Камни Юсуфа

Услышав его голос, женщина испуганно обернулась и отпрянула. Мужчина дернул поводья и выехал вперед, закрывая ее собой, рука грозно легла на рукоять сабли. С другой стороны поляны из-за деревьев появились еще дюжина всадников и встали полукругом за спиной хозяина, готовые к атаке. Все с саблями, кое у кого у седла болтались щиты и луки.

«Братва, наверно», — мелькнуло в голове у Вити.

Он вдруг почувствовал, как руки его задрожали и, дабы не выдать себя, быстро спрятал кулаки в карманы.

«С братвой лучше не связываться, — подумал он, — это у них снаружи игрушечные мечи, а за пазухой-то, поди, стволы припрятаны. Сейчас как резанут из „Узи“… Никакие „корочки“ не помогут».

— Беги! Беги! — донесся откуда-то из-за спины голос Рыбкина.

«Да, что-то тут не то, — понял Растопченко. — Явно не то. Надо бы отваливать».

Но под внимательными взглядами полутора десятков мужчин ноги слушаться отказывались. Растопченко словно врос в землю и стоял, вылупившись на всадников, а они, вдруг заметил он, рассматривали его с не меньшим страхом и изумлением. Его одежда: джинсы, клетчатая рубашка, курточка, не говоря уже о милицейском мундире Рыбкина, который маячил в отдалении, — все это явно озадачило братву… Да и братву ли?..

Возникла тревожная пауза: Витя стоял не шелохнувшись, всадники не двигались. Все молчали. И только Рыбкин тихо стонал сзади: «Убегать надо, товарищ майор, убегать!»

Вдруг Витя увидел, как женщина что-то сказала своему другу. Причем, Витя мог поклясться, сказала по-французски. Особенно-то он в языках не отличался, но в школе учил французский, в «учебке» — английский, и во всяком случае отличить один от другого на слух мог.

«Так они еще и иностранцы! — догадался Растопченко. — Придется вспоминать, как там по-французски будет… А что в наши старорусские кафтаны вырядились? Видать, „Интурист“ тоже в фестивале участие принимал. Иначе как тут французы оказались?..» Додумать свои мысли Витя не успел. Мужчина подал знак одному из охранников, и всадник, пришпорив коня, направился прямо к Растопченко. Тот похолодел. Теперь предупреждения Рыбкина уже не казались ему излишним паникерством. Он вдруг заметил, что лица у людей, встретившихся ему на этой поляне посреди девственного леса, ну, сразу не поймешь, но какие-то не такие… Ладно бы только одеты по-самаркандски. Крутых, да и всех прочих во что ни одень — все равно видно. А тут лица, как с портретов в Русском музее или в Эрмитаже. Правда, Витя давно уже там не был, многое подзабыл, но кое-какие воспоминания об искусстве у него все-таки сохранились. Сам в молодые годы увлекался, да и в учебке хоть кое-как, по верхам, но все-таки поднатаскали.

Благородные, что ли? Или еще какое-то слово напрашивается…

Всадник приблизился, натянул поводья. Нападать на Витю он явно не собирался — ни к сабле своей не тянулся, ни пистолета из-за пазухи не доставал. Остановился шагах в пяти и произнес… по-русски:

— Князь Алексей Петрович Белозерский и княгиня Вассиана желают знать, кто будете? Из каких краев?

«Слава богу, русские, — с облегчением подумал Витя, — поймут, не придется язык ломать. Но сами-то они кто? — Он замялся. — Как сказать-то…»

— Слышь, служивый, нам бы в город, на метро, а? — не очень уверенно ответил он.

Всадник не понял и что-то переспросил. Но Витя не услышал его слов. Внимание Растопченко приковала к себе княгиня, которая выехала вперед и неторопливо приближалась.

В ее глазах глубокого кобальтового цвета Витя не видел ни страха, ни удивления; как ни странно, в них явно читалось сочувствие и… понимание. Как будто она знала что-то неведомое всем прочим. Как будто она была знакомой, родной…

«Красивая девочка, модель, что ли, из Парижа?» — подумал Витя, глядя на нее.

