Помоги проекту - поделись книгой:
В тягостном ожидании прошла неделя.
На восьмой день донеслось до крепости долгожданное пение дружинных труб. Из-за леса выплыли голубые рязанские стяги: ответное посольство князя Юрия Игоревича спешило к царю Батыге.
Любимого сына своего Федора послал рязанский князь во вражеский стан. Был Федор Юрьевич славен удалью и умом, красотой и силой. Боялись его враги и любили друзья. Был Федор счастливым мужем, без памяти любила его княгиня Евпраксия, краше которой, как говорили, не было женщины на Руси. Провожая сына в опасный путь, Юрий Игоревич наказывал:
– Помни, Федор, главное сейчас – время. Лаской, смирением, подарками – чем угодно, но задержи царя Батыгу на рубеже. Когда соберем войско, по-другому говорить будем. Может, и помощь придет из Владимира, из Чернигова. Не доброхоты мне владимирский и черниговский князья, но поймут – должны понять! – что сегодня Рязань погромят, а завтра на них обрушатся. Гонцы мои уже поехали во Владимир и в Чернигов…
Крепко запомнил Федор отцовский наказ. Готов был смерть принять за родную землю. Больше смерти боялся унижения, но и на унижение был готов, если понадобится.
И вот ехал теперь Федор впереди пышного посольства. Горячился под ним красавец конь, постукивал по бедру друг верный – булатный меч, румянил щеки морозный встречный ветер. За князем – бояре в высоких бобровых шапках, в цветных суконных плащах, обшитых для красоты серебряной тесьмой. Тяжело топотала посольская стража.
Двести конных дружинников – рослых, молодых, в сверкающих кольчугах – послал с сыном князь Юрий Игоревич. Не для безопасности послал (в случае чего и две тысячи не спасут!), а для вразумления Батыя. Пусть посмотрит царь Батыга, какие молодцы есть у князя рязанского! Пусть призадумается: не лучше ли с таким сильным князем в мире быть?
Вел дружинников воевода Андреан, муж храбрый, умудренный в битвах, осторожный и немногословный. Такой и грудью прикроет, и совет добрый даст. С ним Юрий Игоревич говорил отдельно и поручение дал отдельное: вызнать сколько можно о войске Батыя. Опытный воеводский глаз и со стороны многое увидеть может. А это важно, ох как важно: с татарами после злопамятной Калки русские полки не встречались…
Но не столько на стражу, сколько на обоз с богатыми дарами надеялся рязанский князь. Не пожалел он ни золота, ни серебра, ни диковинных сосудов, ни драгоценных камней-самоцветов, ни мехов соболиных. Все, что накапливалось годами, готов был отдать князь Юрий Игоревич за считанные дни отсрочки.
В татарский стан князь Федор взял с собой только ближних бояр, немногих телохранителей да пестуна-оберегателя, седого Апоницу. Упросил его об этом Апоница, умолил. Первым-де при рождении на руки взял младенца-княжича, последним и проводить его должен, если худое случится.
Долго смотрели дружинники вслед князю.
Когда голубое знамя затерялось среди черных кибиток, воевода Андреан негромко приказал:
– Заворачивайте к крепости!
Воевода Остей Укович встретил Андреана в воротах. Обнялись старые знакомцы, даже прослезились. Было что им вспомнить. Не раз и не два ходили вместе в походы, рубились с половецкими наездниками, сидели в осадах. Вместе плутали по степи, бежав из половецкого плена. И на пирах в княжеской гриднице рядом сидели, плечо в плечо, пили из одного кубка. Породнились даже: старший сын Остея Уковича взял за себя Андреанову младшенькую, внуки у них общие, один корень.
Посмотрели воеводы друг на друга, повздыхали:
– Годы – не ноша, с плеч не сбросишь…
Не разнимая рук, пошли к воеводской избе.
У крыльца Андреан вспомнил о делах:
– Указывай, Остей, куда моим молодцам становиться. Ты – крепости голова.
Остей благодарно поклонился. Старше его был Андреан годами, к князю ближе, а вот без местничества признал старшим. Для дела так лучше, верно.
Остей Укович подозвал своих людей, распорядился. Те сразу же направились к дружинникам Андреана: разводить кого в избы – на отдых, кого на стены – к бойницам.
До поздней ночи горели свечи в воеводской горнице. Холоп уже в который раз наполнял кувшин имбирным квасом: к хмельному, по военному времени, ни хозяин, ни гость не прикасались. Да и не для бражничанья сошлись воеводы – для важного разговора. Обмыслить надобно было, как дальше поступать. Тяжкие времена пришли.
Тысяцкий поведал о рязанских новостях:
– Приехали послы от Батыги три дня назад. Сам я их и встречал, стремя в стремя ехал. Пригляделся. Воины у них злые, жилистые, в седлах сидят крепко – видно, в бою твердые, хоть и росточком невелики. На половцев похожи, такие же желтые и узкоглазые. Но, мыслю, поопаснее они, и оружие у них получше. Копье у каждого, лук со стрелами, а у кого и по два лука, сабли, ножи, топоры. От посольского корма отказались – с собой везут и сушеное мясо, и кобылье молоко – кумыс. И коням сена не просили: кони у них диковинные, сами траву из-под снега копытами роют. Такая конница и зимой в походы может ходить. Это – самое опасное…
Остей Укович кивнул, соглашаясь. И он о том же думал, приглядываясь к татарским всадникам, во множестве разъезжавшим вблизи крепостных стен. И с тем, что опасней они, чем половцы, тоже был согласен. Половцы в прямом бою нестойки. Бой для них – подскок и отскок, если сами не опрокинули первым отчаянным натиском – по степи рассыпаются, другого случая ждут. А главное – привычны половцы, бивали их многократно, нет страха у воинов перед половцами. Татары – иное. Непонятны татары, чего ждать от них – неизвестно. А неизвестность устрашает…
Андреан осушил ковшичек квасу, бросил в рот зимнюю ягоду – клюкву, продолжил:
– Послов Батыевых провели через всю Рязань. Все воины, что в городе были, вдоль улиц встали. Чтоб видели послы – сильна земля войском! В гриднице встретил их Юрий Игоревич, сидя в золоченом княжеском кресле, как послов встречают. Но был князь в боевом доспехе, и бояре стояли в доспехах же. Это тоже со значением: пусть видят – и мир творить, и биться в Рязани готовы…
Остей Укович поинтересовался:
– А как послы ханские? Что говорили?
– Дерзкие послы! – нахмурился Андреан. – Вошли не поклонившись, шапок не сняли. Протопали грязными сапожищами по узорному ковру, наследили. Старуха в бубен ударила, голосила что-то, но толмачи не разобрали что. Бесноватая вроде. Потом другие послы вперед вышли, начали посольские речи говорить, но не по чину говорить, не по чести – позорно. А как перевел толмач бездельные речи их – обмерли все от гнева. Просили послы десятины во всем: в богатстве рязанском и в людях, чтоб рабами их стали. А князя Юрия Игоревича – в данники…
– Не бывать такому позору! – гневно поднялся из-за стола воевода. – Не было подобного срама на земле Русской!
– И князь Юрий Игоревич тако же мыслит. Но послам велел отвечать уклончиво, вежливо. Не по сердцу велел отвечать – по трезвому разуму. Пусть-де едут послы дальше, в стольный град Владимир, а он, рязанский князь, не может без великого князя владимирского такое большое дело решить. А к царю Батыге – сам видишь – пока что свое посольство послал с дарами великими.
– Мудро поступил князь, – одобрил Остей Укович. – Пока послы Батыевы во Владимир ездят, а наши сюда, да пока возвратятся те и другие – время-то и пройдет!
– И ты не без разума, воевода! – похвалил Андреан. – Верно понял князя. Уже посланы гонцы по всем волостям рязанским, по градам. Вся земля Рязанская в полки собирается. Только бы успеть!
Воевода Андреан задумался, помрачнел. Видно, тревожило его что-то такое, о чем он не решался сказать сразу даже старому знакомцу. Но все же, помедлив, сказал шепотом:
– Боюсь я за князя Федора. Молодой он, горячий… На княжеском совете с отцом спорил, кричал… Деды-де наши и отцы дани никому не давали и в рабах ни у кого не бывали, за отечество свое умирали, и нам бы честь свою оружием или смертью в битве сохранить. А послов дерзких татарских предложил Федор лишить жизни… Едва смирился перед отцовской волей… А ну как перед царем Батыгой гордость свою выкажет? И себя и дело погубит…
– Да, голова у князя Федора горячая, – согласился Остей Укович. – Помнишь, как прошлым летом половцев за Донцом нагнали? Федор тогда один против целого десятка кинулся…
– И ты тем же отличился. Борода седая, а туда же – очертя голову в сечу полез! – подковырнул воевода.
– А мне можно, я не князь! – поддержал шутку Остей Укович, но тут же помрачнел. Шутить нынче – не ко времени. Не до шуток, когда беда в ворота стучится…
В последний предрассветный час, когда устает самая зоркая стража, Остей Укович и Андреан поднялись на стену. Воины у бойниц, узнавая воевод, приветственно поднимали копья. Светлые кольчуги рязанских дружинников, приехавших с посольством, тускло отсвечивали в темноте. Что и говорить, намного увеличилась сила Онузы с прибытием рязанской дружины – втрое, поди, сильнее! Славных молодцов прислал рязанский князь!
– Тихо все, Остей Укович, – почтительно доложил дозорный на башне, которая высилась над самыми опасными, обращенными к степи, воротами. – Не шевелятся супостаты.
– Не шевелятся, а ты слушай. Тишине не верь. Степняк – враг хитрый. Не углядишь – всем беда!
Дозорный снова прильнул к бойнице, вытянул голову, прислушиваясь. Что такое? Будто бы шорох? Еще… Стонет кто-то… Иль почудилось! Нет, под стеной кто-то есть!
Дозорный подергал за веревку, опущенную вниз, в караульную избу. Осторожно ступая по крутой лестнице, на башню поднялся десятник. Вопросительно посмотрел на дозорного. Тот ткнул пальцем вниз, под стену:
– Будто есть кто там… Стонет…
Десятник прислушался.
Опять стон – негромкий, болезненный.
– Буди воеводу! Скажешь – человек под стеной!
На башню поднялись Остей Укович, Андреан, толмач. Остей, перегнувшись через стену, негромко окликнул:
– Эй, кто там?
– Свои… Человек княжеский… – донесся слабый, прерывающийся голос.
Десятник шумно дышал в затылок воеводе, шептал:
– Остей Укович, прикажи отворить ворота! Спасать надо, спасать!
– Не дело говоришь! – отрезал воевода. – Десятник, а караульной службы не знаешь! А может, татары под стеной? Может, только того и ждут, чтоб ты ворота им отворил? То-то тебе спасибо царь Батыга скажет! В старину храбрые воины, если такая нужда была, со стены на веревке спускались…
– И я спущусь, не побоюсь!
Воевода, поколебавшись, разрешил:
– Иди!
Дружинники обвязали десятника крепкой веревкой, осторожно спустили за стену, в недобрую темноту. Через малое время веревку подергали снизу, раздался негромкий оклик десятника:
– Подымай!
Веревка поскрипывала под двойной тяжестью. Дружинники, надсадно пыхтя, подтянули и перевалили через стену десятника и еще другого человека – облепленного снегом, с сосульками крови в бороде. Положили неизвестного на помост, осторожно обмахнули снег.
– Апоница?! – ужаснулся Андреан, узнав пестуна-оберегателя молодого князя Федора.
– Беда! – простонал Апоница. – Убили моего ясного сокола, князя Федора Юрьевича… И бояр всех перерезали… И воинов… Один я в суматохе уполз…
Суровые, хмурые стояли вокруг раненого старика воины. Вот и кончилось ожиданье беды, пришла сама беда…
Утром татарские тумены со всех сторон окружили Онузу. Спешенные татары шли к крепостным стенам с длинными штурмовыми лестницами, с вязанками хвороста – заваливать ров. Волокли к стенам осадные орудия, опутанные ремнями, с высоко поднятыми рычагами, похожими на огромные деревянные ложки. А поодаль, не приближаясь на перелет стрелы, спокойно текли, минуя Онузу, бесконечные потоки татарской конницы. Видно, военачальники Батыя и часа не желали тратить на штурм пограничной крепостицы, которую обороняла горстка воинов, и устремились в глубь Рязанской земли. Только малая часть татарского войска осталась под стенами Онузы, но все равно на каждого ее защитника приходилось по сотне врагов.
Татарские конные лучники подскакивали к самым стенам, пускали стрелы. Длинные черные стрелы глухо стучали, впиваясь в бревна тына, с пронзительным свистом проскальзывали в бойницы. Из тяжелых крепостных самострелов было трудно попасть в конных лучников, бешено проносящихся под стеной в вихрях снежной пыли. А высунуться с луком из бойницы было нельзя – татарские стрелы летели густо, непрерывно.
Повезло молодому рязанскому ратнику Митьке, впервые бывшему в ратном деле. Из тяжелого самострела он сшиб с коня татарского тысячника. Стоял тот на пригорке, недоступном для простых луков. То и дело к нему подъезжали гонцы, падали ничком на снег, не смея глаз поднять на высокородного нойона. Но просвистела вдруг огромная стрела, насквозь пронзила тысячника. Покатилась в снег круглая шапка нойона, и понесся прочь взбесившийся конь, волоча за собой застрявшего в стременах всадника…
Радостно закричали воины на стенах Онузы.
Но мрачен и молчалив был старый воевода Остей Укович. Не в пустячной перестрелке решалась судьба крепости. Возле воротной башни уже выстраивались в рядок грозные камнеметные орудия – пороки.[27] Татары натягивали упругие ремни, укладывали на рычаги тяжелые круглые камни.
– Попомни мои слова, Остей, – сказал Андреан, указывая пальцем на осадные орудия. – Вот этой самой сатанинской выдумкой и будут татары крушить стены градов русских. Не копьем брать их будут, но бездушным каменьем…
Андреан не успел договорить – тяжко вздрогнув, пороки выплюнули каменные глыбы. Страшным был их первый удар. От стены посыпались щепки, верх башни скособочился. На помосте за бойницами опрокинулись котлы с кипящей смолой. Дико закричали обваренные ратники.
Еще удар…
Еще и еще…
Гнулись брусья ворот, крошились железные скобы.
Как живое существо, вздрагивала Онуза от страшных ударов.
Но дубовые стены выдержали. Это, видимо, поняли и татары. Два самых больших порока медленно поползли к воротной башне. Воевода Остей Укович подозвал Андреана:
– Собери своих дружинников, поставь за воротами. Самое опасное место – там. На тебя одного надеюсь. Не удержишь ворот – все пропадем. С богом!
Повинуясь приказу своего воеводы, дружинники сбегали со стен, выстраивались рядами около ворот. Когда рухнули воротные створки, рванувшихся в крепость татар встретили копья дружинников.
Жестокая сеча началась под сводами воротной башни. Сошлись грудь в грудь. Бесполезные копья теперь мешали. В ход пошли ножи, булавы, а то и просто кулаки. Мертвые стояли рядом с живыми. Татарские воины медленно вливались под воротную башню, выпирая дружинников Андреана. Исход битвы решался теперь не храбростью, не воинским искусством, не опытностью воевод: в такой тесной рукопашной схватке вступал в силу закон простого численного превосходства. Десяток сильнее одного, а сотня сильнее десятка…
Рухнул старый воевода Андреан, пораженный в горло ножом. Его помощник муромец Голтя держал булаву левой рукой: правая рука, подрубленная татарской саблей, повисла плетью. Все меньше оставалось перед воротами воинов в русских остроконечных шлемах. Остей Укович посылал подмогу, оголяя стены.
Ворота удалось отстоять, но татары во многих местах пролезли через бойницы, возле которых уже не было защитников, прыгали со стен в сугробы, внутрь крепости. Тревожно завыла сигнальная труба, сзывая уцелевших в сече рязанцев к воеводскому крыльцу. Опять сомкнулся возле Остея Уковича русский строй – недлинный, редкий. Но татары не пошли на копья, остановились поодаль, натянули луки. Падали на затоптанный, окропленный кровью снег последние защитники Онузы, но никто не бросил оружия, никто не просил о пощаде. Все было кончено.
Татары разбежались по избам, клетям, погребам, хватали, что попадалось под руку. А над Онузой уже поднималось пламя пожара.
На одну крепость стало меньше у рязанского князя, трех сотен воинов недосчитало рязанское войско. Это была первая кровь нашествия, первые жертвы. А сколько их еще будет в страшную зиму 1237 года?
