Историзм против эклектики. Французская историческая школа "Анналов" в современной буржуазной историографии

Кульминационной точкой в процессе формирования отношения "Анналов" к марксизму в довоенный период можно считать 1937 год. В этом году Февр опубликовал в журнале рецензию на второй том книги "В свете марксизма", который вышел под названием "Карл Маркс и современная мысль"[172] В этой рецензии Февр говорит о марксизме уже как о целостной концепции диалектического материализма и признает, что сущность этой концепции в ее революционном характере. Оценивая предисловие к книге, написанное А. Баллоном, как яркое, сильное, иногда даже волнующее, отличающееся широтой взглядов, которая и позволила автору представить марксизм как стройную концепцию, Февр пишет: "В итоге эта широта взглядов приводит к четкому разграничению... двух противоположных друг другу концепций познания: одной - официальной и другой, в адрес которой часто слышатся проклятия. Одна концепция упорядочивает, классифицирует, наклеивает ярлыки и, завершив классификацию, гипостазирует ее результаты, превращает их в вечные принципы, которые она противопоставляет реальной действительности". Другая концепция, сторонники которой помышляют лишь о действии, о переменах, является для многих устрашающей, поскольку в своей основе она революционна и отличается от первой, как способ мышления средневековых алхимиков от способа мышления схоластов. Правда, алхимики действовали наугад, не зная конечных результатов, к которым могут привести их действия. Второй способ мышления становится еще революционнее по мере того, как он освобождается от элемента случайности. Маркс и Энгельс, по мнению Л.Февра, стали для многих "проклятыми мыслителями" именно потому, что они, освободив вторую концепцию научного познания от элементов случайности и действия наугад, сделали ее подлинно революционной [173].

В 1940 г. М.Блок написал книгу "Странное поражение", в которой с негодованием говорил о предателях Франции, о "мюнхенцах". Указывая на классовый эгоизм французской буржуазии, он подчеркивал, что боязнь народа и демократии толкнула ее на путь национальной измены. Характерно, что именно в этой книге Блок впервые выразил свое восхищение мощью марксистского метода социального анализа [174].

Приведенные факты свидетельствуют о нараставшем интересе Блока и Февра к марксизму. Не допуская никогда прямых антимарксистских выступлений, они постепенно, по мере изучения трудов К. Маркса и Ф. Энгельса, постигали смысл и могущество марксистской теории и публично заявляли, что она достойна уважения. Все это имеет прямое отношение к характеристике эволюции общественно-политических и теоретических взглядов руководителей "Анналов". Не следует, однако, отождествлять эти взгляды с их философско-методологическими установками, на основе которых они осуществляли свои исследования и которые по своей сути не имели ничего общего с марксизмом. Если основатели "Анналов" стремились разрешить ставшее для них очевидным противоречие между конкретно-исторической реальностью и сложившимися в буржуазной историографии представлениями о ней, то делали они это всегда в русле традиций позитивистского мышления. На протяжении почти всей своей творческой деятельности они руководствовались убеждением: "Правда состоит в том, что наши историки как труженики в их повседневной работе не испытывают нужды в рекомендациях Маркса"[175].

Мы уже могли убедиться, что эта позиция не позволила в полной мере раскрыться их талантам и существенно ограничивала их возможности в деле обновления буржуазной исторической науки. Что же касается марксистской исторической науки, то она учитывает объективные результаты творчества М. Блока и Л. Февра и рассматривает их реальный вклад в науку как необходимый и ценный материал, осмысливая его с позиций материалистического понимания истории.

Глава вторая

"АННАЛЫ" И "ГЛОБАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ". ИСТОРИЯ БЕЗ РАЗВИТИЯ

1. Некоторые черты социально-политической обстановки во Франции и школа "Анналов" в послевоенные годы

Период 40 - 60-х годов является кульминационным в развитии школы "Анналов". Именно в это время она стала доминирующим направлением во французской буржуазной историографии и получила широкое международное признание. Далеко за пределами Франции стали говорить о "феномене" "Анналов" и об их "доктрине" как о концепции истории, существенно отличающейся от всех других. Этот период ознаменовался значительным ростом числа ученых, объединившихся вокруг "Анналов", обилием публикаций, увеличением периодических изданий. Тогда же окончательно сложились научно-организационные и финансово-экономические основы "Анналов".

Развитие школы "Анналов" в послевоенные годы неразрывно связано с деятельностью крупнейшего современного французского историка Фернана Броделя, который после смерти Л. Февра в 1956 г. стал общепризнанным лидером этого направления в историографии.

Политическая ориентация и общая направленность развития школы "Анналов" в этот период во многом определялись историческими условиями, сложившимися в итоге второй мировой войны. Разгром фашизма, в котором решающую роль сыграл Советский Союз, дальнейшее углубление революционного процесса в мире, образование мировой системы социализма и превращение ее в определяющий фактор мирового развития, крушение колониальной системы империализма, подъем рабочего и демократического движения в капиталистических странах, развитие научно-технической революции - все эти события отразились в исторической науке значительным усилением противоборства марксистско-ленинской и буржуазной исторической мысли по всем наиболее важным методологическим и конкретно-историческим проблемам. Это, в частности, нашло выражение в интернационализации многих идеологических схем буржуазного обществоведения, а также в его еще более настойчивых, чем в довоенный период, попытках противопоставить целостной марксистской теории исторического развития и лежащей в ее основе методологии свои собственные "всеобъемлющие" исторические конструкции. С явной претензией на "глобальность", "универсальность" разрабатывали свои концепции Арнольд Тойнби, Жорж Гурвич, Раймон Арон, Мартин Хайдеггер, Уолт Ростоуидр.

В буржуазном обществоведении 40 - 60-х годов школа "Анналов" занимает особое место. В отличие от многих других его течений "Анналы" решительно отмежевались от разнузданного антикоммунизма периода "холодной войны". Более того, вплоть до 70-х годов они, как правило, не допускали прямых выступлений против марксизма. Их отношение к социально-исторической концепции К. Маркса свидетельствовало скорее о желании разобраться в ней, пойти на развернутый диалог с марксизмом, включить в круг своих интересов проблематику и взять на вооружение методы анализа общественно-исторического развития, игнорируемые традиционным буржуазным историзмом[16]. Однако, если задуматься о тех основах, на которых сегодня осуществляется консолидация немарксистских и антимарксистских направлений в историографии, о том "свежем потоке" идей, который помог всем им модернизировать методологические основы буржуазного обществоведения с целью более успешного его противостояния марксизму-ленинизму, станет очевидным, что "Анналы" сыграли здесь далеко не последнюю роль.

Главной отличительной чертой "броделевского" этапа развития "Анналов" было стремление построить глобальную концепцию истории, учесть все слагаемые исторического прошлого человеческого общества на определенном этапе его развития, представить это прошлое комплексно, объемно, многопланово. "Анналы" оказали значительное воздействие на методологические основы буржуазного исторического мышления; их "социально-экономическая", "структурная", "глобальная" история стала для многих обнадеживающим примером.

Критический анализ концепции "глобальной истории", выдвинутой школой "Анналов", требует прежде всего выяснения условий, в которых эта концепция разрабатывалась.

В послевоенный период положение и развитие гуманитарных и социальных наук в системе французских университетов и в рамках Национального центра научных исследований определялись двумя противоположными тенденциями. Первая была обусловлена возрастанием роли рабочего класса, всех демократических, прогрессивных сил в жизни французского общества. Политические последствия Народного фронта и движения Сопротивления, борьба рабочего класса под руководством ФКП за демократические преобразования в области экономики, социального обеспечения, образования и достигнутые в первые послевоенные годы успехи в этой борьбе оказали определенное воздействие и на научную интеллигенцию. Сопричастность ученых общей борьбе прогрессивных сил в эти годы проявилась в их выступлениях против расточительного отношения к экономическим ресурсам, в ряде акций, направленных на демократизацию системы образования. В русле этой тенденции происходило укрепление гуманистических идеалов и критериев нравственности многих французских ученых, возрастание роли прогрессивной историографии, создание марксистской школы профессиональных историков. Вторая тенденция определялась атмосферой "холодной войны", проводившейся Францией политикой "атлантической солидарности", ее участием в "плане Маршалла". Среди ученых широко распространилась индивидуалистическая идеология свободного предпринимательства. Подавляющее большинство их в послевоенный период уже не тешили себя мечтами об экономической независимости в условиях капиталистической действительности, вместе с тем многие еще сохраняли иллюзии о возможности полной независимости в области науки и идеологии. Материальное благополучие большинства ученых, политика заигрывания с ними со стороны властей поддерживали впечатление, что в университетах и научно-исследовательских центрах они "как у себя дома", занимают положение полновластных хозяев. По мере укрепления позиций монополистического капитала иллюзии о "научном нейтралитете" быстро рассеивались, и большинство ученых, в том числе и в области гуманитарных и социальных наук, стали активно отстаивать интересы господствующих классов.

С установлением в 1958 г. режима Пятой республики правительственная политика в области науки и университетского образования существенно изменилась. Цель этой политики состояла в том, чтобы ликвидировать какие бы то ни было последствия Народного фронта и движения Сопротивления в сфере высшего образования и науки, подчинить экономически работников этой сферы, оплачивая умственный труд лишь в той мере, в какой он отвечает интересам монополий. Последовательная реализация этой цели нашла выражение в создании технократических организаций типа Генеральной дирекции научно-технических исследований и в непосредственной постановке правительством определенных задач перед гуманитарными и социальными науками. Последнее достигалось главным образом посредством формирования научных подразделений для целевой реализации утвержденных тематических программ, а также практикой финансирования научных исследований. "Американизация" условий научно-исследовательской работы способствовала усилению конформистских настроений среди научной интеллигенции. Отбросив окончательно ширму "научного нейтралитета", она становилась неотъемлемой частью государственно-монополистической системы. Либерально-буржуазные и радикально-демократические критерии нравственности и социального поведения, которых придерживались многие ученые поколения Народного фронта и движения Сопротивления, выглядели уже анахронизмом. Системе усиливающегося социального принуждения, тому фактическому положению "винтиков" капиталистической машины, в котором оказались представители "свободных профессий", в большей мере соответствовала позиция трезвого приспособления к буржуазному обществу и "обоснованного" отказа от участия в борьбе за социальные и политические преобразования [2].

Каждая из этих противоположных тенденций нашла отражение в "Анналах". В первые послевоенные десятилетия здесь не только сохранились, но и получили дальнейшее развитие прогрессивные традиции, заложенные М. Блоком и Л.Февром. Это можно объяснить тем, что они хотя и не соответствовали общей идеологической линии буржуазии, но и не вступали какое-то время в острое противоречие с ее политикой в условиях определенной демократизации общественной жизни в послевоенной Франции. Кроме того, сами историки, объединившиеся вокруг "Анналов", пытаясь приспособить историческую науку к стремительно меняющемуся миру, руководствовались во многом реалистическими взглядами, далеко не всегда совпадавшими с политикой правящих кругов. Однако со временем позиция политического нейтралитета, которой придерживалась школа "Анналов", вступила в прямой конфликт с интересами крупного капитала. Этим интересам противоречили и научная ориентация школы, и ее растущее влияние на научную и студенческую молодежь не только во Франции, но и в других капиталистических странах. Повышенное внимание историков этой школы к социально-экономическим процессам, реалистичное изображение отдельных сторон исторической действительности грозили увести молодое поколение из-под влияния традиционного неопозитивизма и идеализма к чему-то, что в представлении противников "Анналов" граничило с марксизмом. В 40-60-х годах отношение монополистической буржуазии к "Анналам" выразилось в двух, казалось бы, противоположных явлениях - мощной идеологической атаке справа и не менее мощных финансовоэкономических и организационных усилиях крупного капитала интегрировать "бунтарей" в буржуазно-респектабельный истэблишмент Пятой республики.

Первыми атаку на прогрессивные тенденции во французской буржуазной историографии начали правофланговые западногерманского реакционного историзма во главе с поборником идеографического метода в историографии Герхардом Риттером. Не ограничиваясь выступлениями в печати, они стали использовать для борьбы против "Анналов" любые международные научные форумы. Уже на первом после второй мировой войны конгрессе историков, созванном Международным комитетом исторических наук в 1950 г. в Париже, Г.Риттер заявил, имея в виду тенденции, подобные анналовским: "Там, где марксистское мышление (прямо или косвенно, сознательно или непреднамеренно) берет верх, там соотношение государства и культуры сильно затмевается структурными отношениями экономической и социальной жизни, исходя из которых в основном должна "объясняться" политика..."[3] На Бременском съезде западногерманских историков в 1953 г. представители реакционного историзма уже вполне определенно выразили свое политическое и методологическое кредо по отношению к этому направлению в историографии: "Опасность направления "Анналов" ясна: оно полностью пренебрегает политической историей"[4].

Свои окончательные выводы по этому вопросу Г.Риттер сформулировал в 1955 г. в одном из отчетов о Римском конгрессе историков. "Склонность к односторонне социологической и экономической трактовке истории и внутреннее отчуждение по отношению к политической истории, к жизни государства вообще, чрезвычайно опасное именно в нашу эпоху, распространяются прежде всего во французской историографии. Как может Запад,-сокрушался Риттер,-утвердиться в своем духовном своеобразии перед лицом советской системы, если он сам утрачивает уверенность в своей оценке значения социально-экономических мотивов общественной жизни, т.е. если он сам подвергается опасности - сознательно или бессознательно — скатиться к марксистскому ходу мыслей?"[5] Это выступление Риттера уже похоже на окрик, на требование к "Анналам" не объяснять мир, а спасать то, что еще осталось от него в руках буржуазии. У Риттера нашлось много союзников в западногерманской историографии. В 50-60-х годах атаки на школу "Анналов" справа вели X.- О. Зибург, Т. Шидер, Е. Питц и др.[6]

В самой Франции выступления против школы "Анналов" в послевоенный период разворачивались в несколько ином направлении. Если представители западногерманской реакционной историографии со свойственной им грубой прямолинейностью расставляли точки над "i", имея в виду прежде всего политический аспект проблемы, французская реакция действовала тоньше, не всегда называя прямо своего противника. Она сосредоточила внимание на гносеологических проблемах исторической науки. Нужно было прежде всего развеять те представления о социальной значимости исторической науки, о ее познавательных возможностях, которые сложились в широких кругах французской интеллигенции в результате "битв за историю" М. Блока и Л. Февра.

Еще в 1938 г. вышла книга известного французского социолога и политолога Р.Арона "Введение в философию истории" с многозначительным подзаголовком "Очерк о пределах исторической объективности"[7]. В этой книге, написанной с позиций объективного идеализма, Р.Арон отстаивал и развивал идеи Дильтея, Риккерта и Вебера, пытаясь доказать, что прошлое в целом непознаваемо, что нет реальности, независимой от науки, что предметом истории могут быть только единичные, отдельно взятые факты. История представлялась им как не связанные между собой отдельные фрагменты; любые попытки введения в историческую науку понятия детерминизма Арон рассматривал как мифотворчество[8]. Главное назначение "Введения в философию истории" Р.Арона состояло в том, чтобы дискредитировать историю как науку, способствовать, как говорил он сам, "германизации французской философии истории", т.е. утверждению в ней идеографического метода. Внешние и внутренние события последующих лет-мюнхенский сговор, начавшаяся вторая мировая война, поражение Франции, антифашистское движение Сопротивления — ослабили общественный резонанс "антианналовского" трактата Арона. Но его эстафету подхватили после войны духовные последователи этого крупнейшего современного философа-идеалиста.

Одним из первых в послевоенный период попытался развить взгляды Р.Арона на историю А.-И.Марру,который является внастоящее время самым видным представителем идеалистической клерикальной историографии во Франции. В 1954 г. он опубликовал работу "Об историческом знании", основными установками которой были доведенный до крайности релятивизм, отрицание исторических закономерностей, обоснование субъективности исторического знания. "История неотделима от историка"[9] таков главный смысл книги А.-И.Марру.

"Критическая философия истории", от имени которой выступали Р.Арон и А.-И.Марру, стала в послевоенный период главной сферой притяжения всех релятивистских и субъективистских интерпретаций методологии исторического познания. Французский философ-марксист Ф.Шатле следующим образом оценил эту философию : "Если на место спекуляций о возможностях современной историографии (которые являются главной заботой "критической философии истории") поставить научный поиск "смысла истории", то релятивизм вполне можно рассматривать как авантюру, в которой, как в сказке для глупцов, много шума и ужасов и никакого значения. Разумеется, относительность знаний о прошлом имеет место, но это не может изменить самой сути прошлого. Все это объясняет резкость атак со стороны марксизма против "идеализма", который пытается сделать историю "неуловимой""[10][17]. "Критическая философия истории" с самого начала приобрела ярко выраженную антимарксистскую направленность. Однако, будучи воплощением политической реакции в области историографии вобще, она оказалась враждебной любым прогрессивным начинаниям в исторической науке. Не случайно поэтому, что и школа "Анналов" с ее намерениями превратить историю в подлинную науку оказалась для "критической философии истории" противником "слева". В выступлениях таких, например, представителей этой философии, как П.Рикер, П.Вейн, М.де Серто[13], "Анналы" стали мишенью для резкой критики. В 1971 г. вышла книга П.Вейна "Как пишется история", в которой он с неоидеалистических позиций "критической философии истории" предпринял попытку развенчать основные теоретические установки "Анналов" 40-60-х годов. Все построения П.Вейна основаны на том, что он отказывает истории в праве называться наукой, устанавливать причинную связь событий; удел историка-рассказ, повествование, удовлетворение любознательности[14]. Особое недовольство П.Вейна вызывает то обстоятельство, что в некоторых исторических исследованиях слово "причины" оказывается рядом со словом "революция". В этом случае, объявив причины просто несуществующими, он одним ударом расправляется и с революциями. Достигается это при помощи следующей не очень сложной операции. Иллюзия относительно того, что революция дана нам как факт и остается лишь отыскать ее причины, пишет Вейн, рассеивается, когда вместо слова "революция" ставится то, что за этим словом скрывается,—"агрегат мелких фактов". Со ссылкой на такой непререкаемый для него авторитет, как Р.Арон, П. Вейн утверждает, что "причины", взятые в их совокупности, не влекут за собой "революцию" как нечто проистекающее из них: есть лишь "частные причины", каждая из которых объясняет один из многочисленных "частных фактов", которые затем объединяют под названием "революция"[15].

На первый взгляд может показаться, что Вейн ратует за возвращение к старому, к тем временам, когда позитивисты Ланглуа и Сеньобос повествовали в своих книгах по истории "так, как это было на самом деле". Однако методология Вейна-это не просто движение вспять. Современная философия идеографического метода имеет мало общего с примитивным эмпиризмом традиционной позитивистской историографии. В ней главенствующая роль отводится познающему субъекту. Теория и метод познания, согласно этой философии, всецело подчинены ему и лишены всякого объективного содержания. Направляя главные свои атаки против марксистской теории исторического процесса, субъективистская философия истории не намерена обходить и то, что представляется ей опасным в отдельных направлениях буржуазной историографии. Вейну не по душе стремление некоторых французских буржуазных историков мыслить масштабно, подходить к изучению истории комплексно, привлекать к сотрудничеству с историей другие науки—географию, статистику, демографию и др. У истории, заявляет он, нет ни своего метода, ни предмета; это не наука, а искусство. Поскольку же искусство-дело индивидуальное, то любые попытки объединить усилия различных наук с целью познания прошлого лишены всякого смысла.

Как видно из сказанного, атаки на школу "Анналов" со стороны реакционной историографии и поборников "критической философии истории" имеют одну общую основу: опасения, как бы проблематика научных исследований этой школы, сосредоточение внимания на экономических и социальных процессах, склонность к широким обобщениям и стремление устанавливать взаимосвязь явлений не приблизили ее к марксизму.

Со второй половины 40-х годов во Франции начали осуществляться определенные меры в целях организационного укрепления исторической науки. Первым шагом в этом направлении стало создание в 1947 г. Секции экономических и социальных наук (VI Секция) Практической школы высших исследований в Париже. Эта секция с самого начала выполняла роль одновременно научно-исследовательского, учебного и издательского учреждения[16]. Она была призвана стимулировать развитие тех гуманитарных и социальных наук, которым не уделялось достаточно внимания на факультетах Сорбонны. В первые послевоенные десятилетия в VI Секции было четыре основных отдела: экономической и социальной истории, экономики, социологии, культуры, которые в свою очередь подразделялись на 42 исследовательских центра. Многие из этих центров создавали свои филиалы в разных городах Франции и за ее пределами. Центром исторических исследований руководил Ф.Бродель, центром экономических исследований—Ш.Моразе. Общее руководство Секцией экономических и социальных наук Практической школы высших исследований осуществлял Л. Февр, а после его смерти Ф.Бродель. Следует отметить, что VI Секция была создана за счет финансирования из Фонда Рокфеллера[17].

До начала 60-х годов VI Секция была лишь одним из многочисленных научно-исследовательских центров, в котором разрабатывалась одна из доктрин истории,—в полном соответствии с концепцией плюрализма и французской пословицей: "Не клади все яйца в одну корзину—так их легче раздавить". Но по мере того как VI Секция набирала силу, расширяя круг своих адептов, она стала теснить "конкурентов". Сильные мира сего начали менять свое отношение к "бунтарской" школе, особенно после того, как увидели в концепции "глобальной истории" Ф. Броделя средство сплотить переживавшую кризис после второй мировой войны французскую историческую науку на прочном фундаменте новой немарксистской плюралистической доктрины.

В 1963 г. правительственным декретом было санкционировано важное мероприятие, направленное на усиление интеграции гуманитарных и социальных наук. За счет средств Фонда Форда и финансирования по линии министерства национального образования на бульваре Распай в Париже началось строительство Дворца Наук о Человеке (Maison des Sciences de l'Homme), где уже в 1970 г. разместилось большинство центров VI Секции. Первым руководителем этого объединенного научно-исследовательского учреждения стал Ф. Бродель.

Эти события сыграли важнейшую роль в развитии "Анналов" в послевоенный период. Уже сам факт, что во главе VI Секции оказались историки-руководители этой школы, говорил о многом. С одной стороны, объединение в рамках VI Секции экономических наук, социологии, антропологии, географии, психологии, лингвистики ориентировало все эти науки на проблемы истории человеческого общества, с другой стороны, это давало возможность самой исторической науке обогащаться за счет достижений других наук в ходе организации и осуществления совместно с ними комплексных исследований. Важное значение имело и то обстоятельство, что руководители "Анналов" и наиболее видные историки близких к ним направлений в исторической науке получили солидную материально-организационную основу для утверждения своих концепций, для расширения в нужном для них направлении исследовательской проблематики. После опубликования в 1949 г. работы "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II" Ф. Бродель привлек большую группу талантливой научной молодежи к разработке своей "геоистории", к комплексному исследованию крупнейших регионов мира в период XVI - XVII вв. То же самое можно сказать и об Э.Лабруссе, который, осуществляя руководство подготовкой кандидатских диссертаций, способствовал направлению усилий многих молодых исследователей VI Секции на решение таких проблем, как история цен, чередование социальноэкономических конъюнктур, история классов и т.п.

Оценивая значение создания Секции экономических и социальных наук, один из последователей Блока и Февра, Ж.Глениссон, имел все основания заявить, что она послужила местом институционного расположения "доктрины" "Анналов", стала для этой школы своеобразным рычагом, с помощью которого она могла влиять на научную карьеру университетских кадров, способствовала воцарению на какое-то время "спокойствия" в исторической науке, обеспечив ее иерархизацию и централизацию на основе ставших господствующими концепций и взглядов[18]. Менее ревностный, чем Ж.Глениссон, поборник школы "Анналов" М.де Серто, разделяя точку зрения о большом значении Секции экономических и социальных наук, оценивает его, однако, сугубо в негативном плане, считая, что в результате "Анналы" из направления мысли стали превращаться в организационно оформленную "школу" мышления[19]. В суждениях М.де Серто есть немалая доля истины. VI Секция, по его мнению, не только придала устойчивое социальное положение "доктрине" "Анналов", но и сделала возможной эту "доктрину", поскольку в рамках VI Секции, как, впрочем, и в любой научной школе или подгруппе, "научное исследование становится таковым лишь в том случае, если оно согласуется с самим социальным "корпусом", внутри которого осуществляется". Невозможно, отмечает М.де Серто, сделать анализ какой бы то ни было историографической работы без учета той институционной субстанции, в соответствии с которой эта работа "организуется в науку"[20]. Существует неписаный закон "среды", выполняющий роль "производственной полиции" в научных исследованиях. "Как некогда за учеником, отвечающим в классе, стоял его учитель, так оценка труда ученого зависит не столько от мнения тех, кто его читает, сколько от мнения коллег, "ровней", которые аттестовывают его согласно научным критериям, отличным от критериев публики и являющимся к тому же решающими для автора, если он имеет в виду создание историографического труда"[21].

"Институционализация" анналовской "доктрины" в определенную социальную среду VI Секции стала одним из этапов общего процесса "огосударствления" школы "Анналов" в послевоенный период. Важнейшую роль в этом процессе сыграли финансовые рычаги правительственных учреждений и частных фондов. Историки школы "Анналов", как правило, не склонны акцентировать внимание на том факте, что их деятельность финансировалась не только за счет государственного бюджета, но и из фондов Рокфеллера и Форда. Зато их коллеги в США весьма недвусмысленно высказались о назначении этих фондов[22]. Крупнейший американский буржуазный историк Ч.Бирд писал о позиции этих фондов в связи с исследованием роли США во второй мировой войне: "Фонд Рокфеллера и Совет по вопросам внешней политики не хотят, чтобы историки ставили под сомнение официальные точки зрения"[23]. Другой известный американский историк-А. Шлесинджер-младший отметил, что они "предпочитают субсидировать те проекты, которые дают ответы на специфические современные проблемы"[24]. На стремление государственных учреждений и частных фондов втянуть науку в общую орбиту официальной политики и воздействовать на образ мыслей научной интеллигенции указывают и французские ученые. По словам известного социолога Ж.-Ж.Саломона, природа современной буржуазной науки и структура "индустриальной системы" объединяются, чтобы превратить ученых и политических деятелей в обязательных партнеров[25].

Параллельно шел и другой процесс: интеграция ученых школы "Анналов" в государственные учреждения Франции. В послевоенные годы руководители школы начали занимать ключевые позиции в системе высшего образования и науки: Л.Февр стал членом директората Национального научно-исследовательского центра, Ф.Бродель возглавил кафедру современной цивилизации в Коллеж де Франс, был утвержден председателем жюри по защите кандидатских и докторских диссертаций. Ряд официальных постов заняли и их ученики.

Теперь основные теоретические положения, ставшие общими для широкого круга ученых, объединившихся вокруг "Анналов", использовались для обоснования и разработки правительственных программ, определявших перспективы развития всех гуманитарных и социальных наук. Весьма показательным в этом отношении являлся представленный французскому правительству в 1957 г. доклад президента Высшего совета научных исследований и технического прогресса, в котором излагалась по существу анналовская позиция по вопросам организации и методологии научных исследований. Политическая обстановка в мире, говорилось в этом докладе, вынуждает систематически осуществлять прагматическую перегруппировку социальных наук. Эти науки, как правило, представляются тем, кто ими пользуется, как простой инструмент. Их надо, конечно, использовать, но надо, не останавливаясь на этом, идти дальше; надо подчинить эти науки новой проблематике, надо создавать временные объединения, которые бы определяли будущее различных направлений исследований. "Лишь та страна, которая выиграет эту партию,- говорилось в докладе,- сможет возглавить научные исследования в международном масштабе. Несмотря на очевидное отставание в этом отношении, мы во Франции способны взять на себя этот аванс. Американцы, хотя они и имеют целую армию социологов и специалистов в области политических наук и располагают всеми необходимыми материальными и людскими средствами для превосходных исследований, разочарованы достигнутыми результатами. Им всегда не хватало и еще долго будет не хватать в их исследованиях, продиктованных сиюминутными интересами, содействия стоящих географов, историков и философов. В США всегда ощущалась небрежность в отношении философии, которая создает необходимые условия для логической конструкции истории и которая ввела в обиход понятие глубинных движений большой продолжительности (понятие, целиком заимствованное у Ф.Броделя. как необходимый элемент любого социального объяснения; им всегда не хватало географии, которая утверждает живое понятие экономического окружения. Мы в отличие от американцев прочно удерживаем эти позиции". В докладе говорилось о своего рода разделении труда в сфере гуманитарных и социальных наук : на долю американских обществоведов выпадает решение проблем, продиктованных сиюминутными интересами и текущей политикой, французские же ученые должны сосредоточить свои усилия на стратегических направлениях развития науки. Франция способна взять на себя выполнение этой задачи, поскольку здесь уже сформировались "новые тенденции", которых еще не наблюдается в США и которые там даже не смогли хорошо прочувствовать[26]. Поскольку "новые тенденции", о которых упоминалось в докладе, воплотились прежде всего в школе "Анналов", ясно, сколь серьезный аванс выдавался этому направлению во французском обществоведении. Каковы же были основания для этого?

Возрастающее влияние школы "Анналов" на французскую историографию и другие гуманитарные науки в послевоенный период можно проследить по нескольким направлениям. Прежде всего необходимо учитывать все, что уже говорилось о Секции экономических и социальных наук Практической школы высших исследований и о той роли, которую здесь играли ученые школы "Анналов". Этот процесс можно было бы проследить и по наиболее важным обобщающим публикациям в период 40-60-х годов о развитии и современном состоянии французской исторической науки. За это время были опубликованы три такие работы. В 1959 г. вышел XX том Французской энциклопедии под названием "Мир в становлении (История, эволюция, взгляд в будущее)"[27]. Проспект этого тома был разработан еще Л.Февром. В 1961 г. под руководством Ш.Самарана был издан капитальный коллективный труд (1800 страниц убористого текста) "История и ее методы"[28]. В 1965 г. Французский комитет исторических наук совместно с Национальным центром научных исследований опубликовал сводный труд "Исторические исследования во Франции с 1940 по 1965 г."[29]. Каждый из этих трудов и все они вместе представляют собой настоящую энциклопедию по методологическим и методическим вопросам исторической науки, истории ее развития, ее организации в современном обществе. Хотя в этих работах речь идет главным образом о французской исторической науке и они вписываются прежде всего, как говорится в "Истории и ее методах", "во французскую перспективу", все они по своей значимости выходят далеко за национальные рамки. Они подготовлены коллективами крупнейших историков, источниковедов, специалистов в области вспомогательных исторических дисциплин, и в них затрагивается очень широкий круг исторических проблем. Все эти работы, представляющие большой научный интерес и заслуживающие специального рассмотрения, можно оценивать с различных точек зрения. В данном же случае нас интересует степень влияния школы "Анналов" на французскую историческую науку в целом. Это влияние весьма ощутимо уже в первых двух работах. В их библиографических указателях полно представлены труды М. Блока, Л. Февра, Ф. Броделя и других историков этой школы. Во многих статьях излагаются взгляды основателей "Анналов"; некоторые из этих статей, как, например, "Геоистория", "Место и время", "История умонастроений" в "Истории и ее методах", а также статьи по вопросам экономической истории, демографии и т. п. в XX томе Французской энциклопедии, написаны с анналовских позиций. Центральное место в XX томе занимает большая статья Ф. Броделя по истории цивилизаций - одна из лучших его публикаций, в которой дается сжатое изложение исторической концепции "Анналов" в том виде, как она выглядела в 50-х годах. И все-таки эти первые две работы не оставляют впечатления о доминирующем влиянии школы "Анналов" во французской исторической науке. Здесь, видимо, следует учесть то обстоятельство, что эти работы, опубликованные в конце 50-х-начале 60-х годов, отражают фактическое положение во французской исторической науке более раннего периода, может быть начала или середины 50-х годов, когда школа "Анналов" была еще на пути к тому, чтобы занять ведущее положение во французской буржуазной историографии. Две центральные статьи в "Истории и ее методах"- "Что такое история" и "Как понимать профессию историка"-написаны А.-И.Марру с идеалистических позиций "критической философии истории". "Мир в становлении" открывается большой статьей Р. Арона "Объект истории", в которой излагается позиция, диаметрально противоположная анналовской. Некоторые ведущие области исторического знания представлены в этом издании авторами, которые по своим методологическим установкам были скорее противниками, нежели союзниками школы "Анналов". Словом, содержание первых двух работ не дает оснований для вывода о преимуществах интересующего нас направления во французской историографии. Даже говорить о размежевании позиций, исходя из этих публикаций, можно лишь условно.

Совсем иная картина открывается в работе "Исторические исследования во Франции с 1940 по 1965 г.". Основа этой работы и ее суть — три "кита" французской историографии 40 — 60-х годов - Ф. Бродель, Э.Лабрусс и П.Ренувэн. Если учесть, что П.Ренувэн лишь в начале 50-х годов в какой-то мере противостоял "Анналам" со своей "политической историей", а в дальнейшем их позиции все больше сближались на анналовской основе, что Э.Лабрусс еще на Римском конгрессе историков в 1955 г. "сознательно" отмежевался от марксистско-материалистического понимания истории, как это с радостью констатировал Г. Риттер [30] (этого понимания, надо добавить, он никогда последовательно и не придерживался), и после этого довольно заметно интегрировался в школу "Анналов", можно с достаточным основанием рассматривать указанную работу как монолитную в своей основе[18]. Если же при этом иметь в виду, что она издана Французским комитетом исторических наук, то середину 60-х годов можно считать кульминационной точкой в истории "Анналов".

В подтверждение этого можно привести и другие факты. Финансовые возможности и материальная база VI Секции позволили значительно расширить подготовку соискателей ученых степеней и издательскую деятельность. Если с 1929 и до 1946 г. основанное М. Блоком и Л.Февром направление было представлено лишь "Анналами экономической и социальной истории", то в 50-60-х годах "семейство" анналовских журналов значительно увеличилось. Стали выходить "Etudes rurales", "Cahiers d'études africaines", "L'Homme: Revue franqaise d'anthropologie", "Cahiers du monde russe et soviétique", "Communications" и др. Более щедрые субсидии по сравнению со стипендиями аспирантам в системе университетов привлекали способную молодежь к школе "Анналов". Постепенно она оттесняла на второй план старые университетские центры и по количеству публикаций, и по тематике исследований. Все чаще соискатели ученых степеней во Франции предпочитали выбирать проблематику VI Секции. Уже в 1961 г. в "Ревю историк" было отмечено, что 41% докторских диссертаций и столько же дипломных работ представляют собой исследования в области экономической и социальной истории, и делался вывод о триумфе новых тенденций [32].

Однако утверждение доминирующего положения "Анналов" во французской буржуазной исторической науке определялось не столько количественными показателями, сколько умением Ф. Броделя объединить вокруг "глобальной" проблематики своей школы и в рамках VI Секции целое созвездие талантов, среди которых можно выделить таких крупных ученых, как Пьер Губер, Жорж Дюби, Шарль Моразе, Жорж Фридман, Робер Мандру, Жак Ле Гофф и многие другие. Во всех направлениях деятельности VI Секции принимали участие и такие виднейшие представители французской науки, которых, как, например, Э.Лабрусса, Ж.Лефевра, П.Ренувэна, практически невозможно рассматривать вне школы "Анналов". Тесное сотрудничество на базе VI Секции установилось между "Анналами" и такими учеными, как Л.Альтюссер, П.Вилар, К.Леви-Стросс[33], чьи политические убеждения и научные взгляды по многим вопросам существенно расходились с анналовскими.

В 60-х годах значительно возрос интерес к школе "Анналов" в зарубежной историографии. Переводы работ М.Блока,Л.Февра, Ф. Броделя и других историков на многие языки, зарубежные командировки наиболее видных французских историков и их выступления в крупнейших университетах мира, стажировка на базе VI Секции большого количества молодых ученых различных стран-все это способствовало тому, что в 50-60-х годах далеко за пределами Франции заговорили о "феномене" "Анналов", у них появились последователи, им были посвящены многочисленные публикации и специальные исследования в странах Европы и Америки[19].

В марксистской историографии одним из первых в послевоенный период критический анализ трудов историков школы "Анналов" предпринял Ж. Брюа в конце 40-х годов [39]. С тех пор во Франции, в ряде других стран, в том числе и в Советском Союзе (о чем мы уже говорили во введении), была создана обширная марксистская литература об "Анналах".

Несомненные успехи "Анналов", превращение их в доминирующее направление во французской буржуазной историографии ощущали и сами историки этой школы. Очевидно, именно это обстоятельство побудило Ж. Глениссона закончить свой и без того в целом весьма оптимистический обзор состояния французской историографии на 1965 г. на самой высокой ноте, в исключительно мажорном тоне. "Сегодня,—писал он,-надо ли это повторять?—неоспоримый триумф той исторической концепции, самыми активными поборниками которой были "Анналы", почти не оставляет места для враждебных или даже просто отличных от нее тенденций. Фактически нет больше битв в единой семье историков. Периодические издания типа "Revue historique", продолжая заметно отставать от передовых позиций "Анналов", тем не менее предоставляют свои страницы проблемам методологии и не препятствуют необратимому движению. Что касается позитивистской истории, то, хотя она и продолжает оставаться мишенью для критики и объектом сарказмов, проклятия в ее адрес носят теперь скорее ритуальный характер, она воспринимается как огородное чучело, которое уже давно выброшено из настоящего времени. Оказались отвергнутыми и любые притязания философии, которая усилиями таких, например, ученых, как А.· И. Марру, сосредоточивает внимание на "анализе логических структур исторического знания" и которую после Р. Арона принято называть "критической философией истории". Вот если бы еще не существовало историков-марксистов, которые периодически докучают и сеют распри, позволил себе помечтать Ж. Глениссон, наступило бы вообще полное успокоение и воцарилась бы обстановка примирения и согласия, которая еще 15 лет назад могла показаться невероятной [40].

Идиллия, достойная умиления! Но, как мы увидим далее, она оказалась недолгой. Уже в то время, когда Ж. Глениссон выражал столь радужные надежды, над "Анналами" начали сгущаться тучи осложнений. И не только историки-марксисты оказались причастными к тому, что было нарушено их почивание на лаврах. Сама историческая концепция, триумф которой в "Анналах" еще не успели как следует отпраздновать, неожиданно для ее создателей дала такие внутренние трещины, которые вскоре сделали ее непригодной в качестве "парадигмы" для этого историографического направления. Пришлось начинать все сначала.

Но прежде чем говорить об этом, необходимо выяснить, какие дефекты были заложены в самом проекте сооружения, на возведение которого были затрачены огромные усилия и которое тем не менее уже к концу 60-х годов, не выдержав испытания в новых условиях, начало разрушаться.

2. Историко-социологическая концепция Ф. Броделя

Среди наиболее важных проблем, находящихся в настоящее время в центре внимания буржуазной историографии, нет, пожалуй, такой, которая бы в той или иной форме не затрагивалась или не получила обоснования в работах Ф. Броделя[20]. Все эти проблемы можно объединить общим понятием "история": история как прошлое человеческого общества, как процесс исследования этого прошлого и как итог исследования, или как совокупность суждений историка о прошлом человеческого общества. В числе этих проблем можно назвать, например, такие, как история событий и история структур, история стран (или обществ) и история цивилизаций, соотношение структурно-функционального и генетического подходов, история изменений и история постоянств, соотношение социального времени и пространства и многие другие. С именем Ф. Броделя связывают окончательное утверждение заложенного уже в трудах М. Блока нового типа исторической рефлексии, существенно отличающегося от таких, как прагматический, генетический, логический и диалектический [42]. В еще более широкой постановке вопроса творчество Броделя и его исторической школы рассматривается в связи с кризисом современной буржуазной историографии: что представляет собой "броделевский" этап развития "Анналов"один из многочисленных симптомов этого кризиса или же удачную попытку выхода из него?[43] Видимо, нет нужды говорить, насколько важное значение все эти проблемы имеют для историографического анализа. Кроме того, в общем контексте данной работы самостоятельное значение приобретает вопрос о месте и роли творчества Броделя в общей эволюции школы "Анналов": в какой мере его можно рассматривать как логическое продолжение предшествующего этапа, есть ли различия между историческими концепциями М. Блока и Ф. Броделя и, если есть, то какова их роль, как из этих различий выросла "историческая теория" третьего поколения школы "Анналов"?

Как видно, все названные проблемы весьма объемны по своему содержанию, и перечислены они здесь скорее с целью определения основных ориентиров для последующего изложения, нежели как задачи, которым предполагается дать исчерпывающее решение. Творчество Ф. Броделя как историка очень многогранно, а его деятельность как организатора исторической науки весьма продуктивна, поэтому для полной и разносторонней характеристики этого ученого потребовалось бы специальное исследование. В данном же случае приходится ограничиться более скромной задачей: с учетом уже имеющихся в советской историографии оценок концепции Ф. Броделя, в частности в работах А.В.Адо, М.А.Барга и М.Н.Соколовой, рассмотреть труды этого историка с тех же точек зрения, с каких уже проанализирована концепция М. Блока и Л.Февра. Это позволит сопоставить взгляды Блока и Броделя и поможет определить закономерности дальнейшей эволюции школы "Анналов".

Представляется необходимым, однако, предварительно выяснить, как сам Бродель оценивал состояние и перспективы исторической науки в первые послевоенные годы.

"Новый мир, почему же не новая история?"—эти слова Броделя стали своего рода девизом всей его творческой и организаторской деятельности. Мир действительно стал иным после второй мировой войны, да и сама эта война не могла не навести на глубокие размышления об окружающей действительности.

Всю войну Ф. Бродель провел в лагере для военнопленных французских офицеров в Любеке. "В течение мрачных дней моего плена,-писал он,-я лично прилагал большие усилия к тому, чтобы избавиться от хроники этих тяжелых лет (1940 — 1945 гг.). Чтобы не подчиниться событиям и всему этому времени, необходимо было несколько отстраниться, укрыться от них, немного меньше верить им, что позволяло посмотреть на них несколько издалека, лучше их оценить; от короткого времени перейти к времени более продолжительному и от него — к времени очень большой продолжительности (если таковое существует, оно может быть лишь достоянием мудрецов) и затем, дойдя до этого момента, остановиться, снова посмотреть вокруг себя, все заново обдумать, переосмыслить: операция, достойная усилий историка"[44].

В числе тех проблем, которые, по мнению Броделя, необходимо было переосмыслить, одной из самых важных оказалась проблема о роли исторической науки в современном обществе. Бродель рассматривал вопрос об "ответственности истории", о необходимости ее приспособления к быстро меняющейся действительности не только сквозь призму ближайших последствий и уроков второй мировой войны, но и в более широкой ретроспективе всей первой половины XX в. "История-дочь своего времени,-повторял Бродель,-ее тревоги те же, которые оказывают давление на наши сердца и умы,-это тревоги самой современной эпохи, слишком богатой катастрофами, революциями, сюрпризами"[45]. Бродель видел, что многие духовные ценности, сформировавшиеся у людей его поколения, не выдержали испытания в столкновении с действительностью; не на уровне стоящих перед нею задач оказалась и историческая наука. Во вступительной лекции в качестве нового заведующего кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс в 1950 г. Бродель следующим образом выразил свои чувства и мысли: "Да, сколько перемен! Все или почти все социальные символы, даже и те, за которые еще вчера мы готовы были умереть без долгих разговоров, утратили свое содержание... Все интеллектуальные понятия изуродованы или разбиты. Наука, на которую мы, невежды, опирались, даже не подозревая об этом, наука это убежище, этот новый символ веры XIX в.-внезапно стала преображаться, чтобы возродиться к новой жизни, чудесной, но неустойчивой, всегда в движении, но недоступной... Все социальные науки, в том числе и история, изменяются в том же направлении, хотя и не столь очевидно, но столь же решительно. Новый мир, почему же не новая история?"[46]

Та уверенность, которая звучала в последних словах Броделя, была основана на его жизненном опыте. В то время ему было 48 лет и он не был новичком в исторической науке. Заведующим кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс Бродель стал на второй год после выхода его книги "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II", над которой он работал более 15 лет. Это исследование сразу же получило широкую известность, а сегодня в числе немногих считается классическим во французской историографии.

Уже в этой работе и самой этой работой Бродель вполне определенно заявил, каким традициям он намерен следовать и какую "форму истории" собирается развивать. В самом процессе создания книги наглядно отразились основные вехи истории "Анналов". Книга была задумана Броделем между 1923 и 1925 гг. в форме воссоздания средиземноморской политики Филиппа II [47]. Выбор сюжета для исследования—политическая история, методы исторического анализа—работа с архивными документами, критика источников в духе классической эрудиции (правилами которой, надо сказать, Бродель овладел в совершенстве), установление фактов — все это свидетельствовало, что он в то время в основном следовал традициям позитивистской историографии. Затем под влиянием ученых, с которыми Бродель работал в Сорбонне, характер его исследования изменился. Французская школа "географии человека", и прежде всего А.Деманжон, имеет прямое отношение к тому, что главным направлением научного поиска Броделя стала не средиземноморская политика Филиппа II, а весь мир Средиземноморья второй половины XVI в. Это огромный мир в 5 млн. кв. км земного пространства и моря, мир без административных делений и государственных границ, но с живыми очертаниями естественного пейзажа и климата, мир, в котором продолжается уходящая своими истоками в отдаленные столетия истории упорная борьба человека и вещей, его негромогласный диалог с природой. Этот новый ракурс заставил Броделя заглянуть в глубь веков, охватить взором почти четыре тысячелетия уже не столько истории, сколько геоистории с ее медленно текущим, почти неподвижным геологическим временем.

В 30-х годах произошел еще один, решающий поворот, целиком связанный с Блоком и Февром, с "Анналами", которым, - как отмечал Бродель, он "больше всего обязан"[48] и прямым продуктом которых является "Средиземноморье"[49]. В поле зрения Броделя оказался огромный пласт экономической и социальной истории. Существенно расширились целевые установки исследования: Бродель теперь усматривал их в воссоздании взаимосвязи различных уровней исторической действительности—материального, социально-экономического и политического. Кроме того, повышенный интерес историков 30-х годов к нервозной конъюнктурной динамике, обусловленный прежде всего жестокой реальностью мирового экономического кризиса и нашедший выражение, в частности, в работах Ф.Симиана и Э.Лабрусса, заставил Броделя обратить внимание и на сравнительно короткие периоды в истории, исчисляемые одним-двумя десятилетиями. Все это, вместе взятое, побудило его уже в предисловии к первому изданию своей книги написать: "Как было не обратиться к этой социально-экономической, революционизированной истории, которую во Франции небольшая группа тружеников пыталась утвердить? Понять историю Средиземноморья во всей ее сложности означало последовать их совету, полностью положиться на их опыт, бороться за новую форму истории, переосмысленную, разработанную у нас и заслуживающую более широкого распространения"[50]. В предисловии ко второму изданию книги (1966 г.) Бродель называет десятки имен историков, следующих в "фарватере" его "Средиземноморья", и говорит, что потребовались бы многие и многие страницы, чтобы рассказать о результатах огромной работы, проделанной после 1949 г. в самых различных областях научных исследований, которые тем не менее прямо касаются проблематики и основных задач его книги.

Книга Броделя с каждым годом увеличивала число его последователей. Вместе с тем имело место и обратное воздействие: учитель сам испытал на себе влияние учеников, точнее, благодаря им он лучше почувствовал новые веяния современной эпохи, очередную трансформацию исторического знания. Во втором издании "Средиземноморья" основная направленность этой работы осталась прежней, но во многом это издание существенно отличается от первого: текст дополнен новыми разделами, привлечен новый фактический материал, а главное, и прежние и новые данные подверглись более тщательной обработке с использованием тех методов научного анализа, которыми историческая наука 30-х годов еще не располагала. В результате второе издание "Средиземноморья" выглядит еще более внушительным; структура книги, расположение материала, схемы, географические карты, графики и т.п. сделали ее более современной, а многие выводы более доказательными. Все эти новшества вовсе не были данью моде, внешним антуражем. Скорее здесь более полно проявилось то, что всегда определяло направленность и стиль научного мышления Броделя. Очевидно, именно это он хотел выразить в последних строчках второго тома своей книги: "Я "структуралист" по темпераменту, меня мало влечет к событию, и я лишь частично испытываю влечение к конъюнктуре, к группе событий, имеющих общие признаки. Но "структурализм" историка не имеет ничего общего с проблематикой, которая, выступая под именем структурализма, волнует другие науки о человеке. Он ведет его не по направлению к математической абстракции отношений, которые соответственно находят свое выражение, а к самим источникам жизни со всем, что в ней есть наиболее конкретного, наиболее обыденного, нерушимого, наиболее человеческого в самом общем, анонимном смысле"[51]. От позитивизма эволюционистского толка начала XX в. с его приверженностью к политической истории-к позитивизму структуралистскому (правда, с существенными оговорками в пользу гуманизма) с его склонностью к тому, что меньше всего изменяется в ходе истории,-такова общая направленность развития научной рефлексии, просматривающаяся в процессе создания книги Броделя - одной из книг одного из историков.

А может быть, в этой интеллектуальной метаморфозе действительно просматривается, как об этом говорит один из учеников Броделя-П. Шоню, нечто большее, чем индивидуальная практика одного из историков?[52].

Многие из ученых, на которых ссылается Бродель и которым выражает признательность в своих работах, являются как бы олицетворением основополагающих методологических установок его общей историко-социологической концепции и ее инструментария (идея холизма, или целостности, понятие тотального социального феномена, модель, структура, синхрония, конъюнктура, событие, социальное время и др.). С некоторыми именами, называемыми в этой связи Броделем, мы уже встречались - это социолог М. Хальбвакс, антрополог и историк М. Мосс, психологи Ш.Блондель и А.Валлон, антрополог К. Леви-Стросс и др. Довольно часто Бродель упоминает еще одного ученогосоциолога Жоржа Гурвича[21]. О нем следует сказать несколько подробнее по ряду причин. Многие понятия, разработанные Гурвичем, например "глобальная структура общества" и ее "уровни в глубину" (paliers en profondeur), "социальные детерминизмы" и другие, нашли отражение в концепции Броделя, или, как говорил он сам, "кое-как акклиматизировались" в ней [54]. Концепцию Броделя нельзя представить без социологического ее содержания, а самой "близкой", "почти братской"[55] для него стала именно социология Гурвича. Наконец, в работах Гурвича проявились две тенденции, общие для буржуазной социологии и философии истории 40-60-х годов, без учета которых очень важные, а может быть, и самые главные аспекты концепции Броделя могли бы оказаться за рамками нашего исследования.

Одна из этих тенденций выразилась в попытках разработать в обществоведении некую цельную, всеохватывающую, комплексную теорию, которую можно было бы рассматривать как альтернативу марксизму. Известный французский социолог М.Дюверже, оценивая многие проблемы буржуазной социологии в начале 60-х годов как результат отсутствия противостоящей марксизму "общей западной теории социальных наук", видел в изобилии соперничающих между собой различных теорий состояние на грани анархии [56]. Уже известный нам историк А.-И.Марру на VI Международном конгрессе философских обществ заявил: "Хотелось бы поработать над приведением в порядок анархической мысли, беспорядочность которой может скомпрометировать ее плодотворность. Для переживаемого нами периода характерно отсутствие унифицирующего принципа, общего идеала; одни идеологии развиваются наряду с другими, совершенно отличными. Это как раз относится к истории"[57]. Философ Е.Калло, специализирующийся на проблемах философии истории, соглашаясь с точкой зрения Марру, добавлял: "Надо было бы радоваться тому обстоятельству, что историческая наука привлекает к себе столь повышенный интерес философов и историков, занимающихся вопросами теории. Можно восхищаться и свободным обменом мнениями, большим разнообразием точек зрения, поочередно поддерживаемых, опровергаемых, вновь высказываемых и вновь отбрасываемых. Но если обычно, как говорят, в спорах рождается истина, то результатом всех дискуссий в данном случае являются лишь мрак и путаница"[58]. Социологическая теория Ж. Гурвича — одна из попыток буржуазного обществоведения заполнить существующий пробел и разработать тотальную науку об обществе, которая бы превзошла по рациональности все ранее существовавшие. Наглядным подтверждением масштабности замысла Гурвича является осуществленное под его руководством двухтомное издание "Трактат о социологии", в котором дается критика всех социологических теорий, включая марксизм [59]. Один из разделов "Трактата", под названием "История и социология", написан Ф. Броделем.

Вторая тенденция касается самого содержания разрабатывавшихся социологических теорий, претендовавших на глобальность. В этой связи сошлемся еще раз на М.Дюверже. Уже в середине 50-х годов, по его мнению, отчетливо проявилась общая методологическая переориентация антимарксистских социологических теорий. Если раньше они разрабатывались главным образом на основе психоанализа, бихевиоризма и тому подобных концепций, рассматривающих общество как совокупность межличностных отношений и придающих психологическим элементам преобладающее значение при объяснении социальных феноменов, то теперь общая направленность поиска резко изменилась. Главное внимание было перенесено на "структуры", "системы", на макросоциологию. Отмечая "нарастающий успех" функционалистских теорий, которые возвышаются над сугубо межличностным, взаимоотношенческим подходом и рассматривают общество глобально или по крайней мере ставят перед собой такую цель, Дюверже подчеркивал, что этот успех соответствует современному этапу в развитии обществоведения с характерным для него прогрессирующим отказом от психологических теорий в пользу теорий собственно социологических [60]. Основные теоретические положения Гурвича развиваются именно в русле структурно-функциональной социологии. На Западе их иногда относят наряду с теориями П.Сорокина и Т.Парсонса к числу тех немногих "великих теорий", которые были рождены буржуазной социологией XX в.[61]

Одним из главных элементов общего скелета социологии Гурвича является типология "глобальных обществ", или "цивилизаций". Типологизация "глобальных обществ" осуществляется им с помощью целой серии критериев, в числе которых выделяются такие, как функциональная иерархия группообразований (не всегда совпадающих у него с социальными классами), комбинации различных проявлений социальности, уровень и характер разделения труда, иерархия социальных детерминизмов и пр.[62]

Среди всех этих критериев главное место отводится социальной структуре. Это является следующим важным элементом социологии Гурвича. Характер такой структуры определяется различными комбинациями ее "уровней в глубину"[22]. В этой связи Гурвич формулирует два положения, не только имеющие особенно важное значение для всей его концепции, но и ставшие также одними из основополагающих методологических принципов историков школы "Анналов".

Первое: между различными уровнями социальной реальности всегда существуют "ножницы", безысходные конфликты, острая напряженность. Однако, пишет Гурвич, "антагонизмы и борьба, характеризующие в любом обществе на каком-то одном уровне социальной реальности отношения между отдельными группами (и в частности, между социальными классами там, где они существуют) и даже внутреннюю жизнь каждой группы (где многочисленные "мы" находятся в состоянии конфликта между собой), часто вынуждают нас забывать о напряженности между самими этими уровнями"[64]. Степень важности конфликтов между уровнями социальной реальности, продолжает он, особенно возрастает, если иметь в виду, что эти конфликты проявляются не только в рамках глобального общества, но и во внеструктурных общественных образованиях - в каждой отдельной группе и даже при любом проявлении социальности, т.е. затрагивают не только область макросоциологии, но и групповую социологию и микросоциологию.

Следует обратить внимание на то, как Гурвич расставляет акценты: не только и даже не столько антагонизмы внутри какого-то из "уровней в глубину", т.е. собственно социальные антагонизмы, должны привлекать внимание социологии, она должна сосредоточиться на проблеме корреляций между различными уровнями.

Второе: любая реальность допускает неустойчивый, постоянно варьирующийся, трудно поддающийся фиксации компромисс между прерывностью и непрерывностью. Этим компромиссом определяется сама возможность применения принципа причинности. Если же решено, что социальная реальность в значительно большей степени, чем реальность физическая или биологическая, характеризуется перевесом прерывности над непрерывностью, следует признать, что эта прерывность проявляется и в отношениях между различными уровнями всей глубины коллективной жизни. Степень этой прерывности меняется не только в зависимости от типов "глобальных обществ", но и в самих этих обществах в зависимости от складывающейся в каждом отдельном случае социальной конъюнктуры. При таком положении, пишет Гурвич, только доведенные до крайних пределов гиперрелятивизм и сюрэмпиризм могут избавить социологию "в глубину", как и любую социологию вообще, от бесчисленных ошибок[65].

В данном случае обратим внимание на допустимость обособленного рассмотрения важнейших характеристик движения, какими являются прерывность и непрерывность, что в корне противоречит принципам материалистической диалектики, а также на предпочтительное отношение Гурвича к моменту прерывности и в связи с этим на его утверждение об ограниченных возможностях применения принципа каузальности (причинности) , который неотделим от рассмотрения материи вообще и человеческого общества в частности как существующих в непрерывном движении, в развитии.

Следующий важный элемент сюррелятивизма Гурвича вытекает из его определения социологии как науки, изучающей тотальные социальные феномены в их динамическом состоянии, в их постоянном движении структурализации, деструктурализации и реструктурализации. Это идея о множестве "социальных детерминизмов", обоснованию которой он посвятил одну из своих монографий — "Социальные детерминизмы и человеческая свобода"[66]. Эта идея развивается и в последующих его работах. Смысл ее сводится к следующему.

"Социальных детерминизмов", утверждает Гурвич, столь же много, как много и специфических ситуаций социальной реальности. Есть частичные детерминизмы, есть социологический глобальный детерминизм, применимый опять-таки лишь к определенному типу глобального общества. Специфические детерминизмы присущи различным уровням, слоям, масштабам социальной реальности; одни детерминизмы определяют динамику структур, другие действуют в сфере неструктурированных элементов общества. Степень детерминированности явлений меняется в зависимости от состояния прерывности и непрерывности "уровней в глубину"; детерминизмы одного и того же типа могут меняться местами по степени важности в зависимости от типа глобального общества, от данного состояния динамики социальной структуры и т.д. и т.п.—до бесконечности.

С идеей множества "социальных детерминизмов" тесно связана трактовка Ж.Гурвичем понятия "социологический закон", которая логически вытекает из всей его теории и венчает ее. К числу "ложных" принципов социологической мысли XIX в. Гурвич относит убеждение, что научный поиск должен привести к установлению социологических законов[67]. Если в прошлом, пишет он, считалось, что поиск социологических законов приближает социологию по уровню рациональности к естественным наукам, то сегодня можно утверждать прямо противоположное: чтобы приблизить социологию к физике, следует отказаться от установления законов, по крайней мере если понимать их как "каузальные законы", т.е. как "постоянные функциональные отношения между явлениями, которые строго повторяются". Особую нетерпимость Гурвич демонстрирует к каузальным законам и к закону эволюции. "Судьба каузальных законов,— заявляет он,—в какой-то мере напоминает свергнутых идолов"[68]. Свое утверждение о неприменимости законов причинности в науках о человеке Гурвич пытается обосновать тем, что в реальную действительность вмешивается сознательная воля человека, а также тем, что здесь всегда имеют место разрыв, интервал, пертурбация между причиной и следствием, исключающие повторение и постоянство. Что касается закона эволюции, то наличие в социальной реальности такого факта, как прерывность, уже якобы ограничивает его действие. Кроме того, здесь каждый "уровень в глубину", каждая форма социальности, каждый тип группообразования или глобального общества демонстрирует особые, часто противоречивые тенденции, они различным образом комбинируются в зависимости от конкретных ситуаций. Признать реальность закона эволюции - это, по мнению Гурвича, все равно что признать противоестественное, пренебречь элементом прерывности, присущим социологическим типам. Освободив таким образом социологию от "ложных" проблем, а заодно и от объективных общественных законов, Гурвич предлагал этой науке довольствоваться лишь строго определенным количеством установленных теперь уже им самим детерминизмов: законы вероятности и статистические законы; единичная каузальность; функциональные корреляции и ковариации; регулярности - тенденции; прямая интеграция в ансамбли[69].

Таковы наиболее важные положения социологии Ж. Гурвича, которая стала "почти братской" для Ф. Броделя. Весь пафос этой социологии подчинен одной цели — переориентировать полностью науки о человеке с проблем всемирно-исторического развития человечества на исследование состояния каждого данного типа общества на определенном этапе его истории. Гурвич хотел бы освобожденную от идеи развития социологию предложить исторической науке в качестве совокупности категорий для определения исходной точки исторического исследования. Что же касается истории, то Гурвич видел ее задачу в том, чтобы, используя разработанную социологией типологизацию, сосредоточить внимание в исследовании исторической реальности на неповторимом, персонифицируя глобальные структуры, конъюнктуры, движения[70]. В какой мере буржуазная историческая наука последовала указаниям Гурвича? С этим вопросом мы переходим к рассмотрению концепции "глобальной истории" Ф. Броделя.

Бродель придавал важнейшее значение вопросу о специфике исторической науки. Перспективы ее развития, возможность выхода из кризиса он непосредственно связывал с необходимостью всеобъемлющего определения ее предмета. К этому вопросу он возвращался неоднократно практически во всех своих многочисленных трудах[71]. Тем не менее такое общее определение предмета исторической науки в них отсутствует.

Возможно, и в этом проявилась верность Броделя "завещанию" Блока, каковым стала его "Апология истории" для всех последователей этого ученого. В самом начале этой работы Блок недвусмысленно высказался против "длинных и сухих" определений истории как науки. Кто из серьезных тружеников, писал он, обращал внимание на подобные символы веры? Из-за мелочной точности в этих определениях упускают все лучшее, что есть в интеллектуальном порыве. Я имею в виду, пояснял Блок, "попытки пробиться к еще не вполне ясному знанию, его возможности расширить свою сферу"[72]. Л.Февр в свойственной ему манере высказался еще яснее: "Любое определение - это тюрьма... Дать определение, найти дефиницию! Но не значит ли это глумиться над историей? Будьте осторожны, мой друг, вы сейчас выйдете за пределы истории. Перечитайте мое определение, там так все ясно!.. Если вы историк, не входите сюда-это область социологии, сюда тоже нельзя - это участок психолога. Направо? И не думайте об этом—это уже география. Кошмар! Глупость! Калечение!"[73]

Может быть, Бродель, следуя наставлениям своих учителей, пытался уйти от прямого ответа? Или для этого были и другие причины? Да и ушел ли он от ответа? Ясно, однако, что представление Броделя, так же как Блока и Февра, о предмете исторической науки приходится "реконструировать", извлекая его не только из того, что он сказал по этому конкретному вопросу, но и из того, что им сделано, т.е. из всей совокупности его исторических исследований. Не претендуя на исчерпывающее решение этой задачи, попытаемся все-таки подступиться к ней.

"В "Средиземноморье" я пытался изложить, плохо ли, хорошо ли представить глобальную историю..."[74]

"Можно ли охватить в одно и то же время тем или иным способом историю, которая быстро изменяется, которая обнажает явления и сами изменения этих явлений в их наиболее ярком выражении, и подспудную историю, или, скорее, историю безмолвную, сущность которой в ее скрытости, в почти неразличимости ее свидетелей и участников и которая мало подвержена упорному натиску времени?"[75]

Эти два высказывания Броделя могут быть использованы как отправные точки, как ориентиры в поиске ответа на вопрос о предмете его "глобальной истории". Первое из них касается объекта наблюдений историка: его общие пространственно-временные очертания; конкретное содержание этого объекта с точки зрения основных его компонентов; представления о строении этого объекта в плане его целостности, наличия в нем связей, зависимостей и т.п. Второе высказывание касается вопроса о том, что именно хотел бы историк увидеть во всей совокупности характеристик объекта его наблюдений. Чередование событий и явлений в их хронологической последовательности или же и их обусловленность? Только ли состояние этого объекта или же и его развитие? Если и развитие, то в чем его суть, каковы его причины, в каком направлении оно осуществляется?

Разумеется, такое раздвоение одного вопроса о предмете исторической науки весьма условно и не означает необходимости придерживаться жесткой последовательности в этом смысле при анализе взглядов Броделя, но в целях их систематизации и для окончательных выводов представляется оправданным.

К понятию "глобальная история" Бродель подходил с разных сторон. Он рассматривал его, например, с точки зрения соотношения общего и особенного. "Как и любой историк,— пишет он,- я тоже придаю значение единичным фактам, этим однодневным, быстро увядающим цветам, которые нельзя взять в руки дважды"[76]. Но здесь же Бродель дает расширительное толкование единичного, не сводя это понятие к отдельному факту, событию, к какому-то одному из явлений общественной жизни. Если взять общество в совокупности всех его характеристик, говорит он, можно утверждать, что в целом, как оно предстает в данный момент, оно уже никогда не повторится, оно представляется как некая временная уравновешенность, но оригинальная, в своем роде уникальная. Однако история— это не только единичное, не только различие и новшество, не только то, чего нельзя увидеть дважды. Да и новшество никогда не бывает новшеством в полной мере, оно сосуществует с повторяющимся, с регулярностью. Иногда даже в таких, казалось бы, несхожих событиях, как военные сражения, которые разделяют столетия, можно усмотреть много общего в системе вооружения, в тактике, в поведении их участников и т. п.[77]

Под понятие "глобальность" Бродель подводил и воспроизведение действительности во всем ее конкретном многообразии. В его работе "Материальная цивилизация и капитализм" на временном отрезке в четыре столетия рассматривается огромное множество самых различных проявлений материальной жизни — состав и движение населения отдельных регионов и целых континентов. техника и транспорт, питание и жилища, торговля, города и коммуникации и т.п. Конечно, пишет Бродель в заключении к этой работе, мы не претендовали здесь на то, чтобы представить всю материальную жизнь мира. Замысел этой книги заключается в том, чтобы "если не все увидеть, то по крайней мере все расположить так, чтобы расположение всего увиденного непременно соответствовало мировому масштабу". А для этого необходимо было предпринять попытку представить все проявления материальной жизни в виде системы[78].

Еще один аспект проблемы глобальности — это решительный отказ от евроцентризма. "Еще вчера,—пишет Бродель,-мы, историки, как представители западного мира, слишком часто воображали, что весь мир вращается вокруг нас... Сегодня нам во что бы то ни стало необходимо оторваться от этого непомерного самолюбования"[79]. Настаивая на том, что в европейской исторической науке должны получить "право на существование" проблемы истории всех регионов мира, Бродель одновременно выступал против ограничения исторического исследования рамками отдельного региона. В этом случае, считал он, история не видела бы ничего, кроме своей региональной замкнутости, и оценивала бы себя лишь собственной меркой, сквозь призму локальных особенностей и интересов. "Нет больше особой европейской истории, как нет в действительности и особой истории Азии или исламского мира. Есть только мировая история, рассматриваемая то с позиций Средиземноморья, или Европы, или же Азии, то с позиций крупных и сложных регионов и хитроумных связей ислама..."[80]

Можно было бы привести и другие высказывания Броделя, оттеняющие различные аспекты его понимания глобальной истории, но первое, что представляется очевидным,—это его стремление доказать: главная задача заключается в том, чтобы, несмотря на трудности и присущие исторической науке противоречия, не нарушить "единство истории", которое определяется единством жизни[81]. Под единством истории в данном случае подразумевается единство во времени—от начала истории человечества до наших дней, единство в пространстве—все живущее на земле человечество, наконец, всеобщность, полнота охвата всех видов общественной жизни.

Бродель отдавал себе отчет в том, что одной лишь исторической науке не справиться с такими большими задачами; их решение возможно лишь совместными усилиями всех социальных и гуманитарных наук. Глубокой убежденностью в этом и объясняется разносторонняя деятельность Броделя, направленная на осуществление объединения, даже принудительного, различных наук о человеке, с тем чтобы "привести их к общей проблематике, которая освободит их от множества ложных проблем, от бесполезных занятий, и после необходимого избавления от всего лишнего и выявления главного подготовить выделение на новом уровне предмета каждой из наук о человеке"[82].

Что же касается собственно истории, то она, являясь, как и социология, глобальной наукой и представляя собой, как говорит Бродель, "синтез", "оркестр", призвана изучать человеческое общество во времени и во всех формах его социальной реальности. "Я имею в виду при этом,- пишет он,- все обширные формы коллективной жизни: экономику, общественные институты и устройства и, наконец, особенно-цивилизации, любые реальности"[83].

Стремление Броделя превратить историю в синтетическую науку, которая имела бы объектом своего исследования прошлое человеческого общества в целом и как целое, заслуживает особого внимания и требует более подробного рассмотрения.

"Глобальная история" Броделя в этом смысле включает в себя три взаимосвязанных аспекта: 1) историческая действительность "эшелонирована в глубину", она слоиста, ступенчата, имеет несколько уровней, или ярусов; 2) одной из форм существования этой эшелонированной в глубину исторической действительности является единое социальное время, которое воплощается (в зависимости от глубины залегания пластов этой действительности) в различных по своей продолжительности ритмах; 3) историю человечества можно представить и познать лишь в том случае, если ее рассматривать одновременно сквозь призму временного и пространственного аспектов. Пространственный аспект—это внутренняя логика социального пространства, воплощающаяся в разнообразных формах исторической действительности, высшей среди которых является цивилизация.

Характеристику различных уровней исторической действительности и соответствующих им временных ритмов Бродель начинает с того, что было предметом традиционной историографии. Для нее было характерным повествование "на коротком дыхании" о событиях, об индивидах. Это микроистория, вписывающаяся в рамки коротких промежутков времени (le temps bref). Событие для Броделя—это "взрыв", "звонкая новость". Поскольку событие обладает целым рядом значений и связей (оно, например, может быть связано со временем, далеко выходящим за пределы его собственной длительности), Бродель полагает, что к микроистории должно применяться не время, измеряемое событиями, а время, измеряемое короткими хронологическими единицами. Масштаб этого времени соразмерен с ритмом повседневной жизни индивида. Это время журналиста, хроникера, в поле зрения которого попадают не только большие события, называемые историческими, но и явления небольшой длительности, встречающиеся во всех формах и сферах жизни: в экономике, политике, социальных отношениях, культуре и даже в природе (извержение вулкана, буря).

На первый взгляд кажется, говорит Бродель, что прошлое — это масса мелких фактов, одни из которых поражают нас, другие же, напротив, постоянно повторяясь, почти не привлекают нашего внимания. Но эта масса фактов не исчерпывает всей реальности, всех переплетений истории,через которые пробивается научное мышление.

Развитие исторической науки в первой четверти XX в., ее связи с другими науками о человеке, ее новая ориентация на социально-экономическую действительность - все это привело к тому, что в сфере истории помимо кратковременных событий оказались более продолжительные циклы, характерные для ритма экономической жизни. Изучение кривых цен и заработной платы, демографической прогрессии, развития производства, анализ товарного обращения - все это потребовало значительно более крупных масштабов времени. Появился новый способ исторического повествования, "речитативом" которого стали экономическая конъюнктура, цикл или "интерцикл", исчисляемые временными единицами в 10,25, 50 лет.

Однако и этим, по мнению Броделя, не исчерпывается вся историческая реальность. Такие, например, ее проявления, как технология, политические институты, многие явления духовной жизни, методы познания, цивилизации, обладают своим ритмом жизни и развития и относятся к истории "большой продолжительности" ("longue durée"). Это история человека вместе с окружающей его средой, довольно часто состоящая из упорных повторов, из беспрестанно возобновляющихся циклов, почти вневременная история, соприкасающаяся с неодушевленными предметами, история, которая изменяется медленно, и поэтому эти изменения с трудом могут быть отмечены наблюдателем. Главными персонажами этой истории являются "структуры", определяемые Броделем прежде всего как любые обнаруживаемые в прошлом реальности, которые противостоят времени большой · продолжительности. Их существование обусловлено воздействием космоса, географических, биологических факторов, коллективной психологии. Некоторые из этих долговременных структур становятся устойчивыми элементами жизни целого ряда поколений. Все они являются в одно и то же время и опорой, и препятствием исторического движения. Как трудно, пишет Бродель, преодолевать некоторые географические и биологические условия, некоторые пределы роста производительности труда и даже духовные факторы, ограничивающие свободу действий.

В своих работах Бродель чаще всего оперирует именно теми тремя "уровнями" исторической действительности и соответствующими этим уровням "ритмами социального времени", которые названы выше. Однако сам же он отмечает, что это в известном смысле является упрощением исторической действительности, что на самом деле можно выделить десятки, сотни различных "уровней" и соответствующих им "временных ритмов". Причем это не просто теоретическое положение, но и правило, которого он придерживался в конкретно-исторических исследованиях.

Для окончательной оценки историко-социологической концепции Броделя важно уже теперь обратить внимание на два обстоятельства.

Во-первых, следует иметь в виду, что, указывая на "многоэтажность" общественного "здания" как на предмет всей исторической науки в целом, он совершенно четко обозначает и сферу своих личных интересов - эту "почти неподвижную историю людей в их тесной взаимосвязи с землей, по которой они ходят и которая их кормит; историю беспрестанно повторяющегося диалога человека с природой... столь упорного, как если бы он был вне досягаемости для ущерба и ударов, наносимых временем"[84]. Бродель категорически утверждает, что историю в целом можно понять только при сопоставлении ее с этим необозримым пространством почти неподвижной истории. Только так можно выявить действительный фундамент исторических событий, которые вырастают из этой глубины, центра притяжения, вокруг которого вращается все. Нетрудно заметить, что в отличие от Блока Бродель отдает предпочтение тому пласту исторической действительности, где люди преимущественно ведут диалог с природой, а не между собой, т. е. собственно социальный аспект исторического процесса оказался далеко не на первом плане его научных интересов. Утверждение Броделя, что историю в целом можно понять, только если смотреть на нее сквозь призму той почти неподвижной истории, в которой царствуют перманентная неизменность, многовековые постоянства, противоречит, как видно, одному из основных правил, которым руководствовался Блок: "Наука расчленяет действительность лишь для того, чтобы лучше рассмотреть ее благодаря перекрестным огням, лучи которых непрестанно сходятся и пересекаются. Опасность возникает только с того момента, когда каждый прожектор начинает претендовать на то, что он один видит все, когда каждый кантон знания воображает себя целым государством"[85].

Чем объяснить смещение акцентов в концепции Броделя: "ближе к земле", к этим многовековым постоянствам и полунеподвижной глубине? Может быть, его стремление переориентировать в этом направлении историческую науку следует оценить как одно из проявлений той общей для всех буржуазных гуманитарных и социальных наук тенденции, о которой говорилось выше,— поворота от психологизма и межличностных отношений в сторону макросистем и структур как решающих способов объяснения действительности? Вероятно, это так. Броделю, стремившемуся сделать из истории науку, не уступающую другим наукам по уровню доказательности, по степени вооруженности современными средствами научного анализа, видимо, в большей мере импонировала та сфера, где не было простора для случая, для внезапных зигзагов, где, хотя и ценой огромных трудностей, но все-таки можно было отыскать прочные связи, долговременные структуры. Не следует сбрасывать со счетов и страстную приверженность Броделя к французской географической школе П.Видаль де Ла Блаша. На сегодня он, пожалуй, один из самых достойных продолжателей лучших традиций этой школы. Те разделы работы Броделя "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II", где речь идет о географии человека, нельзя читать, не испытывая чувства восхищения. И дело не только в глубине, в содержательности этих разделов. Он неукоснительно следовал правилу: "Дать увидеть - так же важно, как дать понять". В его описаниях гор, прибрежных пейзажей, в которые естественно вписывается человек с его неторопливой повседневностью, есть нечто близкое и по форме, и по существу к стилю импрессионистов с характерной для них прозрачной непосредственностью, эмоциональностью и красочностью, что в сочетании с глубоким анализом делает эти страницы работы Броделя, пожалуй, наиболее яркими в его творчестве[23]. Не случайно, видимо, ему становилось "скучно" и он, по его собственному выражению, "ослабевал"[86], когда брался за хронику политических событий (она составляет третий раздел его "Средиземноморья").

Однако вряд ли только указанными обстоятельствами можно объяснить смещение акцентов в концепции Броделя. Есть, как нам кажется, и более серьезные причины. И хотя они тоже укладываются в русло традиций и французской школы "географии человека", и французской социологической школы, лучшими эти традиции уже не назовешь. Речь идет в данном случае о понятии "среда", о ее роли в исторической действительности в соотношении с деятельностью человека - "субъекта" этой действительности. Буржуазная социология и история всегда спотыкались, доходя до этого момента при установлении предмета исторической науки. Бродель в этом смысле не исключение. Но он и не из тех, кто покорно следовал установленным образцам. С его именем, как нам представляется, связано "осовременивание" не решенной буржуазной исторической мыслью проблемы "объекта" и "субъекта" исторической действительности. Правда, сам Бродель не представлял в полной мере, к каким последствиям может привести заложенное им начало, суть которого в следующем.

Броделевская "неподвижная глубина" истории противостоит не только упорному натиску времени, но и воздействию на нее людей. Однако историческую действительность (сошлемся в данном случае на вывод, сделанный советским философом А.Ф.Асмусом в ходе анализа взглядов К.Маркса на предмет исторической науки) нельзя рассматривать в виде только "объекта". При таком рассмотрении историк неизбежно вынужден разделять в своем созерцании то, что неразрывно связано в самой действительности: деятельность "субъекта" истории, т.е. общественного человека, и результат этой деятельности το общественные отношения, учреждения, образования, события, в которых сама эта деятельность выражается и осуществляется[87].

У Броделя люди еще не "бесполезны" в общей сфере того "центра притяжения, вокруг которого вращается все"; они станут таковыми несколько позднее в трудах его учеников. Но они уже растворены в обстоятельствах, в "среде". Человек не рассматривается Броделем прежде всего в качестве "субъекта" и в связи с развитием человеческой деятельности, создающей те самые обстоятельства, в которых он будет действовать. Это и нашло выражение в его утверждении: "Люди творят историю. Да, но и история тоже создает людей, она формирует их судьбу эта анонимная, но глубокая и зачастую безмолвная история"

Если бы все существо проблемы сводилось лишь к этому утверждению, можно было бы отметить, что оно не лишено доли истины, обстоятельства действительно влияют на судьбу человека, формируют его. Но Бродель отводит обстоятельствам, "среде", "объекту" не просто роль фактора обратного воздействия. Он превращает их в доминанту, неподвластную сознательной, материальной, преобразующей деятельности людей. И если в трудах самого Броделя эта идея выражена в форме эскиза, общего наброска, то позднее, в работах третьего поколения историков школы "Анналов", она получит логическое завершение, будет наполнена конкретным содержанием.

Второе обстоятельство, на которое хотелось бы обратить внимание и которое неразрывно связано с первым, вытекает из него,— это отношение Броделя к проблемам социального времени и многообразия его ритмов. Для Броделя "социальное время" не только познавательная категория, но и прежде всего объективная реальность, неразрывно связанная с предметом исторической науки. Он подверг обстоятельной критике идеалистическое понимание Ж.Гурвичем категории "социальное время". Гурвич предложил широкий набор временных единиц: долгосрочное, или медленно движущееся, время; иллюзорное, или внезапное, время; непрерывно пульсирующее время; циклическое время, как бы танцующее на одном месте; ожидающее время; время, бегущее медленно; время, бегущее то быстро, то медленно; взрывчатое время[89]. Что делать, спрашивает Бродель, с этим набором историку? Как из всех этих ярких цветных вспышек создать необходимый ему ровный белый свет. Это хамелеоноподобное время оказывается самым поздним пришельцем в архитектурном сооружении, построенном Ж.Гурвичем, и по необходимости получает свое место среди других, ранее его устроившихся обитателей. Оно должно приспосабливаться к жизненному пространству, уже занятому "уровнями в глубину", "проявлениями социальности", "социальными группами" или "глобальными обществами", и неизбежно оказывается закрытым в каждом из этих пространств, как ветры в кожаной сумке Эола. Потому-то все это громадное, идеально сконструированное сооружение существует вне времени. Ему не хватает истории. Для Броделя есть лишь одно реально существующее необратимое время. В этом едином времени длительный период, период средней продолжительнсоти, единичное событие сопоставимы друг с другом, так как они замерены в одном и том же масштабе. Вступить мысленно в одну из временных исторических перспектив - значит одновременно вступить в каждую из них[90].

Надо сказать, что броделевская идея различной продолжительности социального времени, как это уже отмечалось в советской литературе, оказалась во многом плодотворной[91]. Будучи отражением объективной реальности, эта познавательная категория давала возможность представить предмет исследования глубже, полнее. Но вот сыграла ли она ту роль, которая ей отводилась в общей историко-социологической концепции Броделя, и можно ли с ее помощью воспроизвести наблюдаемый историком объект комплексно, в целом? Это весьма сомнительно. И не из-за несостоятельности самой идеи, а вследствие очевидных изъянов в представлении о предмете исторической науки. Отрыв человеческой "практики" (у Броделя это "второй" уровень) от обстоятельств, от "среды" хотя и не лишает возможности "одновременно вступить" в каждую из "временных продолжительностей", но не позволяет увидеть, что же их все объединяет, какова их общая основа. "Этажи" общественного здания Броделя и неразрывно связанные с ними "ритмы" различной продолжительности чаще всего пребывают в параллельных плоскостях, не перекрещиваясь, не переплетаясь между собой. Правомерен поэтому вопрос, поставленный в свое время К.Марксом и оказавшийся коварным для всего учения Прудона: "... каким образом одна только логическая формула движения, последовательности, времени могла бы объяснить нам общественный организм, в котором все отношения существуют одновременно и опираются одно на другое?"[92]

В историко-социологической концепции Броделя важное значение имеет понятие социального пространства. Он постоянно обращает внимание на необходимость "редукции всех социальных явлений к занимаемому пространству". Предметом особых забот Броделя стало обоснование и применение на практике положения, что познание исторической действительности возможно лишь в органическом единстве всех ее пространственновременных проявлений. Географические карты, писал он, на которых раскрывается и частично объясняется социальная реальность,— это фактически пространственные модели, одинаково хорошо работающие во всех временных перспективах (особенно при долгосрочном анализе), они применимы ко всем категориям социальных явлений. Характер исторического пространства претерпевает значительные изменения во времени. Каждому данному временному отрезку соответствуют своя пространственная архитектура, свои города и поля, свои дворцы и хижины. При этом любая историческая реальность редко скрывает в самой себе разгадку своей сущности. Как правило, эту разгадку приходится отыскивать в наследии предшествующих исторических эпох. Пытаясь найти своеобразный код, с помощью которого можно было бы прочитать "карту" Средиземноморья XVI в., объединяющий момент, объясняющий направление сотен и тысяч линий, по которым осуществлялись связи между отдельными районами, Бродель усмотрел этот код в кружеве средневековых городов. "Главным для пространства Средиземноморья,-пишет он,— была его городская экипировка. Благодаря городу все было и оставалось связанным, все одушевлено, все объяснимо. Города — это источник энергии средиземноморской жизни, ее движущая сила, ее смысл, ее центры, обусловливающие неровную, скачкообразную жизнь Средиземноморья"[93].

Еще более важными и самыми сложными "персонажами" Средиземноморья, по мнению Броделя, были "цивилизации"[24]. На это следует обратить особое внимание, потому что именно понятие "цивилизация" венчает всю теорию Броделя. Цивилизация с большой буквы приобретает у него значение глобального общества в масштабах ойкумены [95]. Именно в этом смысле он противопоставляет свою теорию, с одной стороны, взглядам на цивилизацию Шпенглера и Тойнби, с другой — социально-исторической концепции К.Маркса, его учению об общественно-экономических формациях [96].

Для Броделя цивилизация-то же, что "культурная площадка" для антрополога; это прежде всего пространство, место поселения человеческого сообщества. Внутри этого более или менее обширного пространства, у которого никогда, однако, не бывает очень четких территориальных границ, надо представить массу всякого "добра", самых различных культурных проявлений. Здесь можно встретить разные диалекты или группы диалектов, самые разнообразные кулинарные вкусы, материалы построек, характерные особенности в технике, свою манеру любить, свои верования. Добавьте к этому разнообразию еще, например, компас, бумагу, печатный станок и т. п.-и перед вами окажется упорядоченное объединение, вы увидите повторяемость некоторых характерных особенностей, их повсеместность для определенной зоны, что и является первым признаком некой культурной общности. "Если к этой общности в пространстве добавить неизменяемость во времени,- пишет Бродель,— получается то, что я называю цивилизацией, или культурным ансамблем, "общностью" реестра определенных культурных проявлений. Эта "общность" является "формой" осознанной в таком смысле цивилизации"[97].

Давая определение цивилизации, Бродель обращает внимание прежде всего на ее пространственную характеристику, на принадлежность культурной зоны к определенной географической территории. Эта зона, говорит он, имеет свой центр, свое "ядро", границы, в пределах которых наиболее ярко проявляются именно те феномены, которые и делают ее специфической. Иногда границы таких зон оказываются настолько велики, что они включают в себя несколько обществ или социальных групп. Отсюда возникает необходимость для историка быть внимательным по отношению к более мелким культурным единицам, расположенным на одном и том же географическом пространстве. Отсюда же, по мнению Броделя, возникает и сложность в определении точного количества элементов, из которых складывается человеческое общество в каждый данный исторический период, так как границы цивилизаций, обществ, социальных групп, переплетаясь, накладываются друг на друга[98]. Разъединение понятий "общество" или "страна" и "цивилизация" очень последовательно проводится во всех работах Броделя.

Другой существенный момент в броделевской характеристике цивилизаций - это их способность к заимствованиям и к отказам от заимствований. Все культурные достояния цивилизаций — эти микроэлементы - непрерывно перемещаются (в этом и состоит их отличие от обычных социальных феноменов). Цивилизации поочередно и в одно и то же время их экспортируют или заимствуют. Эта широкая циркуляция никогда не прекращается. Но обмен культурными ценностями происходит не беспрепятственно. Цивилизации способны отказываться от заимствований, каких бы ценностей это ни касалось, будь то характер мышлений, форма верования или простой рабочий инструмент. Эти отказы, особенно если они осуществляются осознанно, твердо и последовательно, приобретают исключительное значение. Каждая цивилизация в тождественных случаях приходит к решающему выбору, этим выбором она и утверждается, проявляет себя. Эти "феномены диффузии,-пишет Бродель явно недооцененные Тойнби, мне представляются в виде наилучшего пробного камня в суждениях о жизнеспособности и оригинальности любой цивилизации"[99][25].

Бродель не дает никаких объяснений этой способности цивилизаций к заимствованиям и отказам от них, указывая лишь, что они совершаются иногда осознанно, а иногда бессознательно. В то же время вся история человечества оказывается у него всецело зависящей от этой необъяснимой способности. Следовательно, и любое продвижение вперед в истории, если оно и есть, выгладит не как естественноисторический процесс, не как следствие присущей каждому обществу внутренней детерминизации, а как результат чисто случайных встреч различных цивилизаций, как результат их субъективного выбора. Однако, сколь бы загадочной ни выглядела эта способность цивилизаций осуществлять выбор, для Броделя она является поистине пробным камнем их жизнеспособности. В его работе "Современный мир", например, говорится о порожденном "коллективным бессознательным", решительном отказе, который на наших глазах "отстраняет развитой Запад и англосаксонскую Америку (включая Канаду) от марксизма". "... В данном случае,—поясняет Бродель,-речь идет, вероятно, об отказе одной цивилизации от другой"[100]. Не нужно объяснять, в какой поток реакционных течений буржуазной историографии, хотел того или нет сам Бродель, вливаются все эти его разглагольствования[26].