Сальвадор

Только бы не сойти с ума…

— Как твое имя? — тихо спросил кто-то сзади.

Он стремительно обернулся. На камне сидела девушка. Волосы ее были желтыми, кожа — чуть светлее апельсиновой кожуры. Платье покрывал сложный орнамент.

Глаза ее были из того, другого мира. Карие, с необычной формой век…

— Не бойся, — мелодично сказала она и указала на место рядом с собой. — Все будет хорошо.

Он узнал эти глаза… но это уже не имело значения. Ему нужно было лишь умиротворение, и только она одна могла ему помочь… Он сел, и она осторожно погладила его по голове.

— Как твое имя? — повторила она.

- Дантцлер, Джон Дантцлер. Я из Бостона. Мой отец… — Дантцлер не знал, как объяснить, что значит «антрополог» — …учитель.

- В Бостоне много солдат? — Она провела оранжевым пальцем по его щеке, и эта мимолетная ласка осчастливила его.

- Нет, люди там не знают, что такое война.

- Разве так бывает?

— Конечно. Они читают о войне в газетах… когда не заняты более важными делами.

- Ты расскажешь им о войне, ты сделаешь это. Для меня.

Слова девушки пробудили в нем горячую благодарность.

- Да! — прошептал он. — Я обязательно расскажу!

- Тогда поспеши. Если ты останешься здесь надолго, то никогда не найдешь выхода, но выход — не тропа, а событие.

- Выход — куда? Куда я могу выйти?..

Но девушка легонько толкнула его в бок, и Дантцлер, не успев даже испугаться, повалился назад, взмахнув руками. Он лежал на спине. Над ним нависал золотой лес. Девушки не было. Ее исчезновение не вызвало в нем ни малейшей тревоги. Машинально он вынул из аптечки две ампулы, но тут же решил пока не использовать их. Вставить их обратно в гнезда аптечки было трудно; поэтому он просто засунул их под ремешок каски. Наркотики ему были не нужны, он чувствовал себя достаточно сильным.

Стараясь ни до чего не дотрагиваться, Дантцлер проскользнул между гамаками. Может быть, ему только показалось, или они действительно провисали сильнее? Говорят, мертвые тяжелее живых… Этим воздухом нельзя было дышать. Золотой дым поднимался от трупов, и, казалось, это парят души. Дантцлер поднял чью-то винтовку и сумку с полными магазинами.

Он осторожно крался между острыми листьями. Сейчас ему все удавалось. Он был ловок и умел, и ничто не могло удержать его. Он уже знал — все будет хорошо.

Через минуту он услышал голоса, а чуть позже вышел на поляну, разделенную пополам хрустальным ручьем. На этом берегу ручья сидел Муди, рассматривая лезвие своего ножа и насвистывая мелодию в рваном ритме гудения пойманной мухи.

Ди-Ти лежал на противоположном берегу, голый по пояс. Он был ранен в бедро и, несмотря на жгут, потерял, видимо, много крови. Кожа его была зеленовато-серая, в крупных каплях пота.

Вся эта сцена была какой-то застывшей, словно происходила не здесь и не так, а Дантцлеру просто выпало увидеть ее в магическом зеркале, оправленном в золото.

Ди-Ти, увидев Дантцлера, закричал, указывая рукой на Муди:

— Убей! Убей психа!

Муди не шевельнулся, продолжая вглядываться в свой нож.

- Нет, — сказал он наконец, обращаясь к кому-то в глубине лезвия.

- Прикончи его! — сорвался на визг Ди-Ти. — Он зарезал ЛеДу!

- Ну, пожалуйста, — сказал Муди, обращаясь к ножу. — Я не хочу это делать.

Потом поднял голову и посмотрел на Дантцлера. На его лице были видны черные пятнышки крови; банановые листья, торчащие из-под каски, тоже были в крови.

- Прикончи его! Прикончи его! — Ди-Ти бил кулаком по земле.

- Хорошо, — сказал Муди. С извиняющимся выражением на лице, он приподнялся и по-кошачьи прыгнул на Дантцлера, выставив перед собой нож.

Совершенно равнодушно Дантцлер нажал на спуск. Муди отбросило в кусты.

- Ну, чего стоишь, черт тебя побери! — Ди-Ти попробовал было встать, но не удержался и упал навзничь. — Помоги же!

— Возьми подпорку, — сказал Дантцлер.

— Хорошая мысль, — Ди-Ти начал копаться в аптечке. Дантцлер посмотрел на кусты, где был Муди. Он ничего не чувствовал и радовался этому. Его измучили все эти чувства…

Ди-Ти извлек ампулу и жестом, словно пил торжественный тост, поднял ее к лицу.

— Не желаешь?

— Я в порядке, — усмехнулся Дантцлер.

Ди-Ти странно взглянул на него, но промолчал. Дантцлер не мог оторвать взгляд от ручья. Ручей ничего не отражал и напоминал струящийся поток серебряного тумана.

— Сколько их было, не знаешь? — спросил Ди-Ти.

— Кого? — не понял Дантцлер.

— Клиентов, кого же еще? Я прикончил троих или даже четверых, но так и не понял, сколько их было.

Каждый видел свое, подумал Дантцлер. Из того, что представилось ему, как и из разговора Муди с ножом или из вопроса Ди-Ти можно было бы создать общую картину, имеющую смысл… но это была бы лишь иллюзия смысла. Настоящий смысл виден только из Санта-Аны.

— Это выше моего понимания, — сказал он вслух. — Наверное, я еще не созрел для этого.

Ди-Ти фыркнул: "Хорошая шутка", и кое-как поднялся на ноги. Доковыляв до ручья, он потребовал:

— Подай корягу! — и протянул руку.

Дантцлер протянул ему руку, но вместо того, чтобы поддержать Ди-Ти, схватил его за запястье и рванул на себя.

Негр рухнул в ручей. Дантцлер думал, что он уже не поднимется, но Ди-Ти тут же вынырнул, весь облитый туманом. Конечно, понял Дантцлер, сначала должно умереть тело, потом — душа…

— Что ты делаешь, козел? — заорал Ди-Ти, отплевываясь. Дантцлер уперся ногой ему в затылок, толкнул в глубину. Ди-Ти погрузился, опять вынырнул, барахтаясь и пытаясь ухватить Дантцлера за ногу. Из носа и ушей у него выплывал туман.

— У-убью-ю!.. — выдохнул он.

Дантцлер снова надавил. Так он делал много раз: топил и позволял вынырнуть. Не для того, чтобы помучить. Просто он понял, что имела в виду та девушка. Выходом была не тропа, а событие. Он вынужден был действовать так, как действует человек, пытающийся открыть сложный незнакомый замок. Ди-Ти являлся ключом к выходу, и Дантцлер поворачивал этот ключ постепенно, проверяя, работает ли механизм.

Глаза Ди-Ти залило кровью, изо рта беззвучно изливался туман. Движения его замедлились, руки вытянулись, едва касаясь золотого берега. Плечи возвышались над туманом, словно ледяные глыбы над поверхностью призрачного моря. После того, как от Ди-Ти осталось только это, Дантцлер еще долго стоял, не зная, что нужно делать дальше. В конце концов, он повесил винтовку на плечо и куда-то пошел. Светало. Туман рассеивался, золотой лес превращался в обычный. Но Дантцлер ничего не замечал, его мучили жуткие картины. Наконец, он постарался отогнать навязчивые мысли, положившись на то, что рано или поздно все прояснится. Главное — жив. Вот и все. Главное — жив.

Через полчаса он уже мог насвистывать.

Когда Первая пехотная дивизия перешла границу Никарагуа и захватила Леон, Дантцлер лечился в госпитале ветеранов в Энн Арбор, штаг Мичиган. Если быть точным, то в тот момент, когда об этом объявили, он сидел в клубе и смотрел матч между Детройтом и Техасом. Некоторые «болели» яростно, но Дантцлера одолевали другие заботы. Он был занят исключительно тем, как бы стать образцовым пациентом. Заметив, что кое-кто из персонала наблюдает за ним, он сделался заядлым поклонником баскетбола и не пропускал ни одного матча. Хуже всего было — не выглядеть в глазах врачей чересчур уравновешенным. И что смешно, он легко поддержал всеобщее недовольство перерывом трансляции; что было отличным доказательством полного самоконтроля и мастерства в движении сквозь жизнь; как и там, в золотом лесу, он двигался, не касаясь режущих листьев. Да, всегда так: осторожно, умело, с оглядкой, стараясь, чтобы тебя не трогали.

Все для того, чтобы стать совершенной имитацией человека. Настолько же совершенной, насколько страна, где он очутился, была имитацией Земли. Чтобы жить и действовать как человек — и быть достаточно далеким от людей, быть подготовленным, когда настанет его час и прозвучит сигнал… В этом не было ничего ненормального. Даже врачи признали его нормальным. Если он чем-то и отличался от других, так только тем, что лучше знал свое предназначение.

Когда начались бои за Манагуа, Дантцлер был уже дома. Родители устроили его служащим в банк. Каждое утро он ездил на работу и просиживал там штаны, имея за это восемь часов покоя. Каждый вечер он смотрел с матерью телевизор, а перед сном поднимался на чердак и перебирал свои военные реликвии: каску, мундир, нож, ботинки, медали. Врачи рекомендовали ему забыть войну, и этот вечерний ритуал был своего рода возражением против их советов. Хотя он был вполне удовлетворен своим поведением, но все же оставались проблемы. Он не мог заставить себя выйти вечером из дома. И не желал видеть старых друзей. Ему становилось дурно при одной только мысли, что можно с кем-то дружить. И еще его беспокоило невнятное ощущение чего-то, оставшегося неисполненным.

Однажды вечером, мать вошла к нему в комнату и сказала, что звонит Фил Карри, его школьный приятель.

— Прошу тебя, поговори с ним, Джонни, — сказала мать. — Его призывают в армию, и он страшно боится.

Слово «призывают» задело что-то в душе Дантцлера, и после некоторого колебания он взял трубку.

— Да?

— Старик, что случилось? Три месяца ты дома, и не позвонил!

— Извини, — сказал Дантцлер, — я не очень хорошо себя чувствую.

— Да, понимаю… Послушай, дружище, я уезжаю. И даю большую отвальную в «Блеске». Сейчас. Приедешь?

— Не знаю…

— Джоанна уже здесь. Ты не поверишь, она по тебе просто с ума сходит! Только и разговоров, что о своем дорогом Джонни. И ни с кем больше не встречается.

Дантцлер молчал.

— Знаешь, — продолжал Фил, — я здорово боюсь всего этого… ну, в армии. Говорят, там очень тяжело. Если бы ты рассказал мне немного, как там и что, мне, может быть, было бы полегче.

Дантцлер мог до конца удовлетворить любопытство Фила — и это приглашение было очень кстати. Именно так. Очень кстати.

— Жди, — коротко сказал он.

Ночь была мерзкая, падал мокрый снег, но на стоянке возле "Блеска" было полно машин. Как снег, мысли его кружились, толкались, таяли. Он надеялся, мать ляжет спать и не будет дожидаться его возвращения. Он почему-то подумал, по-прежнему ли у Джоанны длинные волосы, и удивился, отчего так вспотели ладони.

В закрытую машину Дантцлера протиснулась далекая музыка. Над дверью ресторана горел неоновый щит, буква высвечивалась за буквой, и когда загоралась последняя, все вокруг тонуло в золоте искр. Надпись гасла, чтобы начать загораться вновь. Но в паузах, когда наступала темнота, казалось, здание делает вдох, набирая силы для чего-то недоброго.

Дантцлеру постоянно казалось, что на него смотрят. По телу пробегала дрожь — такая, какая бывает, если человек засыпает и неожиданно вздрагивает всем телом. Нет, люди в доме не желают ему ничего плохого, он это знал, но знал также, что «Блеск» вполне может оказаться таким местом — не местом, а существом, скрытым за неоновыми огнями, реальная сущность которого — Темнота. Дантцлеру почти неодолимо захотелось вернуться домой, и забыть об обещании, данном Филу. Но…

Но прожигающее его изнутри, из самых глубин, чувство не давало ему уйти. Оно перечеркивало все. Он должен был… нет, он был просто обречен рассказать им о войне. Рассказать о парне, выброшенном из вертолета, о девочке из деревни Текалатль… и, Боже, о том, как ехал туда с простыми американскими мыслями и мечтами, с воспоминаниями о травке, которую потихоньку покуривал, о девчонках, о том, как болтались без цели на улицах и как гоняли по шоссе… И как провез он обратно в своей человеческой оболочке — самую сущность наполненного золотой мглой Сальвадора. Он тайно ввез войну в эту страну, где в городах нет солдат, где роскошь и деньги, где видеоигры, теннис и нет недостатка в жратве. Сам вкус Сальвадора помог бы им взглянуть на все это с изнанки. Сам вкус…

Конечно, некоторые вещи просто невозможно объяснить словами; их надо почувствовать. Но он готов помочь…

Наклонившись, он пристроил нож за голенищем солдатского ботинка. Из кармана мундира достал две ампулы, которые хранил еще с той ночи в лесу духов. Когда буквы начали загораться, и золотые лучики поплыли вдоль их сверкающих граней, настала пора идти. Он не думал, что ампулы могут понадобиться. Рука была твердой, а цель верной, но, во избежание всяких случайностей, раздавил обе.