Вот она подъехала совсем близко. Охранник посторонился и положил руку на рукоять сабли. Весь его посуровевший вид говорил о том, что он в любую минуту готов встать на защиту госпожи.

На всаднице был черный бархатный костюм, отделанный лиловыми кружевами, иссиня-черные волосы свободно вились по плечам. Она совсем не походила на тех толстых неумех в сарафанах, которые всю жизнь проводили в светелках, пряли, шили да на качелях качались и даже читать не умели. Только вчера Витя посмеивался над ними на фестивале, когда подобный тип женщины некоторые «знатоки средневековья» пытались выдать за идеал. Для модели она явно ростом маловата, а так…

— Вассиана, — произнесла княгиня — Мое имя Вассиана. — Она говорила по-русски, но в ее речи явно чувствовался легкий романский акцент.

«Вассиана», — казалось подхватили высокие кроны деревьев.

«Вассиана…» — испуганная птица метнулась среди веток.

— Ты голоден, я вижу, — негромко продолжила она, глядя на бывшего чекиста с малопонятной многозначительной улыбкой. — И вижу я, что судьба решила очень зло с тобой пошутить. Ты пока еще даже не понимаешь, насколько зло. Сочувствую. Князь разрешил накормить тебя. Этот человек с тобой?

Только теперь Витя обернулся, вспомнив о Лехе.

Видя, что никого не убивают, и даже, похоже, нашли общий язык, Рыбкин подошел поближе.

— Да, со мной, — подтвердил Витя. — Э… девушка, ваше сиятельство, — вспомнил он, как обращались к господам в кино, — до Питера не подбросите?

Всадница звонко расхохоталась.

— Так то до Свей надо путь держать, — ответил вместо нее воин. — А мы в другую сторону…

— Мы на Белое озеро, а потом в Москву едем, — со смехом пояснила Вассиана.

— Девушка, а день-то сегодня какой? Воскресенье или понедельник уже? — ничего не понимая, взмолился Витя. — Игра — игрой, а время-то сколько, хоть скажи? Заигрались совсем. И когда домой поедем? Хоть в Питер, хоть в Москву, все равно. Не надоело вам выкаблучиваться? На работу же всем. Или не так?

— Никита, отъедь, — обратилась Вассиана к воину. — Хочу пару слов гостю нежданному сказать.

Всадник неуверенно оглянулся в сторону князя, и женщина ободряюще добавила:

— Не беспокойся, Никита. Гость наш человек мирный, да и оружия при нем нет. Отъедь.

— Так чего, возьмете или нет?! — потребовал ответа уставший от навалившихся на него странностей Растопченко, но то, что он услышал в ответ, повергло его в настоящий шок.

— Не о том мысли твои, незнакомец, — негромко, но четко и ясно произнесла Вассиана. — Не о работе своей утерянной заботиться тебе надлежит, а о животе своем и судьбе горькой. Ибо ныне ты находишься в году одна тысяча пятьсот пятьдесят втором от рождения господа нашего Иисуса Христа, в царствование государя Иоанна Васильевича на земле Водьской пятины, недалече от ямского тракта от Пскова на Новгород. Уж не знаю, за какие грехи послал вам Бог это испытание, но дома вашего и города в мире сем пока еще нет.

— Ох, бляха-муха, — только и вымолвил Рыбкин и невесть откуда взявшимся инстинктивным жестом широко перекрестился.

— Что за бред?! — мотнул головой Витя. — Какой царь, какой год? Вы тут все с ума посходили, на своем маскараде!

— Замолчи, несчастный, — так же тихо и спокойно продолжила Вассиана, — ибо уговаривать я тебя не стану. Не хочешь верить, спасайся сам. А хочешь жить: нравы свои грубые позабудь немедля. С людьми разговаривай уважительно, князю кланяйся с почтением. И помни, тут хоть и не Европа, но за гнусный нрав тоже веревку на шею получить можно, али нож под ребро. И решай не медля, мгновения у тебя считанные остались. Между жизнью и смертью висишь.

— Живой? — неожиданно громко прозвучал вопрос подъехавшего князя. Теперь Витя, хотя еще и с трудом, но вроде как понимал, что князь настоящий, то есть был настоящим.

— Живой, живой, ваше сиятельство, — бодро ответил за него Рыбкин. Он на удивление быстро успел сделать свой выбор, и теперь не очень умело, но достаточно почтительно склонил голову перед местным начальством.

Князь восседал на черном скакуне, покрытом богато расшитой попоной. Витя прямо уперся взглядом в вышитый на попоне герб: щит, помещенный на горностаевом поле развернутой княжеской мантии и покрытый княжеской шапкой. В голубом поле серебряная полоса реки, в которой положены на крест две рыбы. Над рекою серебряный полумесяц рогами вверх, а над полумесяцем — серебряный крест.

Сам князь был статен и красив лицом. Возраста явно молодого, что-то около тридцати лет. Густые русые волосы под шапкой, светлее загорелого лица, составляли явную противоположность с темными бровями и ресницами. Короткая борода, немного темнее волос, слегка оттеняла губы и подбородок. Глаза — темно-серые, взгляд — цепкий и умный, в нем сквозила решительность, недюжинная сила духа и привычка к власти.

— Возьмем их с собой, принц, — не то спросила, не то попросила Вассиана. — Иначе они тут пропадут. Сгинут без следа и памяти. Свены это из дальних земель. Как сюда попали, не ведают. Чудо Господне. А пути Господни неисповедимы. Может, пригодятся в хозяйстве. А то и для дела ратного годны окажутся.

— Что ж, свен, поедешь со мной на Белое Озеро, — решил князь Белозерский, внимательно глядя на Витю. — А там видно будет, кто таков и на что способен. И человека своего бери с собой. Никита Романович присмотрит за вами, — кивнул он на уже знакомого Вите всадника. — Попробуешь бежать — убью.

Сказал спокойно, словно обещал конфету дать.

— Вели накормить их, Никита, — приказал он всаднику, уже поворачивая коня, — да в путь. Застоялись мы тут.

ГЛАВА 3. Князь Белого Озера

В сопровождении двоих холопов князь Алексей неторопливо ехал верхом вдоль берега Белого Озера. Стояло раннее утро. Легкая зыбь рябила прозрачные воды, по-соседски перешептывались разбуженные летним ветром камыши. Издалека донесся захлебывающийся собачий лай, перебиваемый азартными криками охотников.

Натянув поводья и остановив коня, князь улыбнулся: то неугомонный Никита Ухтомский, сверстник, товарищ детства, помощник во всех его ратных и посольских делах едва рассвело ускакал на псовую охоту. Прежде на Руси псы считались животными нечистыми, но после того как великий князь Василий, отец государя, завел новую забаву, собаки оказались в большом почете, и охота с ними заразила многих и многих бояр.

— Веселится Никита, — усмехнулся один из холопов. Князь покосился на него, потом дал шпоры скакуну, и тот, в несколько скачков набрав скорость, помчал его вперед, к горе Маура.

Поднявшись на склон, Алексей Петрович спешился неподалеку от большого гранитного валуна, снял шапку, перекрестился и подошел к камню. Прохладный утренний ветерок ворошил длинные русые волосы — в память о недавно погибшем брате и главе дома все князья Белозерской династии уже больше года, на время траура, не стригли волосы. Нагнавшие хозяина холопы остановились неподалеку и также спешились, почтительно перекрестясь, но близко подходить не стали, дабы не потревожить хозяина и не прерывать его молитв.

Величие этого невысокого холма заключалась отнюдь не в крутизне склонов. Гора Маура несла свое величие в святости истории русской, ибо на гранитном валуне, перед которым склонился князь, навеки впечатался след ступни преподобного старца Кирилла. Именно отсюда странствующий инок, оглядывая окрестности, выбрал место для новой обители, ныне носящей гордое имя Кириллово-Белозерского монастыря. С тех самых пор всякий, кто проезжал мимо горы Маура считал своим долгом преклонить колени у священного древнего камня.

