Бегство из плена

7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать; генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов.

Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость.

— Идите, идите! — кричали нам и отстававших били прикладами, а потом — мы узнали — просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было.

Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили.

Вдруг все остановились. В войске заметно было какое-то смятение. Раздались выстрелы,

Гаврюков как-то сразу загорелся.

— Ваше высокородие, сраженье, — сказал он, — бежим к нашим.

Он словно угадал мои мысли. Уже в Москве я замышлял побег.

— Как побежим, — ответил я, — майор совсем идти не может.

— А я его понесу. Будьте без сумления.

— Но как же мы убежим?

— А я, ваше высокоблагородие, буду момент ловить.

— Лови! — согласился я и подошел к Кручинину.

Он лежал. Нога его распухла и была завернута в тряпки. Я сел подле него и передал слова нашего солдатика.

— Я согласился, потому что и тяжко быть в плену, а здесь и омерзительно. Все равно, мы изнеможем, и нас убьют где-нибудь на привале, — окончил я.

Майор только простонал.

— С богом! — сказал он.

— Как с богом! мы тебя не оставим.

В это время канонада усилилась, несмотря на то, что уже начало смеркаться.

В лагере никто не думал о сне. Звучали трубы, гремели барабаны, раздавались команды. Время от времени уходили полки и отряды.

Уже ничего не было видно. Надвинулась ночь. Я сидел подле майора и ждал верного Гаврюкова. Он появился неслышно.

— В самый раз, ваше благородие. Идем! — проговорил он.

Я вскочил на ноги.

— Майор, подымайся, идем! — сказал я.

Кручинин махнул рукою.

— Я вас свяжу только. Идите одни!

— Ты с ума сошел! вставай и иди! мы поможем!

Я приподнял его и взял под руку.

— Веди! — сказал я Гаврюкову.

— Тут, ваше благородие, потихоньку надо, а потом ползком, а там бегом, — проговорил он.

— Ну, веди! видно будет.

И мы пошли. Впереди подвигался Гаврюков, которого я едва различал в темноте, за ним — я с Кручининым.

У черты нашего стана пылал костер, усиливая темноту ночи, и вокруг него сидели наши часовые, о чем-то оживленно беседуя.

Мы прошли мимо них. Впереди предстояло самое трудное: надо было пройти через две цепи часовых.

Мы крались, как кошки.

Кручинин мог идти потихоньку и поэтому не затруднял нас. Гаврюков шел уверенно и смело. Я не знал, куда мы идем, но видел, что костры неприятеля все понемногу отодвигаются влево.

Вдруг послышались голоса и шаги.

— Ложись! — прошептал Гаврюков, и мы тотчас растянулись на земле. Я попал в холодную лужу.

Чуть не касаясь нас, прошло несколько солдат.

Один говорил:

— Завтра горячо будет! император решил пробиться.

Другой ответил:

— Наши, говорят, уже взяли. Надо удержать только.

Это они говорили про первый бой у Малоярославца.

С этими словами они скрылись, а мы еще минуты две лежали как трупы. Гаврюков толкнул меня.

— Теперя ползком и в случае чего — наземь, — прошептал он.

Мы поползли. Он, вероятно, успел хорошо узнать дорогу, потому что смело полз вперед, завел нас в какой-то овраг, заставил пробираться через кусты и, наконец, сказал:

— Вот и вышли!

Даже не верилось. Неужели мы на свободе? Я вскочил на ноги и помог майору подняться. Он встал с легким стоном.

— Теперя бежать надо, — сказал Гаврюков, — французский лагерь мы оставили, а только тут они кругом шмыгают. Пока до света уйти надо.

Я подхватил Кручинина, и мы пошли, но скоро он застонал и опустился на землю.

— Не могу. Бегите одни.

— Глупости! мы тебя потащим!

— Пожалуйте, ваше благородие! — сказал Гаврюков, нагибаясь и подставляя спину. — Помогите им ухватиться! — сказал он мне. Я помог. Кручинин охватил его плечи руками. Гаврюков поднялся.

До сих пор я изумляюсь, откуда у этого малорослого солдатика взялась такая сила!

Мы пошли снова. Шли какой-то полянкой, потом рощей. Гаврюков обессилел и остановился.

— Отдохнем!

Мы все опустились на траву.

Было холодно. Наступал рассвет, и ударил утренний мороз. Все кругом было покрыто белым инеем. Мы буквально щелкали зубами, но развести костер нельзя было и думать.

Вероятно, я задремал, потому что вдруг увидел яркое осеннее утро, не заметив постепенного рассвета.

По поляне во весь опор мчалась кавалерия, а за нею с грохотом везли пушки.

Вдали раздались выстрелы.

С французского лагеря послышались звуки горна.

— Рощей и пойдем, — предложил Гаврюков. Кручинин поднялся сам, и мы поплелись. Гаврюков по дороге разыскал сук и дал его майору вместо костыля.

Впереди нас разгорался бой.

Мы слышали треск ружейных выстрелов и грохот пушек.

Вдруг прямо перед нами показался казачий отряд.

Я думаю, в этот момент мы испытали то чувство, которое испытывают потерпевшие крушение, увидев в море корабль.

Гаврюков побежал, махая руками, и закричал не своим голосом. Один из казаков нас заметил, и отряд поскакал к нам.

Плен окончился.

Я знаю, что рассказал нескладно, потому что я — солдат и мне легче владеть саблей, чем пером, и управлять конем, нежели речью.

Пусть всякий воображением своим дополнит пережитое мною в плену и в ночь нашего бегства.