Тридцать шестой

Так вот. Звали этого его приятеля Генрих Корнелиус, но он сам себе прибавил еще одно имя, Агриппа, уж не знаю, зачем ему это было надо. А я тогда был оруженосцем, чистил господину фон Зиккингену доспех, точил меч. О, я прекрасно умею точить мечи! Тут, знаете ли, главное — правильно держать брусок, точно выбрать угол. Тогда и клинок сверкает, и кромка — острая как бритва. А для этого нужен навык и глазомер.

Увидев, как сверкает меч рыцаря фон Зиккингена, Генрих изумился: кто этот искусный мастер? И призвав меня к себе, попросил наточить кинжал, что висел у него на поясе. И когда я на его глазах наточенным клинком разрубил прямо в воздухе подброшенный им платок, то он в благодарность за мое искусство наградил меня целым гульденгрошем!

Рассказываю я хуже, чем точу клинки, но не могла бы ваша милость в знак благодарности пожаловать старику Иоганну еще настоечки? Вот спасибо!

Тут союз князей подтянул к замку пушки, и дело стало совсем плохо. Особенно когда от полученных в бою ран скончался славный рыцарь Франц фон Зиккинген, и стало ясно, что удержаться мы не сможем. Так что Ландштуле пришлось сдать. А ведь рыцарь наш сражался на стенах рядом с простыми кнехтами, не чурался и лично из арбалета пострелять, да вот беда, князья-то тоже воевали неслабо. И я рядом с ним успел повоевать на тех же стенах и потерял при особо жестоком штурме три пальца на правой руке: у них там тоже кое-кто умел точить мечи.

В общем, пришлось открыть им ворота и сдаться на милость победителей. Попал я в плен к епископским ландскнехтам, получил, как водится, свою порцию тумаков да лишился четырех зубов. Пока союзная армия стояла на постое в замке, чистил им выгребные ямы да прислуживал на кухне, терпел немилосердные побои, которыми они развлекались. А как союз князей распался, и меня пинками прогнали вон.

Куда мне было идти и что делать? К тому времени я только и умел, что острить мечи, заряжать пищали да рубить с размаху кого придется и куда придется. В ландскнехты меня никто бы уже не взял, с изуродованной-то рукой, да и возраст уже был не тот, честно говоря. Долго слонялся я по городам и весям, жил подаянием да тем, что давали за наточенные ножи, но время было бедное, тяжелое, давали плохо, так что, когда я доплелся до Кройцнаха, во мне с трудом можно было узнать того бравого вояку, что в свое время ловко фехтовал да широко улыбался. Теперь мне улыбаться было не с руки, да и нечем.

Но добрый господин Корнелиус каким-то чудом узнал старого Иоганна: ведь был я тогда хоть и не таким старым, но выглядел, говорят, еще хуже, чем сейчас. Увидев меня, оборванного и изможденного, просящим подаяния на лестнице у кирхи, мастер Корнелиус долго всматривался, как будто что-то припоминал, а потом воскликнул: «Ганс, ты ли это!»

И я разрыдался, такими далекими показались мне те времена, так было жалко себя, так обидно, что друг моего командира, славного рыцаря фон Зиккингена, с трудом узнал в нищем оборванце бравого солдата Бределя. Вот и сейчас: как вспомню — так слезы градом, уж извините старика. О, спасибо, травяная настоечка и от печали лучшее лекарство, а коли еще с местным светлым винцом! В Саксонии добрый рислинг, легкий, ароматный — одно удовольствие!

Мастер Генрих Корнелиус Агриппа преподавал студиозусам философию, историю и алхимию, в которой добился удивительных успехов. Это было ясно даже такому невежде, как я. Жил он уединенно, кроме кухарки, никаких слуг не держал, только раз в неделю ходила к нему экономка — наводить порядок.

Меня он взял, я так понимаю, из жалости, сказав: «Ну что, Ганс, пойдешь ко мне служить, старый вояка? Будешь моим телохранителем, денщиком, слугой, всем, что понадобится, будешь получать целый талер в неделю при готовом платье и сытной кормежке».

Понятно, что я с радостью согласился!

Жить было довольно весело. С раннего утра он уходил в школу учить молодых людей и делал это виртуозно. Вряд ли кто мог сравниться с мастером Корнелиусом в умении объяснять сложнейшие вещи простыми словами и наглядными примерами. Не было равных ему в терпеливых ответах на вопросы о древних философах. (Уж насколько я в этом ничегошеньки не понимал, имена Сократа, Демокрита и Пифагора услышал от него впервые, а и то кое-что понял!) А уж про его ловкость в обращении с алхимическими препаратами, объяснение метафизической сущности вещей и их связи с божественным происхождением и говорить нечего. Я с удовольствием слушал его лекции, хотя не понимал и половины из того, что он говорит.

Мало того, он с удовольствием возился с учениками и вне школы, занимался с ними физическими упражнениями, соревнуясь в беге, поднятии тяжестей и умении фехтовать. Вот тут я вам как солдат скажу: он был неплох, совсем неплох! Но что было его коньком — так это кулачные бои. В них мастер Корнелиус побеждал самых крепких и самых сильных студиозусов, за что получил от них уважительное прозвище Фауст[5].

В общем, жили мы, можно сказать, весело, и был я вполне счастлив.

Вот только недолгим было это счастье.

Давайте перед печальной частью моего рассказа по чашечке горячего глинтвейна, ваша милость? Стало совсем прохладно, и в это время суток нет ничего лучше горячего пряного глинтвейна. Ну, за счастливые деньки!

В один вовсе не прекрасный вечер к нам в дом постучали. Я открыл дверь и увидел на пороге престранного господина. Надо сказать, что дождь лил как из ведра, просто вселенский потоп. Вода поднялась чуть не до порога нашего дома, а к нему вели целых три ступеньки! Но господин, который стоял в дверном проеме, был совершенно сухим.

Вот вы мне не верите, ваша милость, а ведь все, что я вам рассказываю, — чистейшая правда. Я хоть и стар, да инвалид, да беззуб, но память у меня ясная, четкая, помню все в совершеннейших деталях, чему немало способствует наша драгоценная настойка. Знаете, на скольких травах ее настаивают? На пятидесяти шести! Потому я и дожил до сего преклонного возраста, что каждый день выпивал никак не меньше бутылочки отличного егермайстера! Кстати, ваша милость, распорядитесь подать еще штофчик к глинтвейну, ибо перехожу я к самой трагической части своего повествования.

На чем я остановился? Так вот, этот господин был совершенно сухой. Абсолютно. Как и не было никакого дождя. Так, две-три капельки на плаще — при таком-то ливне!

Спросил хозяина. Мне он как-то сразу не понравился, поэтому я сухо осведомился, как о нем доложить. «Доктор Теодор Вилеар-Фаланд», — отрекомендовался тот.

Хозяин, услышав это имя, пожал плечами, но, будучи человеком радушным, приказал впустить. Они заперлись в библиотеке, а я спустился к себе под лестницу и стал ждать, когда закончится их беседа, чтобы запереть дверь за незваным гостем. Но так и не дождался, задремав где-то под утро.

А наутро за мной пришел хозяин. Вот только это был не тот Генрих Корнелиус Агриппа, которого я знал до той поры. А был это, ваша милость, совершенно другой человек. Мастер Генрих растолкал меня и объявил, что этот незнакомец — его внезапно отыскавшийся родственник, кум или что-то вроде того. И теперь будет жить с нами. Вид у него был безумный, глаза красные — то ли от бессонницы, то ли от слез, на лице застыло выражение ужаса, и вообще, было похоже, что он плохо понимает, что происходит вокруг, и думает о чем-то о своем.

Так что в тот день к студиозусам мы отправились втроем: мастер Генрих Корнелиус, невесть откуда взявшийся куманек и я, старый солдат Иоганн Георг Бредель.

А мастера-то ну как подменили. С порога, на первом же уроке алхимии мой господин неожиданно объявил, что сейчас, прямо на глазах у учеников, создаст философский камень, секрет которого открыл в опытах сегодня ночью. И действительно, смешав какие-то порошки, добавив олова и бросив в тигель серебряное кольцо, мастер получил нестерпимо сверкавшую субстанцию, которая к тому же отвратительно воняла. Субстанция эта моментально остыла, превратившись в бесформенный ком бурого цвета. Ну точно как лошадиная лепешка, которыми были щедро усыпаны улицы нашего славного Кройцнаха.

«Вот он, вожделенный и искомый, недостижимая мечта всех алхимиков мира!» — воскликнул учитель, подняв эту лепешку над головой. Потом он прикоснулся ею к чернильнице, и та вспыхнула ярким светом, но тут же и погасла, превратившись в темно-золотую.

Вот верите ли, нет ли, ваша милость, а так все и было! Ну что ж вы так побледнели-то, сударь! Ну-ка, ну-ка, настоечки! Вот, вот. Ну как, лучше? То-то! Настоечка наша целебная, пятьдесят шесть, все-таки, трав. Будьте здоровы!

Вот точно также, как и ваша милость, застыли и студиозусы, кто в изумлении, кто в страхе, и в аудитории повисла тишина, а потом раздались одинокие аплодисменты. Это хлопал в ладоши и улыбался наш новоявленный кум, доктор Теодор Вилеар-Фаланд.

А мастер Генрих только разозлился и закричал, затопал ногами: «Невежи! Невежды! На ваших глазах произошло чудо, а вы и ему не верите?! Зачем я тратил на вас долгие годы, обучая истории, философии и другим наукам, если вы так ничего и не поняли?! Чуда хотели — вот вам чудо. А вы оцепенели и не верите ни мне, ни собственным глазам? — И забормотал: — Рано, черт побери! Рано!»

Потом пробормотал что-то неразборчиво да как шлепнет этим «философским камнем» об пол! И представьте — камень не разлетелся, не раскололся, а именно шлепнулся и оказался той самой лошадиной лепехой, так что в помещении вкусно запахло кавалерийским манежем.

Дальше — больше.

Мастера словно подменили. Да его, собственно, и подменили. Никогда раньше он не позволял себе кричать на учеников, а тут как с цепи сорвался, не терпел ни малейших возражений, любая попытка с ним поспорить становилась невозможной уже через минуту, а ведь он всегда говорил, что спор рождает истину, мол, так утверждали древние.

Какие древние! Он и на древних кричал, правда, посредством своих студиозусов. Как-то один из них робко попробовал возразить ему, сказав, что у Платона в «Государстве»…

— У Платона?! — завопил мастер Генрих. — Кто такой Платон? Что он знал, вообще, об этом мире, теоретик несчастный?! Он только и мог, что рассуждать умозрительно, понятия не имея об истинной сущности вещей, не обладая всеми теми знаниями, которое человечество обрело через столетия после его смерти. И вы, мальчишка, будете мне говорить «у Платона»! Мне, который знает наизусть творения всех философов так, что если бы они исчезли с лица земли, я восстановил бы их исключительно по памяти, слово в слово, буква в букву. И какой-то молокосос будет тыкать мне в лицо «у Платона»!

Вот скажите, ваша милость, стоило ли так кипятиться только оттого, что ученик оказался прилежным? Ведь мастер Генрих Корнелиус так орал, прости меня, Господи, что я аж испугался: вдруг у него печенка лопнет и желчь разольется. Это он мне объяснил, что так бывает у тех, кто сильно злится.

Но это еще не самое страшное, ваша милость. Самое страшное впереди. Так что, по стаканчику?

И ведь все у него стало получаться. За что ни возьмется — все выходит как нельзя лучше. Впервые за долгие годы пошел к принципалу и потребовал увеличения жалованья. Что вы думаете? Повысили. И не просто, а вдвое. Мы переехали в новый просторный дом, где нашлась комнатка и куманьку Теодору, так что он не маячил целыми днями у меня перед глазами.

А мне справил новый камзол, штаны и туфли, так что когда я наконец соскреб с лица щетину, то даже сам себе понравился, такой щеголь! Хоть и без зубов да без пальцев, а все равно — приятно посмотреть на себя в приличной одежде и сытого. Кстати, питаться мы стали тоже лучше. Что ни день — то каплунчик или курочка, какие-то диковинные фрукты появились, но я их есть побаивался. А вот в вине мастер Генрих ничего не смыслил. Так что я его уговорил давать мне некую сумму, а я уж погребок наш заполню, чем надо.

Так что, хоть хозяин и стал нервным и раздражительным и почти все время злился, жили мы все же неплохо. Жизнь, ваша милость, весьма неплоха, когда утро начинаешь стаканчиком ароматного рислинга.

Стали появляться и дамы. И слава Всевышнему, а то я, грешным делом, начал подозревать своего благодетеля бог знает в чем, уж больно он аскетом жил. Даже про всякие гадости на них с куманьком грешил, чего там скрывать, слишком они неразлучны стали, да и никогда раньше мой добрый господин в интересе к женскому полу замечен не был. Но дамы — эти всегда появляются, как только пахнет жареным. В прямом смысле, конечно. Как у мужика завелись денежки — жди этих хитрых распутниц, это я по армейским походам хорошо знаю. Бывало, спустишь месячное жалованье в три дня, оглянешься — а их и след простыл, хохотушек-веселушек, и на улице они тебя уже не узнают.

Ну а тут именно что дамы — умели держать себя, такие чопорные поначалу, все с подходом, да ни слова в простоте, а потом, глядишь: вылитые наши маркитантки вроде тех, что были во французском походе. Ох и штучки, ваша милость!.. Но мы не об этом.

Да и у меня завелась подруга. Вдова каретника, в теле, красивая. Казалось бы, живи не тужи. Но это ж невозможно в наше-то время.

Тут-то и произошло страшное.

Мастер Генрих, который все больше становился похож на помешанного, рассказывал ученикам историю Троянской войны. Куманек, по своему обыкновению, сидел на самом последнем месте, а я пристроился в уголке да что-то починял, слушая хозяина.

Когда он дошел до того места, где в жену царя Менелая, Прекрасную Елену, влюбился Парис, сын троянского царя Приама, один из учеников спросил:

— Господин учитель! Вот вы говорите, она была прекраснейшей из женщин и что красоте ее завидовала сама Афродита. Но как мы можем это знать? Ведь вы же рассказывали нам, что эстетический вкус развит у всех по-разному, что даже народная мудрость гласит, мол, на вкус и на цвет товарища нет. Как же все единогласно признавали ее красоту?

— Глупости! — отрезал мастер Генрих. — Абсолютная эстетическая ценность существует.

— Да каким же образом? — робко переспросил студиозус. — Если мне нравится дочь бургомистра, а моему соседу — гувернантка герцогини, то каким образом мы можем сойтись с ним во взглядах на женскую красоту? Он может признать славной мою избранницу, я — его, но ведь мы отбираем именно того, кого отбираем. То есть у нас есть личный критерий…

— Вот зачем я на вас на всех трачу время?! — возопил мастер Генрих. — Элементарный вопрос частного и общего не в состоянии познать. Да, у вас, у болванов, разные критерии красоты, но основываются-то они на одном общем понятии соответствия идеалу! Разве это так трудно понять? И я говорю об идеале, а не о ваших слюнявых увлечениях. Вот таким идеалом в античном мире и была Елена Прекрасная. И чтобы доказать вам это, мои Фомы неверующие, сейчас перед вами предстанет она сама, чтобы вы смогли лично и по достоинству убедиться в ее идеальной красоте!

Что-то пыхнуло, запахло чем-то неприятным навроде серы, что ли, и посреди аудитории возникла — вот просто из ниоткуда буквально возникла! — женщина. Я так обалдел, что сначала мне показалась, будто она вообще голая. Потом рассмотрел, что она не то чтобы голая, но в такой прозрачной накидке, что можно считать, что и голая.

Похоже, она и сама очумела от своего появления в таком виде перед толпой молодых (и не очень) мужчин, во всяком случае, завопила так громко, что некоторым пришлось заткнуть уши. И вопила-то на каком-то тарабарском наречии, ну ни слова не разобрать. Я так понял, что это греческий, потому что хозяин говорил, что жила она в Греции, но не поручусь.

Вопила долго, визгливо, что называется — на одной ноте. Ну я-то с войны к бабским крикам привычный, всякого повидал да послушал, так что пока она орала, рассмотрел я ее.

Ну что вам сказать, ваша милость? Ничего особенного. Я б из-за такой на смерть не пошел бы, города жечь не стал бы и убивать поостерегся. Да и уводить от законного венчанного мужа не стал. Хотя греки, они ж вроде язычники? Худющая, ребра торчат, зад — никакой. Правда, талия тонюсенькая, как у благородных, а сиськи — вот те да, те красивые, здоровые такие, она сколько их ни закрывала руками, все равно все было видно. Волосы такие светлые, как у наших северянок, мордашка симпатичная. А в общем, ваша милость, ничего особенного. Краше видали. Хотя за дам можно и выпить, как вы? Ну, за дам!

А студиозусы сидят бледные такие, молчат, только куманек наш, как всегда, хохочет и в ладоши хлопает. Ну к этому-то все давно привыкли, никто уже не удивлялся. А хозяин подошел к Елене Прекрасной, приобнял ее и что-то зашептал в ушко. И она потихоньку стала умолкать, потом совсем замолчала и стала внимательно мастера слушать. Умел хозяин объяснять, ох, умел. Да и с языками у него было все в порядке, уж с латынью и древнегреческим — точно. Он ее, значит, за талию, за талию — да и увел. И не вернулся. Пришлось нам с куманьком одним домой возвращаться.

А тем же вечером за нами пришли.

Какой-то стряпчий из магистрата да два епископских охранника из швейцарцев. Здоровые такие, я как их увидел, сразу понял: сейчас что-то будет. Ну, меч-то у меня всегда под рукой, кинжал я к поясу приладил, ежели с двоими надо будет драться — незаменимая вещь.

Но все пошло как-то не так.

Хозяин как с Еленой пришел, так сразу же заперся у себя в спальне, и не было их не видно и не слышно.

Тут эти и явились.

Встречать их вышел доктор Теодор.

— Что вам угодно, господа?

— Нам угодно видеть господина Генриха Корнелиуса.

— По какому поводу, осмелюсь спросить?

— Об этом мы сообщим ему самому. Осмелюсь в свою очередь: а кем уважаемый господин приходится Генриху Корнелиусу?

— Мы в дальнем родстве. Иоганн, — обратился ко мне куманек, — сходи, позови Генриха, — и при этом так подмигнул, шельма, что мне все стало понятно.

Я поднялся к хозяину в спальню и осторожно постучал.

— Хозяин! Пора уходить! Там пришли из магистрата, похоже, за вами…

Дверь распахнулась, мастер Генрих просовывая руку в рукав камзола, поинтересовался:

— Теодор с ними?

— С ними.

— Пойдем.

Нет, не любил я «куманька», но должен признать, что позицию он занял грамотную. Гостей впустил в нашу узкую прихожую, а сам так встал, что путь в комнаты и перегородил. Теперь, случись драка, все будет решать не сила, а ловкость: развернуться в узком коридоре им будет негде. Если в силе мы швейцарцам, безусловно, проигрывали, то в ловкости могли посоревноваться.

— Ты готов, Генрих? — не оборачиваясь, спросил доктор Теодор.

— Да, — решительно ответил тот.

Ну эти ситуации мне знакомы. Но только я положил ладонь на рукоять меча, как дважды раздался короткий свист, как будто ребенок прутиком воздух рассек, и оба швейцарца тихо сползли на пол. А доктор Теодор уже прижал острие своей шпаги к кадыку стряпчего. Тот только хрипел от ужаса и смотрел на куманька широко раскрытыми глазами, боясь пошевелиться. А клинок потихоньку натягивал кожу на шее…

Я повоевал на своем веку и во всяких передрягах побывал. И я рубил, и меня рубили. И с двумя приходилось биться, да так, что только поворачивайся. Но такого я никогда не видел. Ведь секунды не прошло, как наш куманек выхватил шпагу и полоснул острием ее по шеям здоровенных швейцарцев — что одного, что другого. Да так ловко, что никто и охнуть не успел. Только сползли и уселись с недоуменными рожами на полу, захлебываясь собственной кровью. А швейцарцев таких встречал я в разных переделках, вояки они — только берегись, врасплох не застанешь. Но доктор-то наш! Видал я быстрых, но такого… «Ох, что-то тут нечисто», — подумалось мне, а доктор Теодор покачал головой и сказал магистратскому:

— Извините, уважаемый, но вы нам не оставили выбора. Лично к вам я не имею никаких претензий, просто так получилось. — И мгновенно проколол ему горло.

— Уходим!

— Как уходим? — закричал я. — А вещи? Одежда? А дом? А Елена, чтоб она пропала, Прекрасная?! И куда мы уйдем?

Куманек внимательно посмотрел на меня, так что у меня сердце остановилось и стало сначала жарко, а потом очень холодно:

— Уходим, Иоганн. Нам пора!

И мы ушли.

Давайте, ваша милость, по стаканчику глинтвейна, да с настоечкой, а?! А то, я смотрю, вам не по себе, так что можете представить, каково было старому Иоганну тогда. Но есть у нас хорошее лекарство от страха, скорби и страстей. Будьте здоровы!

А Елена испарилась. Как и не было. Ну и бог с ней, она мне не понравилась, мне больше дамы в теле нравятся, вроде наших крестьянок. И толку от них больше, чем от этих господских, но это, как говаривал мой хозяин, дело вкуса.

Долго ли, коротко ли, но добрались мы до славного города Виттенберга. Мастер Генрих знал, что там есть отличный университет, и хотел в нем преподавать. На подходе к городским воротам он неожиданно сказал мне:

— Знаешь, дружище, — у меня прямо слезы навернулись, никогда раньше он меня так не называл, — здесь, в Виттенберге, начнется наша новая жизнь. И я хочу взять новое имя. Твое имя. Ты как был, так и останешься добрым старым Гансом Бределем, а я назовусь Иоганн Георг Фауст. Даже так: доктор Иоганн Георг Фауст. Идет?

Да что там «идет»! Человек мне жизнь спас, из дерьма — уж простите, но иначе не скажешь — вытащил, достойную жизнь устроил, а я ему имя пожалею? Лишь бы было хорошо вам, доктор Фауст! Носите на здоровье!

В Виттенберге доктор Фауст со студиозусами был не в пример более спокойным, чем в родном нашем Кройцнахе. Епископские ищейки рыскали в поисках Генриха Корнелиуса Агриппы, а Иоганн Георг Фауст, не таясь, преподавал в университете любимые науки: астрологию, алхимию, философию да тайное иудейское учение о чудесах — каббалу.