На этом месте князь Алексей Петрович всегда вспоминал свою мать, умершую молодой от сильной простуды. Как впервые привела она его, младшего сына своего, в Успенский Собор Кириллово-Белозерского монастыря поклониться главной святыне Белозерской земли — Смоленской иконе Богоматери, принесенной иноком Кириллом на Белоозеро из Симонова монастыря под Москвой. От матери же услышал он историю и о монахах-скитальцах Кирилле и Ферапонте, воспитанниках преподобного Сергия Радонежского.

Не раз в детские годы воображение рисовало ему сырую келью Симонова монастыря, где старец Кирилл — до пострижения сын родовитого боярина, — молился Божией Матери и вдруг услышал голос: «Кирилле, изыди отсюду и иди на Белоозеро, тамо бо уготовати место, в нем же можеши спастися.» Чудесный яркий свет осветил келью, и сияние это исходило с севера, где находилось Белоозеро.

Вскоре в Симонов монастырь с севера вернулся монах Ферапонт. Взяв икону Смоленской Одигитрии, с Божьей помощью и с благословения отца Сергия, прошли двое монахов огромный путь, преодолевая лесные чащобы, болота и реки, пока не достигли горы Маура. Здесь, на этом самом месте икона начала мироточить, и Кирилл понял: Господу угодно, чтобы монастырь был возведен на берегу озера.

На склоне соседнего холма умудренные духовным и жизненным опытом старцы выкопали землянку, в которой и прожили год. Потом Ферапонт ушел дальше на север, где основал еще один монастырь, а Кирилл остался на месте, указанном ему Богоматерью для свершения иноческого служения. Более тридцати лет жизни посвятил он богоугодному делу, возведя на холмах у озера среди поражавших первозданной красотой северных пейзажей один из богатейших и знатнейших на Руси монастырей, распространявший духовное влияние далеко за пределы своих земель.

Сегодня, как и всегда, он открылся взору князя Алексея залитый сиянием золотых куполов Успенского собора в лучах восходящего солнца, окутанный голубоватым светом, как нимбом от неустанных молитв, в сладко льющихся переливах колоколов, разносящих по округе «малиновый звон» в честь именин основателя.

Растворяясь в освежающем утреннем воздухе, благовест неторопливо поднимался к облакам и тянулся к глади озера, припадая к прохладным водам, отражавшим узорочье кирилловских маковок, и будто окунаясь в них.

А Белое озеро расстилалось широко, привольно, от самых ног в туманную невероятную даль. Только сильно напрягая зрение, можно было рассмотреть вдалеке теряющиеся в голубоватой утренней дымке очертания противоположного берега.

Здесь, именно здесь билось сердце земли русской, именно здесь покоилась ее душа. «Северными Шивами» называл эти места преподобный Сергей Радонежский, по его благословению уходили сюда, в нетронутые пустыни иноки, создавая в глухих, дремучих лесах по Шексне новые лесные обители, а вслед за ними тянулся крестьянский люд, рубил лес, сеял хлеб, обживал новые земли. Почти половина святых русской православной церкви стяжала бессмертие в пустынных монастырях на берегах Шексны и Андоги, а все новые и новые подвижники уходили дальше на север и на восток. Именно подвигами отшельников и странников, питавшихся травой, кореньями да сосновой корой, пивших болотную воду и считавших основание монастырей своим высшим духовным предназначением, осваивала Русь необозримые просторы своих владений и приумножала свои богатства.

Невзгоды военного лихолетья пощадили белозерский край, на землю его никогда не ступала нога завоевателей. Ее миновали татары, поляки, литовцы. Она почиталась особо хранимой Господом и Богоматерью. И величие Московского княжества, его роль стержня, вокруг которого собирались земли русские, в немалой степени основывались на том, что полтора века назад князь Иван Калита выкупил у белозерского князя три города с округами: Белозерск, Галич, Углич, оставив однако до поры земли эти в управлении прежнего хозяина. Только после этого сердце Руси стало стучать с Москвой одним ритмом.

Вскоре уже все обширные и глухие пространства по Шексне с ее притоками, по притокам озер Белого и Кубенского и верхней Сухоне вошли в состав молодого Московского государства. Основательные, устойчивые и очень мирные потомки Александра Невского — московские князья, не блиставшие ни героическими деяниями, ни нравственным величием, свойственными выходцам белозерского рода, тем не менее принесли на здешнюю землю долгожданный покой, избавление от усобиц и присущие Даниловичам ровность движения и последовательность действий.

Сам Алексей Петрович Белозерский происходил из рода древнего, князей природных, исконно русских, ведших начало свое от Рюрика. Предки его принадлежали к младшей ветви потомства Владимира Мономаха, происходившей от Великого князя Всеволода Юрьевича «Большое Гнездо».

Первый князь Белозерский, Глеб Васильевич, княжил на Белом Озере с шесть тысяч семьсот пятьдесят девятого года от сотворения мира. В шесть тысяч семьсот шестьдесят четвертом он уехал на службу в Орду и там женился на ханше, дочери Сартака, которую после крещения стали именовать Феодорой. Правнук Глеба, князь Федор Белозерский, бился вместе с сыном на Куликовом поле, где оба сложили свои головы. В самом начале восьмого тысячелетия существования этого мира отец Алексея Петровича вступил во владение волостью «Белое село» в Пошехонском уезде, и с тех пор к фамилии князей добавилось «Белосельские».

Князь Алексей Петрович воспитание получил достойное, знал очертания мира, грамоту, математику, несколько языков, с юных лет отличался силой немалой: в кулачном бою, бывало, один на стену ходил. Не раз приходилось князю служить послом от Грозного в Цесарию, в Вену. Он посетил Париж, Рим, был принят папою и долго беседовал с ним о нравах и обычаях славянских народов. Именно там, в Риме, почти шесть лет назад он впервые встретил свою Вассиану, что стала для него супругой перед Богом и людьми на вечные времена.

В ратном деле предводительствовал воевода полками царя Иоанна Васильевича в Казанском походе, в Шведском походе занимал место головы у снаряда при государе, а в прошлогоднем Полоцком походе года был тяжело ранен. Рана до сих пор еще беспокоила его, но службы царской нести не мешала.

В Полоцком походе геройски погиб старший брат Алексея, Иван Петрович, по которому князь до сих пор носил траур. Имя князя Ивана Петровича по царскому указу было вписано в синодики для вечного поминовения. Сам Алексей Петрович остался жив только благодаря неустанным заботам Вассианы и ее чудесному искусству врачевания.

После гибели старшего брата Алексей Петрович, князь в двадцатом колене от Рюрика, возглавил Белозерский княжеский дом, представляя самую старшую ветвь его. В Белозерское «гнездо» входили также восемь младших родов, именовавшихся по названиям волостей прилегавшей к Белому Озеру местности.

Земли восточнее реки Шексны, впадающей в Белое Озеро, принадлежали князьям Шелешпанским. Родной брат иеромонаха Геласия, князь Афанасий Юрьевич Шелешпанский служил царевым воеводою и объезжим головою по Москве. Обладатели всей всхолмленной части и всей зашекснинской половины княжества — князья Сугорские. Им же отошла и Кемская волость. Князь Захарий Иванович Сугорский, двоюродный брат Алексея, был послан царем на воеводство в Смоленск, а до того в Казанском походе бился в отряде за Окой, служил вторым воеводой Третьего Большого полка в шведском походе.

Князь Никита Романович владел волостью Ухтома. Ему же принадлежало село Каргол и волость его, шедшая по берегу Белого озера выше впадения реки. Село досталось князю от угасшего рода его ближайших родственников князей Карголомских, также входивших в Белозерский дом. На западе лежали волости Вадболь и Андома. Вадбольские и Андомские князья считались самыми «молодыми» из Белозерских — не более двух колен.

Князь тряхнул головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания — не о прошлом ныне, а о будущем думать надлежит; еще раз перекрестился и выпрямился во весь рост, громко потребовав:

— Коня мне!

Один из холопов подбежал ближе, ухватил княжеского скакуна под уздцы и подвел хозяину. Тот легким движением поднялся в седло, чуть выждал, давая возможность слуге вернуться к своей кобыле, после чего пустил коня в галоп.

Преодолев небольшое расстояние по еще влажной от утренней росы траве вдоль заросшей камышами, усыпанной валунами кромки озера, князь и его спутники обогнули крепостную стену монастыря, испещренную наклонными и прямыми бойницами, из которых зловеще выглядывали пушечные стволы, и подступавшую мощным монолитом почти пятиметровой высоты к самой воде.

Обнесенный высокими деревянными стенами с башнями, монастырь святого Кирилла жил, как и все монастыри на Руси, своей отдельной, самостоятельной жизнью и воплощал собою мужество в его исключительно русском понимании нераздельного единства силы материальной с силой нравственной при явном преимуществе последней. Но любое посягательство на правоту нравственную иноки всегда были готовы покарать острой сталью, огненным зельем и смертоносной каменной картечью.

Всадники миновали Мереженную и Грановитую башни с их высокими смотровыми вышками, увенчанными тесовыми крышами в форме шатра и блестящими на солнце золочеными флюгерами — ангелами-вестниками, трубящими победу, и въехали на широкую, мощеную камнем аллею, по обеим сторонам которой высились старинные белоствольные березы с густыми кронами, посаженные еще при основателе. Эта аллея вела прямо к «святым» воротам монастыря, находящимся в нижнем этаже Церкви Иоанна Лествичника, встроенной в крепостную стену и открывавшей доступ в Успенский монастырь, главный из четырех монастырей, располагающихся на территории Кирилловой обители.

Подковы лошадей громко зацокали по камням. Ворота монастыря были распахнуты. Прежде чем въег хать на церковный двор, князь и его ратники спешились и, сняв шапки, поклонились иконе Богоматери в киоте над воротами и изображениям святой Троицы, украшавшим стены. Затем, ведя коней под уздцы, они вступили на территорию обители.

Их взору предстал только что отстроенный на пожертвования государя Иоанна Васильевича и освященный митрополитом к именинам святого Кирилла великолепный храм Успения Пресвятой Богородицы на Соборной площади монастыря.

Государь любил этот монастырь, благодаря которому он появился на Божий свет. Сюда, на Белое озеро, приехали сразу после венчания его отец великий князь Василий с молодой женой Еленой Глинской молить Господа о ниспослании наследника. Господь услышал их молитвы и молитвы всей кирилловской братии, одарив супругов дитем, а Русь — нынешним мудрым и набожным правителем.

Ныне заступничество святого Кирилла обернулось величественным строением в духе московских монастырей с украшенными орнаментом барабанами под золочеными луковками куполов, весь залитый розовато-лазоревым светом зари. Здесь же на Соборной площади рядом с Успенским Собором были возведены колокольня и Церковь Введения Божьей Матери, а чуть дальше к озеру — царственными палатами вознеслась Церковь Архангела Гавриила с черными куполами в столь знакомом князю итальянском стиле.

Сама площадь перед храмом была вымощена надгробными плитами, пожертвованными прихожанами со старых, разрушенных кладбищ. От прежних деревянных монастырских построек, столь памятных и дорогих сердцу князя Алексея, остались разве что Казенные палаты, где жила монастырская братия, тянувшиеся вдоль Соборной площади под прямым углом к вновь отстроенным церквям, да деревянные сени над часовней и крестом на месте первой землянки Кирилла Белозерского.

Там же, в отдалении, почти у самой крепостной стены, царь Иоанн Васильевич повелел отстроить Церковь Иоанна Предтечи, деревянную, рукотворную, без единого гвоздя, как умели строить только северные русичи. Церковь эта находилась уже в пределах малого Ивановского монастыря, недалеко от личных деревянных покоев московского государя, часто наезжавшего в монастырь, и предназначалась для нужд престарелых монахов, а также сирых и убогих со всей белозерской округи.

Вот и сейчас, несмотря на ранний час, Алексей заметил несколько мальчишек — сирот из соседних деревень, копающихся на огороде рядом с церковью под присмотром инока. А дальше — знакомые с детства домик келаря, поварня, глухая Котельная башня… Давненько он не был дома — истосковалась душа по родимой сторонке…

— Приветствую тебя, князь!

Иеромонах Геласий, высокий, худощавый, в длинной черной рясе с широкими рукавами, монашеской мантии и черном куколе на голове, концы которого, расшитые золотыми крестами и словами из Священного Писания, спускались на грудь и спину, вышел на крыльцо собора. Хотя он был не намного старше Алексея, но в его темно-русой окладистой бороде появилось в последнее время немало серебра — следы глубоких невеселых дум и бессонных ночей, проведенных в молитвах о друзьях и о судьбе Руси.

В миру иеромонах Геласий, звался князем Василием Юрьевичем Шелешпанским, был близким родственником Белозерских и другом самого Алексея. И возвращаясь из дальних путешествий, Алексей Петрович всегда заезжал к нему, дабы держать совет о переменах в государе и в державе и о том, что случилось важного за время его отсутствия.

Отдав поводья служке, Алексей Белозерский осенил себя крестом и склонился, целуя руку Геласия, на которой были заметны иссиня-багровые следы от вериг.

— Здравствуй.

— Давненько не виделись. Все в трудах ты, князюшка, все в трудах. Слава Господу, сподобил тебя повидать нас. Как здоровьечко-то? Полегчало, гляжу?

— Да, Бог миловал, батюшка.

— Что ж, поди в храм, поклонись Богоматери, услыхала Пречистая молитвы наши. Да и на помин души брата нашего Ивана свечку надобно поставить.

Перекрестившись на входе и держа шапку в руках, князь Алексей вошел в собор. Холопы остались на дворе. Только что отслужили заутреню. В храме царила тишина, но дух песнопений, казалось, еще витал под его сводами. Пахло ладаном и цветами. Алексей приблизился к иконостасу, расписанному иноком Дионисием Московским. Легкие, воздушные изображения святых в радостном и светлом византийском стиле мерцали в бликах утреннего солнца, пробивающихся сквозь высокие окна храма. Яркая, праздничная центральная икона Спаса-Судии невольно притягивала к себе взор: Иисус, строгий и справедливый судия, благословляющий одной рукой, а другой держащий Евангелие: «Коей мерой мне мерите — той и вам мерить буду».

Зеленый овал за спиной Спасителя — вся Вселенная, а красные углы по краям — символы евангельских Ангела, Орла, Льва и Тельца. По левую сторону от Христа — святыня Кирилловой обители: Икона Божьей матери Смоленской в индигово-синем одеянии с младенцем Иисусом на левой руке. Далее — святой Иоанн-Креститель, преподобный Кирилл в коричневой мантии…

Алексей приложился щекой к иконе Богородицы: «Матушка, обереги!» Затем поставил поминальную свечу брату.

— Ну, пойдем, пойдем, потолкуем, — видя, что князь отошел от иконостаса, Геласий взял Алексея под локоть, — знаю, без нужды особой беспокоить не станешь.

Еще раз поклонившись иконам перед уходом, князь вышел из собора и проследовал за монахом в Казенные палаты, где располагались жилища братии. Пройдя по крытой галерее, они вошли в келью Геласия, узкую, с низкими сводами, так что приходилось нагибаться, чтобы не ушибить голову.

Войдя, Алексей сразу натолкнулся взглядом на портрет святого Кирилла, писанный Дионисием, и невольно вздрогнул под пронзительным взглядом старца. Перекрестившись на иконы, украшенные вышитыми рушниками, Алексей сел на деревянную лавку у стены.

Помимо лавки скромную обстановку кельи составлял еще стол, на котором лежали книги в тяжелых кожаных переплетах, украшенных золотом, гусиные перья для переписки и баночка чернил. У икон горела лампада. В углу стояли широкая деревянная бадья и глиняный кувшин-рукомойник с двумя носиками, чтобы в один вливать воду, а через другой выливать. Спали монахи Кириллово-Белозерского монастыря, независимо от положения и заслуг, на полу, на рогоже.

Не дожидаясь слов Алексея, Геласий начал разговор сам: