коли. Вероятно, дыухнедельная кома не отразилась положительно на его мозгу. Если Коля учился плохо из-за разбрызгивания своих умственных усилий на разные виды творчества, то Петя тратил все лучшие силы молодости на помощь Прасковье в огороде, носил воду, ходил в магазин за продуктами, а вот уроки выполнять ленился подозрительно старательно.

 Всплывала пословица - "в семье - не без урода".

 Но пора вернуться к друзьям Коли. Витя был сыном Главного химика завода по выплавке стали, был прилично обеспечен и часто приглашал Колю к себе в гости поиграть в шахматы. При этом он неизменно выигрывал. Родители, видя, как гость переживает, приглашали его к столу и смягчали огорчение манной кашей, вкусной и питательной, по их мнению. Коля наедался так, что готов был проигрывать в шахматы в любой день, не огорчаясь.

 Но, как говорится, благодарность имеет свои границы. Дядя Лёша принёс Коле книжку по теории шахмат, и Витя стал постепенно терять своё преимущество. Но это происходить стало много позже. Всё же Витя воспитывался в интеллигентной семье, и Коле надо было подниматься над тем уровнем вахлачной жизни, из которой обычно обитатели шли в заводскую проходную и трудились до пенсии у станка токарного, фрезерного, у напильника и отвёртки.

 И это был лучший вариант. Обычно же, дело заканчивалось трудом грузчика, такелажника или сантехника. Коле хотелось стать художником, и в этом его желании Прасковья была первой помощницей. Правда, тройки в дневнике угрожали не сбыться этой мечте. На такие же отметки учился и Славка. Отец у него был шлифовщик. В заводе был награждён орденом Ленина, считался работником положительным. В разговоре был скуп на слова, как и сам Славка.

 Витя и Славка учились в одном классе на год позже Коли. Но Витя учился легко и успешно.

 Витя был не только умнее и Коли и Славки, но он ещё и слушал голос Америки, так как у них в доме был крутой радиоприёмник. Прасковья уважала Славку и с подозрением относилась к Вите. Сама мать Коли тянулась больше к простым людям, которые выглядели, как раскрытая книга.

 Витя имел взгляд скептический, при этом у него губы поворачивались не в открытую улыбку, а саркастическую. На мать Коли Витя смотрел так же, как на свою маму. Но мама Вити была с высшим образованием и любой взгляд сына воспринимала с высоты своего развития. А вот мама Коли эту саркастическую улыбку Вити воспринимала, как издёвку над её необразованностью.

 Конечно, ради сына, который больше  общался с Витей, Прасковья терпела его, как необходимое зло. Для Коли Витя был настояшим "Клондайком". Золота, конечно, не было, но изредка поедание каши в доме Вити укрепляло хилый организм Коли. У Славки Коле ничего не перепадало.