Не знали на Руси ни о будущих жертвах, ни о уже принесенных. Батыево нашествие без следа смыло с лика земли крепостицу Онузу, даже память о ней исчезла, и спустя столетия досужие историки будут только гадать, что именно означало это название – «Онуза». Город ли, урочище, древний могильник или просто луговину меж лесов, стеной стоявших вдоль невеликой реки Лесной Воронеж…
Глава 3 Удальцы и резвецы рязанские
Рязанское войско спешило на юг, к степному рубежу. Путь – привычный воеводам князя Юрия Игоревича, знакомый до малого мостика над пересохшим ручьем. В одном была разница с прошлыми годами – шли зимой, когда обычно степняки замирялись, и не одними конными дружинами, а всей рязанской силой.
Дорога ржавой лентой огибала курганы, спускалась в низины, взбегала на пологие склоны возвышенностей, сливаясь на горизонте с невысоким декабрьским небом.
Скорбно чернели кресты на обочинах.
Изредка попадались деревни – обезлюдевшие, тоскливые. Ветер хлопал дверьми брошенных изб, перекатывал клочки сена во дворах. Везде были заметны следы поспешного бегства: рассыпанное возле клетей зерно, бочки и лари, брошенные посреди улицы, сани с вывороченными оглоблями. Стронулась с места земля Рязанская.
Мужики, подхватив топоры и рогатины, ушли в города – становиться под княжеские стяги, биться с супостатами.
Бабы с ребятишками схоронились в землянках по оврагам или пробирались к Мещерской стороне, в непролазные лесные дебри.
Привычной была военная опасность для Рязанской земли, порубежной со степью. Промедлишь – пропадешь, поляжешь под кривой половецкой саблей или из вольного хлебопашца превратишься в полонянника, что горше смерти. В одну ночь, бывало, уходили в безопасные места целые волости, и половцы, прорвавшиеся через сторожевые заставы, находили опустевшие деревни – ни пограбить, ни полону взять. Даже собак уводили рязанцы с собой в леса, даже кошек уносили в лукошках.
Когда половцы отъезжали обратно в Дикое Поле, кошку потом первую пускали через порог в новую избу, рубленную на месте сгоревшей – для счастья, для домовитости. Собаку привязывали у тесового, пахнущего свежим лесом крыльца Пусть лает, пусть все слышат: хозяин жив, хозяин вернулся!
Только старики – древние, неходячие – оставались порой в покинутых деревнях. Что с них возьмешь? Им все равно где помирать – свое отжили… И сидели старики – седые, негнущиеся, в белых смертных рубахах – у околицы, смотрели бесстрашными глазами на чужих всадников. И случалось, что не поднималась рука у убийцы-половчина, обходила смерть стороной.
Рассказывали в деревнях, что будто бы дед Шилко за долгую свою жизнь бессчетное множество половецких набегов пересидел у околицы. Под конец и половцы его признавать стали: проезжая мимо, махали деду волчьими шапками. Но смерть принял дед Шилко все-таки от половцев: напоили они старика насильно бесовским своим напитком – кумысом, оскоромили. Побрел Шилко на старости лет, во искупление греха своего невольного, в град Зарайск, к чудотворному образу Николину. Дойти-то дошел, отмолил грехи, но на обратном пути помер…
Нынче и стариков не осталось в деревнях – мертво, как на погосте. Будто через пустыню шло рязанское войско. Только волки тенями скользили по дальним курганам, чуяли добычу, да воронье провожало зловещим карканьем.
Князь Юрий Игоревич вел полки осторожно, высылая далеко вперед конные станицы. Всем воинам было велено идти в доспехах, копья и боевые топоры на сани не складывать, тетивы луков держать за пазухой, в тепле, чтобы не одеревенели на морозе.
Сам князь ехал с большим полком. Слева и справа, по боковым дорогам, двигались пронский и муромский полки со своими князьями, а позади – засадный полк Романа Ингоревича, племянника рязанского князя. Такой походный строй был привычен для Руси. Так ходили в походы предки.
Всю воинскую силу Рязанской земли вывел в поле князь Юрий Игоревич. Ровными рядами ехала за ним дружинная конница, нарядные всадники в островерхих русских шлемах, с продолговатыми красными щитами, с длинными боевыми копьями. Не на сотни шел счет дружинникам, как во время прошлых походов, – на тысячи.
Поделиться книгой: