Помоги проекту - поделись книгой:
Ночь прошла «в любви». Несмотря на это, чувствовалась чистота ее души, свет и ясность, от нее исходившие... Назавтра она ушла в школу, на уроки. Так промелькнули три дня. Нам было хорошо вдвоем, но ее расстраивало — почему никто не приходит... Однако на третий день к вечеру к дому подъехали сани, кучер передал ей письмо — ее с братом, то есть со мной, приглашали в гости к знакомой помещице.
Я впервые оказался на таком вечере. Гостей было много, среди них было двое артистов — они пели, декламировали, всячески развлекали приглашенных. У всех на виду из русской печки вынули на противнях несколько пирогов и расположили посреди стола, один к одному, получилось что-то вроде шоссейной дороги.
Так прошло время до самого утра, только тогда стали разъезжаться. Миновал еще день. К нам по-прежнему никто не приходил. Моей хозяйке тайком шепнули, что ее «брата» хотят арестовать, просто немного выжидают... Было ей также сказано, якобы «брат» привез из-за границы десять тысяч революционных брошюр, их надеялись обнаружить... Теперь все прояснилось...
Стало ясно: надо уезжать. Но если меня арестуют, каково придется ей? А ее брату, который дал мне свой паспорт?.. Мне было жаль их обоих — что до меня, тут все понятно, для ареста требовался лишь предлог, но они-то?..
— Завтра утром, перед всенощной, тебе нужно уезжать...
Мне хотелось утешить, приласкать ее. «Нет, нет, — отстранилась она, — в субботу это делать нельзя, грех...» Но подумала-подумала и сказала: «С тобой... С тобой никакого греха нет...»
Надо было как-то существовать, я поступил в переплетную мастерскую. Я удивил всех искусством делать переплеты, мне положили 50 рублей в месяц. Но через месяц я объявил, что должен ехать за паспортом в Астрахань, паспорт хозяин требует... И с переплетной было покончено.
Я уже упоминал о брате и сестре, которым хотелось научиться переплетать книги, газету «Искра». Они были славные люди, он очень хорошо пел, особенно «Рябину», она пела тоже... Как-то раз я остался у них ночевать, мы засиделись допоздна, потом легли, я заснул. Вдруг слышу — громкий стук. Просыпаюсь, а они оба, брат и сестра, уже на ногах. В комнате — семь-восемь жандармов. Говорят — соскучились, решили посмотреть, как живете, разрешите у вас обыск сделать.
Начался обыск. Сестра вспомнила и говорит:
— Принеси «Бомбу»...
Жандармы переглянулись, всполошились...
Потом обратились ко мне:
— А вас, молодой человек, мы заберем с собой... Вы где живете?
— У бабушки.
— Ведите нас к ней.
И я повел. Водил-водил по всем улицам...
— Забыл адрес, — говорю.
— Забыл?.. Всыпать ему хорошенько — вспомнит!
— Можно и всыпать, — говорю. — Только ведь вы благодаря таким, как я, и живете, жалование получаете...
Меня отвели в участок. Там я увидел курсисток, студентов и, помимо них, множество всякого сброда. Мы дождались утра — в городе был повальный обыск — и нас отправили под конвоем в тюрьму.
Раньше я думал, что в тюрьме связь с внешним миром обрывается и время здесь течет томительно-однообразно. Я ошибался. На самом деле все обстояло иначе. Связь между тюрьмой и жизнью за ее стенами существовала самая прямая. И однообразия не было — не только часы, порой и минуты отличались друг от друга. Нас было человек 20—25, новичков. По двое — по трое нас разместили по камерам, то есть не то чтобы «разместили», а попросту втолкнули, так как камеры были маленькие, а в каждой сидело до сорока человек.
Внутренний порядок был таков. В семь утра — туалет. Открывают дверь камеры и кричат: «Выходи!» Все с нетерпением ждут этой минуты — и выбегают. В коридоре чище воздух, есть возможность пробежать саженей 50 до туалета — немножко размяться. Уборная сделана так, что одно очко приходится на 10 человек. То же самое — соски умывальников: один сосок на десятерых. При этом для утреннего туалета сразу выпускают не из одной камеры, а из двух — не сорок человек, а восемьдесят. И на все дается 10 минут... Те, кто сидит подолгу в тюрьме, наживали катар, они не могли управиться быстро, как другие, уборная для них бывала мукой...
Существуют обезьяны, которые не способны находиться больше одного дня в неволе, они разбивают голову о прутья клетки. Другое дело — человек, он приспосабливается... Однако за неделю до того, как меня сюда привели, двое заключенных проскочили в ламповое отделение, облили себя керосином и подожгли. Они сказали товарищам, что дальше так жить не могут и что их смерть — именно такая смерть — будет звать людей к борьбе. Начальство стремилось этот случай скрыть, но в городе о нем все-таки узнали.
Когда меня затолкали в камеру, вонища от мочи в воздухе была страшная. Заключенные требовал и, чтобы в камеру поставили парашу. Что такое параша? Это бочка ведер на 20, сверху доска, снизу скамейка. Перед парашей обычно стояла длинная очередь, а запах в камере был такой, что у новичка с непривычки слезы выступали на глазах.
Наступило время завтрака, в камеру внесли ушат с кипятком, это называлось «чаем». Черпали воду кружками, у кого-то имелись кусок хлеба, конфета — те ели, пили вприкуску. Спустя два часа после «чая» всех вели на прогулку, продолжалась она 15 минут. Мы шагали вокруг двора, на расстоянии метров двух друг от друга. Охрана покрикивала: «Держать интервал! Не разговаривать!»
Сколько было в тюрьме политических? Человек 600...
Часа через полтора после прогулки в камеру вносили ушат с вонючим мясом или с не менее вонючей рыбой, ставили на стол и все принимались за еду. Я заметил, что те, кто сидит давно, едят умело: загоняют ложку в самую гущу и ведут ею по дну, а потом осторожно вынимают. Но если они зачерпывают при этом несколько кусочков — им не сдобровать.
Вечером — ужин и прогулка, снова на 15 минут. На ночь выносили парашу, опорожняли. Появлялся надзиратель с дежурным, начинали перекличку. Чтобы досадить им, заключенные перебегали с места на место. За это нам обещали карцер. Карцер давали от двух до семи дней, без похлебки. Иногда наказывали всю камеру. Если на один день — не давали пищи в тот день вообще.
Когда в камеру поступал новенький, все радовались: мы узнавали новости, там, вне тюрьмы, жизнь шла своим чередом — это придавало ним бодрости. Бывали случаи, когда кого-нибудь уводили на допрос.
Но политические знали — для них допросы закончены, их ждет суд. Когда вызывали на допрос, на самом деле вызывали на суд. Обычно тот, кого уводили таким образом, в камеру не возвращался. Суд был тесно связан с администрацией тюрьмы, ее предупреждали заранее, что такого-то должны повесить.
Из нашей камеры нельзя было увидеть многого, но как увозили заключенных — это мы видели. На окнах у нас были решетки, потом их обнесли навесами. Кроме того объявили: в тех, кто подходит к окну, стрелять без предупреждения... Однажды часовой, желая выслужиться, действительно выстрелил в наше окно, правда, пуля никого не задела. Но мы начали колотить в двери, вызывать начальника тюрьмы. Он явился.
— Вы стреляете по людям!
— Есть приказ — не подходить к окнам!
— Но если бы кто-то подходил — его бы ранили!
Потребовали убрать часового. И его убрали.
Передачи получали не все. Но на деньги, переданные в контору, каждый имел право выписывать кое-какие продукты — колбасу, сахар и т.д. Одни пользовались только тюремным пайком, другие передачами и деньгами. Я тоже имел 10 рублей, на которые покупал продукты. Но я предложил всей камере жить по-товарищески, все передачи, а также паек (за свои деньги) делить между всеми поровну. Все согласились, староста распоряжался всеми продуктами. Но прошло полтора месяца и возникло недовольство. В особенности со стороны двух капитанов волжской флотилии: «Мы сидеть должны долго, а другие — нет». К тому времени мои деньги тоже иссякли, многие предлагали мне свою еду, но я отказывался ее брать. Приходилось туговато. Но я получил передачу от брата и сестры. Я этого не ожидал: ведь они были для меня просто знакомые... Потом я был вызван на свидание с девушкой, которая принесла мне передачу. Свидания происходили в тяжелых условиях: две решетки на расстоянии метра, множество народа, полно шпиков — и с нашей, и стой стороны. Какой мог быть разговор в подобных условиях? Стремились посмотреть, увидеть друг друга и только. Я просил славную эту девушку не приходить ко мне больше...
Еще одно свидание было с матерью. Я понял, что она страшно убита моим арестом. Но я убедил ее, что сижу не среди воров.
В наши камеры забрасывали шпионов. Но шпики своим поведением выдавали себя. Через пару дней мы вызывали тюремное начальство: «Уберите своих людей!» И их убирали... Забрасывали провокаторов, их определить было труднее, они хорошо знали нашу жизнь. Но помогала воля — записками, вложенными в передачи: «Берегитесь такого-то!» Во время прогулок провокаторов били...
Между тем готовили этап к отправке на каторжные работы. Ежедневно человек
— Теперь я получил свою одежду...
И все мы, находившиеся в камере, почувствовали к нему особое уважение. Ведь кандалы говорили о тех делах, которыми он занимался на воле...
— Кандалы — это наша победа, — говорили нам. — Раз они заковали нас в кандалы, выходит, они боятся нас. Выходит, есть за что нас бояться. И победят не те, кто заковал, а те, кого заковали...
Даже тюремщик, дежурный по коридору, который кричал на всех, не орал кандальникам «Бегом, бегом!..» — они шли шагом в уборную и из уборной. У охраны, как ни странно, возникало какое-то уважение к ним, как к поборникам свободы...
Итак, я не знал, что меня ждет, ибо сроки давали отнюдь не всегда за то, что было на самом деле. Однажды вечером открылась дверь и мне приказали:
— Собирайся!
Во дворе строилась партия. Я был последним, ставшим в строй. Ко мне подвели заключенного с наручниками на правой руке, такое же кольцо надели на руку мне, связав наши руки цепочкой. Потом левую руку заключенного таким же манером соединили с правой рукой соседа. При свете факелов мы двинулись на вокзал.
Там нас посадили в тюремные вагоны — грязные, тесные, зарешетченные. И мы двинулись в путь. Утром остановились на какой-то станции. К нам подходили люди, хотели передать махорку, хлеб, но часовые их отгоняли. Так мы ехали двое суток. На третьи нас выгрузили в Тамбове и погнали в пересыльную тюрьму. Когда нас ввели внутрь, я даже не поверил своим глазам. Вдоль коридора была установлена железная решетка, за нею, как звери, сидели каторжане — те, кого гнали на каторгу в Сибирь. Там, за решеткой, не было ни коек, ни скамеек. Нас привели в комнату с каменным полом. Один заключенный все жался ко мне, пытался спрятать свое лицо.
— Ты что?..
— Да я один раз бежал из этой тюрьмы, а собака-надзиратель все тот же — может меня узнать...
И в самом деле — пришел надзиратель с фонарем и узнал его:
— А, старый друг... А ну-ка пойдем со мной...
В саратовской тюрьме я просидел 8 месяцев. Моя принадлежность к партии так и осталась недоказанной.
Из Тамбовской пересылки меня отправили в Воронеж к воинскому начальнику. Он послал меня в Брестский полк, расположенный в Севастополе. Там я получил назначение в 10 роту, 4 взвод. Унтер взялся обучать меня словесности. Через четыре дня он доложил начальству:
— Все на свете знает!
Это значило, что мне известно, как полагается именовать государи-императора.
Летние лагеря, в которых мы до того располагались, сменились зимними квартирами. Режим был тяжелый. Где легче — в тюрьме или и армии?.. В 5 — подъем, туалет. Воронили пряжки, промазывали свечным воском, чистили наждаком, потом драили сапоги. Пили чай, хотя зачастую на чай не оставалось времени... 8 часов — начало занятий... Тем не менее меня ставили другим солдатам в пример. Утром, когда подходило время, дневальный по роте кричал: «Поднимайсь!» — и это слово было мне до того противно, что я обычно вскакивал на несколько минут раньше, чтобы только его не слышать. Это мое вставание расценивалось взводным как примерная служба...
Увольнительные записки получали те солдаты, которые уже приняли присягу. А присяга принималась после шести месяцев службы. Я же оказался исключением. Во-первых потому, что был поздноприбывшим, а во-вторых потому, что командир роты узнал, что я могу переплетать книги, и попросил меня переплести его библиотеку. Он дал мне 2 рубля и увольнительную записку для покупки переплетного материала. Вышел я один со двора (двор был обнесен высоким каменным забором и упирался в бухту) и повернул на узкую дорожку, которая спускалась вниз. По этой дорожке шли моряки. Они окликнули меня:
— Эй, каша!..
— Каша?.. Почему — каша?..
— Ну, не каша, так кашеед! Понял?
— Не понял.
— Спроси своего взводного, он тебе расскажет...
Я добрался до города, закупил все, что требовалось, вернулся обратно. Когда же я обратился к унтеру по поводу «каши», он оборвал меня:
— Об этом помалкивай, а то тебе такое будет...
Кончался год 1906. Фельдфебеля, унтеры говорили между собой:
— А он что — вернется? Будет дослуживать?..
Близилась демобилизация...
Однажды, когда вся казарма уже спала, я оказался, не помню почему, в канцелярии, там сидел взводный.
— Сокольский, что есть «внутренняя служба»?..
Сам унтер плохо понимал устав, плохо в нем разбирался. Что же до меня, то я воспользовался случаем, чтобы поговорить.
Отвечая на мои вопросы, он рассказал:
— В 1905 году здесь был крейсер «Потемкин»... Потом «Очаков»... Лейтенант Шмидт — об нем слыхал?.. Его расстреляли... А многих сослали в Сибирь, многих из нашего полка отправили в дисциплинарный батальон... Их-то мы и дожидаемся назад, хорошие парни...
— А почему все-таки «каша»?..
— Мы тогда растянулись вдоль берега, не давали никому с крейсера слезать... Вот за это нас моряки и прозвали кашеедами... За то, что продали революцию... Только это неправда. И нам тоже досталось... Полк построили во дворе, с правого фланга отсчитали каждого десятого — и два шага вперед... В дисциплинарный батальон... Это наш ротный никого не тронул... А во многих ротах каждого десятого расстреляли... Какие уж там «кашееды»...
Но столкновения между пехотой и моряками не были редкостью. От нас и от них назначались патрули. Случались кровавые драки, особенно возле публичных домов. Через несколько месяцев службы и я попал в патруль. Мы должны были не только следить за порядком, а и заходить в публичные дома, смотреть, чтобы там не было драк. Полиция же вообще боялась появляться на этой улице, освещенной красными фонарями... Бывал и я на Корабельной стороне, патрулем. Здесь стояли маленькие домики, в каждом по 5 — 6 девушек, плата — 30 копеек. Моряки сюда редко заглядывали — другое дело пехота, гражданские... Вот в центре города был полный комфорт — в каждом доме 20 — 25 девушек, пианино, за вход пятьдесят копеек или рубль. Но пускали туда в основном офицеров, моряков тоже — их побаивались... Один из этих домов пользовался особым вниманием: сюда попала цирковая наездница, повредившая себе ногу. После двухмесячного лечения в больнице ей ничего не оставалось, как идти на Корабельную... В каждом доме были девушки всех возрастов, многие имели настоящих любовников, принимали их бесплатно и ждали конца службы, чтобы уехать и жить вместе, завести семью...
Я любил патрулировать. Мне нравилось, что здесь все было ясно, понятно, каждый знал, зачем он пришел, знал, что должен заплатить полтинник, за это ему отдавалась женщина. В отличие от прочей жизни, здесь царила правда, пусть скверная, но правда, ничем не прикрашенная...
Прошло восемь месяцев службы. В это время стали набирать музыкальную команду. Староста музыкальной команды стремился зачислять в нее как можно больше евреев, считая их более способными к музыке. Когда я пришел к нему, он даже не спросил, играю ли я на чем-нибудь, он задал только один вопрос:
— Еврей?
— Еврей.
— Хорошо!
Слуха у меня никакого не было, тем не менее я выбрал флейту. Долго мне пришлось дуть в нее, чтобы выдуть хоть что-нибудь похожее на музыкальный звук. За два года я так и не стал настоящим музыкантом, но марши играл, и этого было довольно...
Отслужив армию, я приехал в Астрахань и поступил в типографию. Там я проработал год, когда брат предложил мне вместе с ним отравиться в море: принимать у ловцов рыбу, солить и, привезя в город, сдавать на промыслы. Вскоре я освоил рыбное дело. Между прочим, для этого требовалась изрядная смелость. Как-то раз осенью, когда уже все рыбницы были на приколе, я ушел в море. Шло «сало», то есть вода была покрыта кусками тонкого льда, как случается обычно перед ледоставом. Это меня не смутило... Но мы, набрав рыбу, стали вмерзать в лед. В подобных случаях в море возникают горы льда, состоящие из больших льдин, которые волны громоздят друг на друга. Иногда рыбницы, в общем-то легкие, беззащитные суденышки, подплывали к такой горе, чтобы она в какой-то мере защитила их от «сала», которое может, врезаясь в борта, продырявить их и потопить судно. Впрочем, ледяная глыба тоже опасна — она может развалиться, перевернуться, раздавить рыбницу. Поэтому рыбаки остерегаются стоять возле. Но нам ничего не оставалось, как рискнуть... Прошло два дня, на третий мимо проходил ледокол, он захватил нашу рыбницу.
В другой раз наше суденышко попало в шторм. Огромные валы так швыряли его из стороны в сторону, захлестывали водой с носа до кормы, что казалось — вот-вот — и нам капут. Была ранняя осень — пора жестоких бурь на Каспии... У шаланд вырывало рули, переворачивало не только лодки, но и баржи. Наш капитан, бывалый, знающий моряк — умылся, переоделся. «Надо готовиться...» — сказал он. Однако нам повезло: рыбницу нашу сорвало с якоря, принесло к берегу...
Я был в море, когда началась война...
Меня призвали. Мы были вместе с еще одним астраханцем. Нас отправили в Оренбург. Там построили в две шеренги — одну против другой.
— У кого сапоги — два шага вперед!
Потом выяснилось: из тех, кто в сапогах, формируют маршевые роты, а остальных, то есть нас, — в Бугуруслан. Мы провели там три месяца — ждали, пока сибирский корпус двинется на фронт, его должны были пополнить нами.
В это время пришло письмо из дома: мой приятель (он был в сапогах) уже в плену. Нас же направили в пополнение мортирному дивизиону.
Фронт. Мне запомнилось, как в первый же вечер, когда мы оказались на передовой, дивизионный приказал взводному послать людей захватить орудие, находившееся между нами и неприятелем. Ему, видно, хотелось получить медаль... Но приказ мы выполнили.
В течение года мы больше отступали, чем наступали.
Трудней всего были переходы по 40 — 50 верст. Сараи или какие-нибудь халупы для ночлега казались пределом комфорта. Что же до бани... В первый год все, вплоть до офицеров, обовшивели. На биваке в лесу разводили костер и дневальные жгли вшей на нашей одежде. слышалось щелканье — и огонь темнел, его словно чем-то черным застилало — столько их падало в костер.
Между нами и пехотой существовала разница: мы грузили напередок шинели, прочее снаряжение, порой сами садились — пехота нам, артиллеристам, завидовала. Но частенько зарядные ящики волокли мы на своих плечах, лошадей вытаскивали из грязи. Рубили лес, чтобы выстлать топкую дорогу...
Наш дивизионный был человеком не только жестоким, но и довольно невежественным в военном деле. Он плохо разбирался в карте и мы зачастую блудили, плутали, он не умел правильно выбрать маршрут. Даже когда можно было сделать привал, отдохнуть, он не давал на это больше часа. Помню, как-то раз мы отступали, все позади было в огне, там, в огне, оказались и тысячи коров — их неистовый рев был ужасен, он до сих пор звучит у меня в ушах...
А однажды при отступлении дивизионный, все перепутав, повел нас вперед, прямо в лапы к немцу. Хорошо еще, что с нами был казачий заслон:
Поделиться книгой: