Помоги проекту - поделись книгой:
Туманов собрал вокруг себя с полсотни красноармейцев, усадил на подводы и на галопе устремился по Тамакульской дороге. Чтобы прорвать окружение, надо было промчаться версты полторы, но нам они показались длиннее и труднее ста верст. С огородов, из дворов, с крыш — отовсюду летели гранаты и пули. Забились на дороге раненые лошади. Наша небольшая колонна оказалась разорванной. Несколько красноармейцев соскочили с подвод и бросились во дворы. Я тоже спрыгнул с подводы, но от телеги не отпускался. Бегу, выбиваюсь из сил, а в голове одна мысль: что делать, скрыться в какой-нибудь двор или вскочить обратно? Вдруг словно осенило: во двор — это гибель! Напружился и вскочил опять на подводу.
Наконец кое-как вырвались из села и выехали на знакомую уже дорогу к Тамакулу. Стали подводить безрадостные итоги. Многих не досчитались. Погиб наш смелый командир товарищ Кучмей. Погиб мой добрый друг по гимназии Аристарх Рабенау. Вовек не забуду его. Никогда еще не было мне так горько.
Мрачные и печальные, к вечеру 10 июля вернулись мы в Тамакул.
Снова провели здесь обыски. И не зря. Ищем теперь более тщательно и зорко. Уже знаем цену беспечности. У некоторых богатеев нашли спрятанные «наганы», винтовки, патроны. Самых активных врагов народной власти расстреляли. Остальных арестовали и повезли с собою в Камышлов.
В Камышлов прибыли вечером 12 числа. Возвращались с тяжелым чувством: задачу не выполнили, многих товарищей потеряли.
Командовал нами Туманов. Я о нем не хорошего мнения.
Наша обратная дорога в город показала, что мы все-таки еще не стали настоящими бойцами. Когда ехали лесом, трое арестованных сумели соскочить с подвод и удрать. Хватились, но было уже поздно. Я раньше других успел открыть стрельбу, однако стрелял без толку.
А позавчера в казарме произошел совсем безобразный случай. К одному бойцу пришла жена. Его на месте не было. Выискался какой-то умник из красноармейцев, который решил попугать женщину. Взял чужую винтовку и, не зная, что она заряжена, нажал на спусковой крючок. Убил несчастную наповал.
Город на осадном положении. Вывозятся хлебные запасы, архивы, машины. Уехали многие советские служащие.
Зашел в контору издательства. Просмотрел газеты за эти дни и узнал о 5 Всероссийском съезде Советов, а также о мятеже «левых» эсеров. Печатается проект Конституции РСФСР. Есть сообщения о действиях красноармейских отрядов. Имеется заметка и о том, как мы 5 июля заняли село Тамакульское, а другой наш отряд освободил станцию Тугулым.
Самое ужасное — известия о зверствах белогвардейцев. Кулачье лютует, не жалея женщин, детишек, стариков. Под станцией Тугулым было расстреляно много красноармейцев, а начальнику станции Артюхову белые сначала выкололи глаза, потом зарубили его шашками.
Плохи дела в моей Борисовой и в Зырянской волости. Говорят, на днях ночью банда восставших захватила волисполком. Арестованы все коммунисты. Среди них, конечно, мой отец, его братья Сергей, Матвей и Митрофан (хотя последние двое беспартийные). Арестованных сильно избивали. Затем некоторых посадили в подвал, а самых «опасных» вместе с отцом отправили в село Бродокалмацкое.
Банду в нашу деревню привели свои же односельчане: сын торговца Колька Черноскутов, кулацкий сын прапорщик Андрей Козлов и подкулачник Гришка Козлов.
Не будет мне покоя, пока не узнаю, что с отцом!..
А трудовая артель гимназистов как ни в чем не бывало продолжает печатать объявления, всерьез предлагая свои услуги по перевозке дров и навоза. На Бамбуковке устраиваются гулянья с благотворительной целью.
Вожак анархистов — Черепанов грызется с «левыми» эсерами и со своими недавними товарищами. Он заявил, будто многие из тех, кого в городе считали анархистами, в действительности таковыми не являются. К числу последних отнесен и Миша Сизиков.
Свара дошла до того, что Черепанов решил собственноручно убить Волчковича и поместил в газете письмо: «Террористический акт над провокатором Волчковичем есть дело моей чести и совершил я его без ведома Советской власти». Волчкович был ранен.
Это уже, по-моему, просто бандитизм. Уверен, что Советская власть проучит за такие проделки.
В Союзе социалистической молодежи развал. Принимают красивые резолюции, клянутся бороться с реакцией, но в Красную Армию никто не идет. Думают, наверное, что белогвардейцы испугаются их «грозных» постановлений…
Патрулируем ночью и днем. На окраинах города стоят заставы, караулы. Начальник гарнизона товарищ Васильевский приказом запретил домовладельцам принимать к себе на квартиры кого-либо из военных без его разрешения.
Три дня назад белогвардейцы и белочехи взяли Тюмень, а сегодня заняли Екатеринбург. Хорошо, что екатеринбуржцы успели расстрелять Николая Второго.
Под угрозой Каменский завод. Из него уже все ценное вывезли. Туда подошли красные отряды, отступившие из Катайского и соседней с нами волости — Колчеданской. Слышал от знакомого бойца, что в завод прибыл небольшой, но крепкий отряд товарища Ослоповского. Отряд этот проходил через Зырянскую волость, был в Борисовой, а товарищ Ослоповский, как мне передали, наведался к моей матери, спрашивал, не нуждается ли она в чем? Спасибо товарищу Ослоповскому за душевную заботу.
В Камышлов прибыл большой, хорошо вооруженный отряд добровольцев-мадьяр из военнопленных. Их называют интернационалистами. Мадьяры на лошадях патрулируют по городу. С ними мы чувствуем себя увереннее.
ЧК арестовывает подозрительных. Мы ей помогаем. Особенно крепко взялись за контрреволюционные элементы после убийства в Петрограде товарища Володарского.
Многим, в том числе и враждебному Советской власти офицерью, удалось бежать. Некоторых я знаю по гимназии: Куренкова, Вершинина, Комарова. Они были на несколько лет старше меня. Почти все — дети богачей, кулаков. Но почему стал врагом нашей власти Вася Деревнин, не пойму. Зачем он, сын лесного сторожа, увязался за «белой костью»? Значит, повлияла дружба с сыном купчихи Шуркой Воронковым.
Сам Шурка — офицер. Ходил франтом, холеный, раскормленный, всегда при деньгах… Сейчас скрылся вместе с Васькой.
А вот о сыновьях хлеботорговца Меньшенина пока дурного не слышно, хотя один из них тоже офицер.
Не знаю ничего о судьбе многих гимназических товарищей. Очень интересно, кто где сейчас, в каком кто лагере? Надеюсь еще свидеться со многими.
Прошлой ночью за городом расстреляли террориста, который бросил ручную гранату в избу товарища Брюханова и убил почти всю его семью. Это был кулак.
Но зря, по-моему, ЧК арестовала Ваню Петухова. Мы с ним учились в одном классе. Он скромный, трудолюбивый, худого слова о Советской власти мы от него не слыхали. Никакой Ваня не буржуй.
Позавчера встретил Гаревского. Он предложил мне взять обратно свое ружье или выбрать какое-нибудь другое, по вкусу. Ходил к Гаревскому вместе с Мишей Скворцовым. В комнате свалено больше сотни ружей. У нас глаза разбежались. И то хорошо, и это… А ушел я, как меня ни уговаривали, все же со своей старенькой берданкой.
Был в мастерской штемпелей и печатей. Хозяин ее Глазунов по доверенности отца выдал мне печать для Борисовской сельской ячейки коммунистов (большевиков). Печать хорошая, но когда теперь ею придется пользоваться?..
Арестован анархист Черепанов. Товарищ Липкин, руководивший арестом, отдал мне отобранный у Черепанова наган с кобурой, черной лентой и 21 патроном.
Прощай, Камышлов! Прощай, родной город! Через несколько часов стемнеет, и двинемся.
Вчера нас перевели в помещение мужской гимназии. Наши нары — в классе напротив учительской комнаты. Окна выходят в сад. Здесь мы бегали, боролись, дрались, лазали по снарядам гимнастического городка. Больше всего любили «брать крепость», играть в чехарду.
Все это было, да, как говорится, быльем поросло. Наступили другие времена. Пришел час кровавой борьбы. Теперь надо не игрушечные крепости отстаивать, а биться за власть Советов и мировую пролетарскую революцию.
Сейчас пишу на квартире у Прасковьи Ионовны. Пришел к ней проститься.
Прасковья Ионовна совсем растерялась. Хлопочет с чаем, трясущимися руками собирает на стол. То и дело подходит ко мне. Робко уговаривает остаться, но и сама в это не верит. Дает мне на дорогу, что есть: несколько кусочков сахару, немного белых сухариков, пару конфет, катушку ниток. Просит беречься. Больше всего беспокоится, чтобы меня где-нибудь не продуло.
Все время напоминает: как только вернемся в город, чтобы я сразу же шел к ней. Будь то днем или ночью — все равно.
После чая Прасковья Ионовна взялась зашивать во внутренний карман моей гимнастерки красноармейское удостоверение и едва справилась: слезы застилали глаза.
Я сбегал в садик и под кустом акации зарыл печать Борисовской сельской ячейки РКП (б). Вспомнил, как отец заказал ее еще в апреле, в день нашего вступления в партию.
Скоро надо возвращаться в отряд. Сбор во дворе гимназии.
В отряде я многих не знаю. Сдружился с Гоголевым. Теперь он мой сосед на нарах. По годам Гоголев не моложе моего отца, носит большие рыжие усы, а ростом с меня. Когда узнал, что я иду к Прасковье Ионовне, велел долго не задерживаться. Сам пошел прощаться с женой и тоже обещал быть в казарме к вечеру.
Хорошие у меня отношения и с товарищем Чупиным. Он, как и Гоголев, камышловец, железнодорожник, пришел в отряд из Красной гвардии. Но внешностью и характером совсем не похож на Гоголева. Высокий, тонкий, с черными усиками. Любит балагурить, всех смешит. С таким не заскучаешь…
Ну что ж, надо закрывать дневник — пора возвращаться.
Жаль, не пришлось проститься с Шурой Комлевым. Его почему-то сегодня нет дома.
Не увижусь и со своими давними соседями, с двумя немцами-рабочими, которых еще в 1914 году сослали в наш город откуда-то с Запада. Оба пожилые, бессемейные. Поселились они тоже у Прасковьи Ионовны. Один работает на городской водокачке, другой — на железной дороге. Вечерами играют на скрипке…
Заканчиваю. Рядом стоит Прасковья Ионовна. Плачет навзрыд: «Куда же ты, мой Феликс, куда?»
В боях и походах
Прошла ровно неделя, как я не раскрывал своего дневника.
Сегодня уже 3 августа, мы находимся на станции Егоршино.
Камышлов остался далеко позади, но я постоянно думаю о нем.
Трогательным было мое расставание с Прасковьей Ионовной. Она напутствовала меня, как сына, крестила своими скрюченными подагрой пальцами, шептала молитвы.
В казарму явился задолго до сбора и почти все время убил на то, чтобы скатать шинель. Мне помогал Гоголев. Но и он не большой мастак. С грехом пополам сделали скатки. Они получились довольно нескладными — широкие, неровные.
Из города вышли в потемках. Небо затянули тучи, прохожих не видно. На душе тоже темно, тревожно. Шли молча: говорить не хотелось.
Вместе с нами уходили из города товарищи Васильев, Федоров, Васильевский, Сысков, Куткин, Гаревский и другие.
Двинулись к деревне Галкино. Когда подошли к ней, Чупин отпросился попрощаться с семьей.
Шли по Ирбитскому тракту, но не на Ирбит, а на Ирбитский завод. С рассветом увидели вокруг березовые колки, поля пшеницы и овса. Все это до того привычное, родное, близкое, что на душе сразу как-то стало легче. Не верится, что надолго уходишь из этих мест. Нельзя себе представить, как на таких мирных полях может разгореться бой, будут рваться снаряды и вместо птиц засвистят пули.
Днем стало жарко. Ноги тонули в густой пыли. По такой пыли хорошо босиком идти, а в сапогах тяжеловато. Давит скатка, оттягивает плечи вещевой мешок.
Иногда нам разрешали по очереди класть мешки и скатки на подводу. Я не клал. Некоторым тяжелее, чем мне, А потом — надо закаляться.
Командиры нас не торопили. На привалах мы пили чай, закусывали.
В Егоршине поместились в большой рабочей казарме. Нар не было, спали прямо на полу. Мне досталось место в первой же комнате, неподалеку от дверей. На таком месте, конечно, не разоспишься. Ну ничего: все уверены, что недели через две, в крайнем случае через три, вернемся в Камышлов.
Отряд наш влит в 3-й батальон 1-го Крестьянского коммунистического полка. Командиром батальона назначен наш, камышловский, товарищ Василий Данилович Жуков. Я про него уже писал в дневнике. Жуков — верный, надежный человек. С таким не боязно в бой идти. Говорит мало, но к каждому его слову прислушиваешься, потому что знаешь — пустого не скажет. Ходит Василий Данилович в темной шляпе с опущенными полями. Эту же шляпу он носил и когда работал слесарем в Камышловском депо, и когда был уездным комиссаром.
Вчера в полдень над станцией появились два белогвардейских аэроплана. Летели невысоко, саженей на 300. Мы выскочили из казармы, начали стрелять из винтовок. Попасть — не попали, но заставили убраться восвояси. Улетая, летчики сбросили две бомбы, которые дымили, но не взорвались.
Я с несколькими товарищами хотел раскопать бомбы. Интересно все-таки, почему не разорвались.
Но командир нас обругал и велел отправляться в казарму.
Под вечер поступил приказ идти на позицию к деревне Егоршино. До позиции недалеко, несколько верст. Но мне эти версты трудно дались. В лесу было жарко, душно.
Стали в оборону на окраине деревни. Впереди — поля, а дальше — лес.
Рота растянулась в цепочку. Принялись окапываться. Молодые роют окопы лежа, а кто постарше да бывал на войне — стоя и с колена.
Мой сосед, фронтовик Иван Птицын, показал, как делать окоп с колена, а потом углубить его.
Теперь у меня глубокий, удобный окоп. Есть бойница, ниша для патронов. На полу солома. Эту запись я веду, сидя в своем окопе. Интересно, где еще мне придется писать дневник?
На рассвете впервые услыхал артиллерийскую стрельбу. Огонь открыла наша артиллерия. Снаряды летят через голову.
Хотя командиры нас предупредили о стрельбе, каждый выстрел из трехдюймовки заставляет вздрагивать (и не только таких молодых красноармейцев, как я!). Но это ничего — батарея-то наша.
Кругом заболоченный лес. Небольшие островки поросли камышом. Воевать в таких местах плохо, а охотиться хорошо. Неподалеку от станции в болотах водятся утки. Сегодня наш комбат товарищ Жуков принес двух чирков. Я ему, честно говоря, немного позавидовал. Давно не бродил с охотничьим ружьем.
Вспомнилось, как однажды, выжидая уток, целую ночь просидел в болотистом лесу с шестью патронами, заряженными самодельной дробью-сечкой. Вернулся с добычей.
Я люблю природу. В лесу мне все интересно. Кажется, совсем недавно засушивал цветы, листья, травы, коллекционировал птичьи яйца, собирал образцы минералов, препарировал и помещал в банки с формалином тушки и внутренности птиц, мышей, учился набивать чучела. А как все это далеко теперь!
Вот уже две недели наш батальон в непрерывных боях. И лес кругом, и болота, и утки, но нам не до охоты, не до гербариев. Целую неделю, с 1 августа, белые вели наступление.
Когда мы заняли оборону за околицей деревни Егоршино, меня на вторую ночь назначили в секрет. Нас было трое. Старший — Птицын. Едва стемнело, мы где бегом, где ползком добрались до небольшого загона, который находился в открытом поле, шагах в трехстах от наших окопов.
Обосновались, стали наблюдать. Тишина. Ничего подозрительного. Моим товарищам секрет не в новинку. Они курили в рукав, переговаривались шепотом. А я не сводил глаз с того места, где окопы белых. До них саженей 500. И находились в этих окопах не просто солдаты, а офицерский отряд.
Еще вечером наша артиллерия подожгла стога соломы и постройки возле вражеских позиций. Освещенный пожаром дым то поднимался высоко к небу, то стлался по земле. Картина сказочная. Не надоедает безотрывно смотреть на нее.
Вдруг около часу ночи заметил я на фоне пожарища человеческие фигуры. Одна за другой мелькают и скрываются в темноте. В первый момент не сообразил, в чем дело. Показал Птицыну. Стали наблюдать все трое и поняли: белые рассыпаются в цепь.
— Быстрей в роту! — приказал мне Птицын.
Я, не разбирая дороги, что есть сил бросился к своим. Не добежав шагов семидесяти, закричал:
— Белые!
Во вражеской цепи словно ждали этого крика. На правом фланге вспыхнула стрельба. Сразу же открыла огонь и наша рота. Прямо… в мою сторону (так по крайней мере мне казалось тогда). Ни поднять головы, ни шевельнуться. Но делать нечего, надо добежать до своих и толком рассказать, в чем дело. С великим трудом оторвался от земли. Пробежал несколько шагов. Лег. Еще несколько шагов. Снова лег. Не заметил, как очутился у наших окопов,
Сам не знаю и товарищи не могли понять, каким образом я цел остался. Даже не ранен!..
Белые против нашей роты не появлялись. Стрельба понемногу затихла. Зато справа становилась все сильнее. По огню можно понять, что неприятель подходит все ближе и ближе к Егоршино. Мы снова открыли огонь. Однако толку от этого было мало.
Белые продолжали наступать, обходя роту, которая была правее нас. Та долго отбивалась, но не устояла. Разрозненными группами, в беспорядке бежали красноармейцы. На их плечах в деревню устремилось белое офицерье, добивая по дороге раненых.
В это время усилила огонь наша артиллерия. Белогвардейцы растерялись, сбились с направления.
Наша 9-я рота и оправившаяся соседняя с криком «ура» кинулись в атаку. Оказавшись на открытом месте, на чистой поскотине, под нашим ружейным и пулеметным огнем, белые не выдержали и побежали. К рассвету мы увидели, что они понесли большие потери. Среди убитых был и капитан, который командовал их наступлением.
Любопытная подробность. В кармане у капитана нашли записку, где он поздравлял свое командование с победой. Поспешил, господин капитан!
Утром отдохнуть не удалось. Все были возбуждены после ночного боя, перебивали друг друга вопросами: «А помнишь? А заметил?»
Я хотел сесть за дневник, но не смог. Даже руки тряслись от волнения.
Сразу же после обеда наш взвод послали в разведку. Надо было через поле подкрасться к позициям белых, уточнить их расположение и захватить домик лесника на опушке.
От наших окопов до белых немногим больше версты. Проползли часть поля, распаханного под пар, и вошли в хлеба. Нас укрыла высокая пшеница. Однако она скоро кончилась. Впереди опять было открытое поле.
Белые, конечно, заметили наше движение. Стали стрелять из винтовок, пулеметов и орудий. Мы видели, как их солдаты и офицеры выбегали из лесу и прыгали в окопы. Заговорила батарея.
Поделиться книгой: