Дождаться утра

Владимир Николаевич Еременко

Дождаться утра

Мальчишкам Сталинграда

О повести

Повесть Владимира Еременко «Дождаться утра» сложилась из двух самостоятельных повестей «Дождаться утра» и «Свой хлеб», связанных общностью темы и жанра, в котором явственно проступает документально-биографическое начало.

В основе повествования — судьба двух поколений семьи Чупровых: Андрея Чупрова-старшего, пережившего подростком Сталинградское сражение и вражескую оккупацию, и его сына Андрея, тоже подростка, родившегося после войны.

Война и мир, отцы и дети, связь поколений, преемственность духовных, моральных, идейных ценностей, память и ответственность — такова проблемно-тематическая канва этой книги, сильной прежде всего своей невыдуманностью, подлинностью, ибо за всем сказанным в ней с очевидностью встает личный — горький, тяжкий, во многом трагический — опыт автора.

«Дождаться утра» — книга о Сталинградской битве. О ней писано много в нашей литературе. Но у В. Еременко героическая эпопея увидена в неожиданном, новом для литературы ракурсе. Она увидена не из солдатского окопа, не с командного пункта сражающейся части, не из Ставки Верховного Командования. Она увидена не участником боев с нашей или вражеской стороны, а глазами подростка, оказавшегося вместе со своими домашними и соседями в блиндаже, возле которого и над которым неделями гремело небывалое сражение. Она увидена пытливым и памятливым ребячьим взглядом и сердцем не со стороны, а из самой, можно сказать, сердцевины, середины события, ставшего историческим. И отчет об увиденном и пережитом дан откровенно и бесхитростно, без прикрас и умолчаний, просто и обстоятельно, что придает сказанному убедительную и волнующую силу живого свидетельства.

Особенно ценно это свидетельство в наши дни, когда от событий, описанных в повести, нас отделяет сорокалетие — время смены двух человеческих поколений. Юным важно знать, как все было тогда и каково было их сверстникам, оказавшимся во власти врага, видевшим новоявленных завоевателей и сокрушителей мира социализма не только лицо в лицо, но и в спину: измотанных бессмысленными для них боями, опустошенных и отчаявшихся.

В третьей части герои повести дождались наконец утра освобождения. Враг отметен от Сталинграда, но еще не разбит. Еще идет война, и четырнадцатилетний Андрей Чупров, видевший страшное и потерявший многих близких, работает трактористом на колхозном, изрытом воронками и еще не полностью очищенном от мин и снарядов поле.

А затем переброс повествования в наши дни: вот как живет его сын, ученик 9-го класса, тоже Андрей.

Сравнение помогает лучше уяснить различие и преемственность между временем и людьми. Автор заранее отметает точку зрения, будто пробелы в воспитании нынешней молодежи проистекают только от незнания юными тех трудностей и лишений, которые выпали на долю их отцов и дедов. Нет, не материальное благополучие, а встречающиеся еще порой непонимание и недоверие, душевная глухота и черствость, присущие отдельным представителям любого из поколений, — вот из каких «камней» воздвигаются стены, разделяющие людей.

Но разве не долг старших, более опытных и мудрых, понять сегодняшнюю молодежь и помочь ей понять себя самое и своих отцов? Разве не в этом суть педагогики, воспитывающей чувство связи одной эпохи с другой, чтобы по этой связи, как ток по проводам, передавались юным идеи, знания и нравственные понятия, выработанные и испытанные предшественниками?

В третьей части повести одно из центральных мест занимает эпизод, казалось бы, не особенно значительный, но показывающий, как нельзя, как не надо воспитывать. Сын рассказчика и его товарищи, гоняя по школьному коридору шайбу, испачкали стену, незадолго до того покрашенную двумя шефами-пенсионерами. Ребята сами вымыли стену. Они остро переживали последствия своего озорства. Но руководству школы этого показалось мало. Мальчишек, их родителей и учителей вызвали в кабинет директора школы. От ребят, поступок которых был квалифицирован как «злостное хулиганство», потребовали публичного покаяния и клятвенных обещаний, что они никогда впредь не будут шалить на переменах и получать плохие отметки на уроках.

Что же произошло в результате? Учеников, которые легко давали заведомо невыполнимые обещания, которые лицемерили и лгали, отпустили с миром. А на тех, которые, подобно Чупрову-младшему, были правдивы и честны («Перед шефами извинюсь, — говорит Андрей, — больше такого не будет. Честное комсомольское даю… А чтобы никогда и ничего не случалось, пообещать не могу»), — обрушились «педагогические» громы и молнии.

Так, по милости иных неумных, а может, неискренних педагогов в отношениях ребят и взрослых разъединяющим клином может войти лицемерие и ложь. А что может быть разрушительнее для формирующейся, воспитываемой души?

В связи с этим Чупров-старший вспоминает, какой душевный разлад довелось испытать ему в первое трудовое лето из-за тех приписок, на которые толкал его, учетчика тракторной бригады, главный бухгалтер машинно-тракторной станции. И тогда на помощь подростку пришел старший товарищ — бригадир трактористов Василий Афанасьевич. Он сумел привить Андрею непоколебимую веру в то, что человек никогда не должен поступаться совестью труженика, чувством долга. Это и есть «та правда, на какой держится все человеческое в человеке».

Стремясь в повести «Дождаться утра» рассказать сегодняшнему молодому человеку о трудном и подчас трагическом опыте своего поколения, В. Еременко нередко достигает большой выразительной силы. Читателя потрясает неожиданная смерть тракториста Васьки Попова, подорвавшегося на вражеской мине во время пахоты. Несмотря на давность случившегося, оно воспринимается читателем как реальное, сегодняшнее горе, о котором забывать мы не имеем права. Яркими, запоминающимися входят в наше сознание образы бабушки Натальи и деда Лазаря Ивановича.

Да, между юностью отцов и юностью детей огромная разница. Но мы видим: как бы ни менялась жизнь, ее главные критерии — труд и человечность — остаются вечными. Хлеб в зависимости от обстоятельств может быть черным или белым, с мякиной или изюмом. Но всегда он должен быть своим, не дармовым, заработанным. Только тогда он сладок. И только человек, знающий цену своему хлебу, способен понять цену всему остальному.

О торжестве этой высокой правды и печется Владимир Еременко, когда в повести «Дождаться утра» рассказывает сегодняшнему молодому читателю о трудных и героических уроках своего поколения.

И. Мотяшов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Отец

К нам во двор вошла маленькая, худенькая женщина в темном платье, чем-то напоминавшая галку. У нее в руке был зажат пучок узких листков. Выдернув один, женщина громко спросила:

— Чупров Николай Степанович здесь живет?

— Здесь, — чуть слышно отозвалась мама, и ее дрогнувшие губы и подбородок замерли в ожидании.

— Распишитесь.

— Хозяин на работе… — Мама не двигалась с места.

— Расписывайтесь, у меня их вон еще сколько! — Женщина тряхнула повестками и сунула в руки мамы карандаш.

— Да что же это? — собираясь заплакать, простонала мама. — И сын там, и самого забирают. Куда ж я с ними? — Она кивнула на меня с братишкой.

Но еще раньше мамы неожиданно заплакала женщина.

— Все от меня, как от чумной, шарахаются. Я-то при чем? Пропади она пропадом, такая работа!..

Мама поспешно взяла повестку и, расписавшись, проводила женщину до калитки. Та перестала всхлипывать, вытерла глаза и, немножко постояв, шагнула со двора. На улице, у калиток, стояли люди. Они, выжидая, тревожно смотрели на женщину в темном, а когда та проходила мимо, тут же поспешно исчезали во дворах.

А она, опустив голову, торопливо шла из улицы в улицу, и поселок замирал, прислушиваясь к ее шагам.

Вечером мы собирали отца на войну. Это было в августе сорок первого, в Сталинграде. Не первые и не последние проводы мужчин из нашего рабочего поселка, но тогда впервые начали говорить: «Берут стариков».

Отцу было сорок пять. В мои тринадцать он действительно казался мне стариком.

Помню, мы ехали на трамвае, и молодая женщина, поднявшись с места, сказала: «Садитесь, папаша». Отца это так обескуражило, что мы, не доехав до своей остановки, сошли с трамвая. «Она мне уступила место! „Папаша…“ Дура!» Он шел и ругал ее.

Теперь я понимаю его. Не мог он чувствовать себя старым, когда уходил на войну.

— Неужто помоложе не нашли? — вытирая глаза, говорила мама. — Вон сколько в поселке мужиков!

Она перечисляла мужчин моложе отца, а он терпеливо ей разъяснял:

— Кузьма — сталевар. Он нужен.

— А Моргунов, а Семен Коршунов? Сальников Петро? Он же, как и ты, токарь?

— У Петра другой завод. Пропуска новые выдали.

— Перешел бы и ты к ним? — виноватым голосом попросила мама и тут же добавила: — Ведь старый же. Да и сколько можно? Две уже отвоевал…

— Какой же я старый? Посмотрите, ребята! — Отец повернулся к нам и, шутливо выпятив грудь, расправив плечи, заговорщически подмигнул: — Я их, гадов, еще в германскую лупил…

Отец осанисто прошелся по комнате. Он искал нашей поддержки, изо всех сил старался развеселить мать, но она отвернулась, заплакала. Отец сразу сник. На лице проступили рябинки — следы перенесенной в детстве оспы. Обычно они были незаметны, но когда отец волновался, рябинки вдруг высыпали и старили его.

Тогда был большой призыв. Из района уходило сразу несколько сотен мужчин, и большинство из них отцовского возраста. Уже во дворе военкомата, оглядывая толпящихся людей с рюкзаками, с телогрейками под мышками, отец, будто радуясь чему-то, шептал матери:

— Смотри, я тут самый молодой…

Мы с Сергеем стояли рядом. Отец говорил то с матерью, то с нами — с мамой серьезно, а с нами шутливо, но когда их начали строить в колонну, придвинул всех нас к себе и сказал:

— Ну смотрите здесь. Ты, Андрюха, — это мне, — теперь старший мужчина в семье. Слушайся мать, не обижай Серегу. Где остановимся, сразу адрес пришлю. Вы мне тогда письма Виктора переправите. Ему я тоже напишу…

Первое письмо пришло с пересыльного пункта, из города Камышина.

— Совсем рядом, — обрадовалась мама, — на пароходе — одна ночь.

И она засобиралась. Но пришло другое письмо. Отец просил не приезжать: их отправляли дальше.

Потом весточки от него приходили со станции Поворино, из города Урюпинска, еще откуда-то, и вдруг поздно осенью мы узнали, что наш отец совсем в другой стороне, за Доном, на окопах. Отправляли на север, а оказался на западе нашей области, где сейчас строили оборонительные рубежи. Узнали не от него, а от соседа, дяди Пети Аксенова, сослуживца отца. Тот писал, что живут они голодно, просил «прислать харчей и что-нибудь из теплой одежды». Была в его письме фраза: «Николай Чупров тоже с нами».

С этой вестью и прибежала к нам вечером тетка Ульяна Аксенова.

— И что за человек! — чуть не в голос зашумела мама. — Все у него не как у людей!

Тетка Ульяна ушла, а мама еще долго выговаривала отцу, будто он был в другой комнате.

— Ну чего рваться, чего рваться на эту войну! Ее и так не минуешь. Попал на окопы, так и письма надумал не писать… Что ты за человек?..

А вот я понимал отца. Отправлялся бить фашистов, а его — окопы рыть. Конечно, обидно!

Но вскоре пришло письмо и от отца. Стояли они километрах в двухстах пятидесяти от Сталинграда, где-то за рекой Чиром, и к нему можно было приехать.

— Ну вот, наголодался и сговорчивее стал, — прочитав письмо, беззлобно сказала мама. Уже на другой день они с тетей Ульяной стали собираться.

— Время военное, — объяснила нам мама, — спасибо, начальник хороший, под свою ответственность отпустил. Три дня сроку дал. Если опоздаем, судить могут.

Когда на третий день к вечеру мама не приехала, мы заволновались. Вспоминали слова отца.

«Лучше иди на фабрику, — говорил он маме, — меня там все знают, и тебе легче будет».

Мама не послушалась: далеко от дома, да и карточка хлебная маленькая. Пошла на бетонный, завод-то рядом. И вот теперь ходят слухи, что фабрику переводят на выпуск военной продукции и там карточки будут больше, чем на бетонном. Прогадала, выходит. А теперь если опоздает, то судить могут. Время военное!

Так мы рассуждали с братом Серегой в тот вечер, тревожась за отца и за маму. Ее не дождались, уснули. А утром открываю глаза — мама в комнате. Сидит на койке и застегивает кофточку. Лицо обветренное, загорелое, а глаза хоть и усталые, но веселые.

— Хотела ложиться, да не к чему. Завтрак приготовлю и побегу на работу.

— Ну, видела?

— Видела. День-деньской, от зари до зари в степи копают. Худющий! Почернел весь. За вами скучает. Обещала, если до Нового года его никуда не отправят, то поедете с Сережкой к нему. Тетка Ульяна повезет своих и вас захватит. За нее поработаю, а вы съездите.

Проснулся Сергей. Мама спешила:

— А ехали, не приведи господь! На товарняках, на открытых платформах, военные сгоняют, а мы цепляемся…

Мама сдержала обещание. И мы с Серегой побывали у отца. Это была удивительная поездка. Она открыла нам многое в той войне, которая шла уже полгода.

От железнодорожной станции шли пешком километров двадцать, а то и больше, тащились весь день и несли в мешочках, перекинутых через плечи, продукты для отца: пшено, муку, немного сала, масла, даже баклажку с водкой. Все было в узелках, сумочках, переложено шерстяными носками, варежками, упаковано, чтобы не давило плечи. На плечи давило, болела спина. Последние километры я нес оба мешка (из мешочков они превратились в мешки!), а Серега еле плелся сзади.

И все же не это доконало меня. Почти по всему нашему пути мы видели тысячи людей, чернеющих на снегу. Люди напоминали мне изгородь из темных столбиков. Изгородь совсем не двигалась. Она ломалась. Ее жердинки то исчезали, то появлялись на снежном поле. Я понял, что это не изгородь, а люди, только тогда, когда тетя Ульяна сказала:

— Вон они, наши горемычные, землюшку долбят.

Еще когда мы сидели на станции, а потом ехали на поезде и опять сидели в ожидании другого, когда бегали по путям и спрашивали у военных, штатских, у мужчин, женщин, детей, куда идет такой-то поезд, я подумал: «Наверное, все люди на земле побросали свои дома и едут куда глаза глядят». А сейчас смотрел на шевелящиеся черные жердочки на снегу и впрямь поверил, что весь мир тронулся с места. И сделала это война, которая гремела уже не где-то там далеко, а совсем рядом.

Мы увидели отца. Сидели, отогревались у печки в большом школьном коридоре, а он вбежал. В телогрейке, перепачканной глиной, в грязных сапогах, в руках — ушанка. Волосы на голове слиплись, на висках дрожат бусинки пота. Подхватил Сергея, потом присел рядом и сдавил нас обоих крепкими, как железо, руками.

— Мне сказали, твои сыны там… Ну как вы? Не поморозились? Как назло, холода и холода.

Прожили мы с отцом день и две ночи. Ночевали с солдатами в холодной школе. Я спросил, где же теперь учатся дети.

— А в своих домах, — спокойно ответил отец.

— Вот лафа, сиди дома! — оценил Серега.

— Нет, — улыбнулся отец. — Они ходят, только школа у них по очереди: сегодня у одних в доме, завтра у других.

Брат озадаченно нахмурил лоб: он думал.

Спали вповалку на полу. Отец укрывал нас всем, что у него было: телогрейкой, шинелью, стеганой поддевкой, даже шарфом, но к утру в школе стало так холодно, что мы проснулись. Дневальный простуженно кричал:

— Подъем! Подъем!

Все стали сворачивать постели. Как и вечером, огромная комната вдруг превратилась в толкучку, и меня поразило, как все эти люди смогли здесь переночевать, не задавив друг друга.

Днем пошли на окопы к отцу. Они были километрах в пяти от станицы и тянулись по бугру от горизонта до горизонта. Тысячи людей в телогрейках долбили кирками и ломами мерзлую землю.[1]

Люди, люди, люди… Сколько же в России людей? Здесь все больше в возрасте отца, а то и старше.

— А мы вам тут гостинец приготовили. — Отец нырнул на дно глубокой траншеи и, подняв на бруствер телогрейку, стал разворачивать ее. — Нате, прячьте! — Он сунул в руки Сергею спящего суслика.

Вечером, когда мы шли через станицу к школе, отец печально поглядел на порубленные сады во дворах и вздохнул:

— Уже и рубить нечего, а зимы еще только половина. Война! Даже до сусликов добралась. — И, заглянув Сергею за пазуху, повеселев, добавил: — Ну как, живой?

На следующее утро, провожая нас за станицу, отец шепнул мне, чтобы не слышал Сергей:

— Я уже три рапорта подал… Говорят, после третьего посылают. Только ты матери ни-ни. Понимаешь?

Я кивнул.

Второй фронт

Зима пришла необычно рано. Снег как лег на ноябрьские, так уже больше и не сходил.

Война, казалось, идет страшно давно. Началась она, когда из Заволжья, как из печи, на город дышало зноем, а сейчас все заметает снегом, жмут морозы. За полгода столько всяких перемен!..

Отца уже нет на окопах. Он писал: «Переезжаем на новое место». Я знал, что это за место, но хранил доверенную мне тайну: «Матери ни-ни». Теперь отец, как и мой старший брат Виктор, в настоящей регулярной армии. Виктор — уже больше года. Он ушел летом сорокового, после десятилетки. Учился в Грозненском военном училище тяжелых бомбардировщиков, и вот недавно у них состоялся ускоренный выпуск. Брат — штурман авиации дальнего действия. Отец — сапер, это его старая военная специальность, «еще с германской», как он говорил.

А дома новостей тоже хоть отбавляй.

Хлеб, мясо, сахар и все другие продукты давно получаем по карточкам. С ними столько хлопот. Идешь в магазин, и мама десять раз тебе строго-настрого накажет: «Смотри, прячь дальше!»

Потерять карточки — самая страшная беда. Вся семья месяц будет голодать.