Мандарины

Анри улыбнулся:

— Не понимаю зачем.

— Я сказал ему, что вы работаете со мной, но ваше личное присутствие придаст встрече большую весомость.

— Не думаю, что для такого человека, как Самазелль, это столь уж важно, — ответил, по-прежнему улыбаясь, Анри. — Он должен знать, что я не политик.

— Но он так же, как я, полагает, что нельзя больше оставлять политику — политикам, — возразил Дюбрей. — Приходите, хоть совсем ненадолго; за Самазеллем стоит интересная группа, молодые люди, они нам нужны.

— Хватит говорить о политике! — рассердилась Поль. — Ведь сегодня праздник.

— Ну и что? — возразил Дюбрей. — Разве в праздничные дни запрещается говорить о том, что вас интересует?

— Но зачем втягивать в эту историю Анри! — не унималась Поль. — Он и без того устает и двадцать раз уже говорил вам, что политика нагоняет на него тоску.

— Я знаю, вы считаете меня распутником, который пытается совратить своих друзей-приятелей, — усмехнулся Дюбрей. — Но политика не порок, моя красавица, и не светская забава. Если через три года разразится новая война, вы первая станете жаловаться.

— Это шантаж! — возмутилась Поль. — Когда эта война наконец закончится, никто не захочет снова начать другую.

— Вы полагаете, что кто-то считается с желаниями людей! — парировал Дюбрей.

Поль собиралась ответить, но Анри не дал ей говорить.

— В самом деле, — заметил он, — вне зависимости от желания у меня просто нет времени.

— Времени всегда хватает, — гнул свое Дюбрей.

— Вам — да, — засмеялся Анри, — но я нормальный человек и не могу работать по двадцать часов кряду или обходиться без сна в течение месяца.

— Я тоже! — воскликнул Дюбрей. — Мне уже не двадцать лет. От вас так много и не просят, — добавил он, с тревогой пробуя пунш.

Анри весело посмотрел на него: двадцать или восемьдесят лет, какая разница, Дюбрей всегда будет выглядеть молодо из-за своих огромных, все жадно вбирающих, смеющихся глаз. Настоящий фанатик! По сравнению с ним Анри подчас чувствовал себя легкомысленным, ленивым, несостоятельным. Однако принуждать себя бесполезно. В двадцать лет он так восхищался Дюбреем, что во всем стремился подражать ему; результат: ему вечно хотелось спать, он пичкал себя лекарствами, тупел. Приходилось мириться: лишенный удовольствий, он терял вкус к жизни и одновременно желание писать, превращался в машину. В течение четырех лет он был машиной, теперь прежде всего хотелось снова стать человеком.

— Я задаюсь вопросом, как моя неопытность может послужить вам?

— Неопытность имеет свои хорошие стороны. К тому же, — добавил Дюбрей с едва заметной улыбкой, — в настоящий момент у вас есть имя, которое для многих значит многое. — Его улыбка стала явной: — До войны Самазелль мотался по разным фракциям и группировкам от фракций, но я не поэтому хочу заполучить его, а потому, что он герой маки, у него громкое имя.

Анри рассмеялся; Дюбрей казался особенно наивным как раз в те минуты, когда хотел выглядеть циничным; Поль права, обвиняя его в шантаже: если бы он верил в неизбежность третьей войны, то не пребывал бы в таком хорошем настроении. Суть в другом: он видит открывающиеся возможности и горит желанием воспользоваться ими. Анри не разделял его увлеченности. Разумеется, с 1939 года он и сам изменился. Прежде был левым, всех людей считал братьями, буржуазия вызывала у него отвращение, а несправедливость возмущала: прекрасные, благородные, ни к чему не обязывавшие чувства. Теперь он знал: чтобы действительно отмежеваться от своего класса, надо не щадить себя. Мальфилатр, Бургуен, Пикар сложили свою жизнь на опушке лесочка, но Анри всегда будет думать о них как о живых. За одним столом он ел с ними рагу из кролика, они пили белое вино и говорили о будущем, не слишком в это веря; четверо солдат; но после окончания войны один вновь стал бы буржуа, другой крестьянином, двое металлургами; в эту минуту Анри понял, что в глазах тех троих и в своих собственных он выглядел бы человеком привилегированным, более или менее совестливым, но соглашателем, он уже был бы не из их числа; существовал лишь один способ остаться их товарищем: продолжать действовать вместе с ними. Еще лучше во всем разобраться ему довелось в 1941 году, работая с группой из Буа-Коломб; поначалу дело не слишком ладилось. Фламан приводил его в отчаяние, то и дело повторяя: «Пойми, я рабочий и рассуждаю как рабочий». Но благодаря ему Анри осознал то, чего раньше не ведал: ненависть. И отныне угрозу эту будет ощущать всегда. Он сумел ее обезоружить: в общем деле они признали его своим товарищем; но если когда-нибудь он вновь станет равнодушным буржуа, ненависть возродится — и по праву. Если он не докажет обратного, то станет врагом тысяч миллионов людей, врагом человечества. Ничего подобного он не хотел и готов был доказать это. Несчастье в том, что действие изменило свой облик. Сопротивление — это одно, политика — совсем другое. Анри политика не вдохновляла. И он знал, что представляет собой движение вроде того, какое предполагает создать Дюбрей: комитеты, конференции, конгрессы, митинги, разговоры, разговоры; и надо бесконечно маневрировать, договариваться, идти на ошибочные компромиссы; потерянное время, яростные уступки, угрюмая досада — что может быть противнее. Руководить газетой, эту работу он любил; хотя, разумеется, одно не мешало другому и даже дополняло друг друга; нельзя использовать «Эспуар»{4} как алиби. Нет, Анри не считал себя вправе уклоняться; он только попытается уменьшить издержки.

— Я не могу вам отказать использовать мое имя и даже обещаю иногда приходить, — пообещал он. — Но не требуйте от меня большего.

— Я наверняка потребую от вас большего, — заявил Дюбрей.

— Во всяком случае, не теперь. До отъезда у меня уйма работы. Дюбрей заглянул в глаза Анри:

— План вашего путешествия по-прежнему остается в силе?

— Более чем когда-либо. Я еду самое позднее через три недели.

— Это несерьезно! — сердито воскликнул Дюбрей.

— Ах! Тут я спокойна! — заметила Анна, насмешливо глядя на него. — Если бы вам захотелось прогуляться, вы бы не отказались и еще объяснили бы, что это единственно разумная вещь, которую следует сделать.

— Но я не хочу, и в этом мое преимущество, — возразил Дюбрей.

— Должна признаться, что путешествия мне кажутся мифом, — сказала Поль и улыбнулась Анне: — Роза, которую ты приносишь мне, значит для меня больше, чем сады Альгамбры{5} после пятнадцати часов поезда.

— О! Путешествие может быть увлекательным, — возразил Дюбрей. — Однако в настоящий момент куда увлекательней находиться здесь.

— Ну а мне до того хочется оказаться в ином месте, что при необходимости я готов идти пешком даже в набитых сухим горохом ботинках, — признался Анри.

— А «Эспуар»? Бросите газету просто так на целый месяц?

— Люк прекрасно справится без меня, — ответил Анри.

Он с удивлением оглядел собравшихся. «Они не отдают себе отчета!» Все те же лица, та же обстановка, те же разговоры, те же проблемы, и чем больше перемен, тем на деле все однообразнее: в конце концов начинаешь чувствовать себя живым мертвецом. Дружба, великие исторические переживания, все это он оценил по достоинству; однако теперь требовалось совсем иное, причем так настоятельно, что было бы смешно пытаться что-либо объяснить.

— Счастливого Рождества!

Дверь распахнулась: Венсан, Ламбер, Сезенак, Шансель — вся команда газеты с раскрасневшимися от холода щеками. Они принесли бутылки, пластинки и распевали во все горло припев августовских дней:

Не видать их больше нам. Крышка им, и по домам.

Анри радостно улыбнулся; он ощущал себя таким же молодым, как они, и в то же время у него было чувство, будто он всех их отчасти создал. Он запел вместе с ними; внезапно электричество погасло, раздалось потрескивание рождественских огней, Ламбер с Венсаном осыпали Анри их искрами; Поль зажгла на елке маленькие свечи.

— Счастливого Рождества!

Они подходили парами, группами; слушали гитару Джанго Рейнхардта{6}, танцевали, пили, смеялись. Анри обнял Анну, и она взволнованно сказала:

— В точности как накануне высадки;{7} то же место, те же люди!

— Да. И теперь все позади.

— Для нас, — добавила она.

Он знал, о чем она думала: в эту минуту горели бельгийские деревни, море обрушивалось на голландские поля. А здесь — праздничный вечер: первое мирное Рождество. Ведь праздник порой бывает необходим, иначе зачем победы? То был праздник; Анри узнавал этот запах спиртного, табака и рисовой пудры, запах долгих ночей. Тысячи радужных вихрей кружили в его памяти; сколько таких ночей было у него до войны: в разных кафе Монпарнаса, где они упивались кофе со сливками и словами, в мастерских художников, где пахло масляной краской, в маленьких дансингах, где он сжимал в объятиях самую красивую женщину — Поль; и всегда на заре, пронизанной скрежетом, в душе его тихо звучал исступленный голос, нашептывая, что книга, которую он пишет, будет хорошей и что важнее нет ничего на свете.

— А знаете, — сказал Анри, — я решил написать веселый роман.

— Вы? — Анна с любопытством взглянула на него. — И когда собираетесь начать?

— Завтра.

Да, ему вдруг страшно захотелось вновь стать тем, кем он был, кем всегда хотел быть, — писателем. И он опять ощущал эту тревожную радость: я начинаю новую книгу. Обо всем, что сейчас вновь приходит в жизнь: о рассветах, о долгих ночах, о путешествиях, о радости.

— У вас нынче, похоже, очень хорошее настроение, — заметила Анна.

— Так оно и есть. Кажется, будто я выхожу из длинного туннеля. А вам не кажется?

Она задумалась.

— Не знаю. Ведь были все-таки и хорошие моменты в этом туннеле.

— Разумеется.

Он улыбнулся Анне. Она была сегодня красива и в своем строгом костюме выглядела очень романтичной. Анри с удовольствием поухаживал бы за ней, не будь она старым другом и женой Дюбрея. Он танцевал с ней несколько раз подряд, потом пригласил Клоди де Бельзонс; увешанная фамильными драгоценностями, в платье с большим декольте, она пришла пообщаться с интеллектуальной элитой. Он пригласил Жаннетту Канж, Люси Лену ар. Всех этих женщин он слишком хорошо знал: но будут другие праздники, и будут другие женщины. Анри улыбнулся Престону, передвигавшемуся по комнате слегка пошатываясь; это был первый знакомый американец, с которым Анри встретился в августе, и они бросились в объятия друг другу.

— Я хотел непременно отпраздновать с вами! — заявил Престон.

— Отпразднуем, — согласился Анри.

Они выпили, и Престон с чувством стал рассказывать о нью-йоркских ночах. Он был немного пьян и опирался на плечо Анри.

— Вы должны приехать в Нью-Йорк, — настойчиво повторял он. — Гарантирую вам большой успех.

— Разумеется, я поеду в Нью-Йорк, — сказал Анри.

— И обязательно возьмите напрокат маленький самолет, это лучший способ посмотреть страну, — советовал Престон.

— Но я не умею управлять самолетом.

— О! Это легче, чем водить машину.

— Я научусь, — пообещал Анри.

Да, Португалия только начало; затем будут Америка, Мексика, Бразилия и, возможно, СССР, Китай:{8} все. Анри снова будет водить машины, управлять самолетами. Серо-голубой воздух таил много обещаний, будущее простиралось до бесконечности.

Внезапно стало тихо. Анри с удивлением увидел, что Поль садится за пианино. Она запела. Как давно с ней этого не случалось. Анри попытался слушать ее беспристрастно: никогда ему не удавалось в точности оценить достоинство этого голоса; голос, безусловно, не был лишен выразительности: казалось, за его бархатистостью можно порой различить отзвук бронзового колокола. И Анри в который раз задался вопросом: «Почему в самом деле она все бросила?» Поначалу он усмотрел в ее жертве волнующее доказательство любви, но позже удивлялся, почему Поль уклоняется от любой возможности попытать счастья, и спрашивал себя, а не избрала ли она предлогом их любовь, чтобы не подвергаться испытанию.

Раздались аплодисменты; он аплодировал вместе с другими.

— Голос все такой же красивый, — прошептала Анна. — Я уверена, появись она снова на публике, ее ждет успех.

— Вы думаете? А не поздно ли? — спросил Анри.

— Отчего же? Если взять несколько уроков... — Анна в нерешительности взглянула на Анри: — Мне кажется, для нее это благо. Вам следовало бы вдохновить ее.

— Возможно, — согласился он.

Анри смотрел на Поль, с улыбкой внимавшую восторженным комплиментам Клоди де Бельзонс. Разумеется, ее жизнь переменилась бы; праздность не идет ей на пользу. «А для меня это все упростило бы!» — сказал он себе. Почему бы и нет, в конце-то концов? Этим вечером все казалось возможным. Поль прославится, карьера увлечет ее, он будет свободен, станет разъезжать повсюду, то тут, то там ему будет встречаться любовь, радостная и недолгая. Почему бы нет? Он с улыбкой подошел к Надин, которая, стоя у печки, с хмурым видом жевала жевательную резинку.

— Отчего вы не танцуете? Она пожала плечами:

— С кем?

— Со мной, если хотите.

Она была некрасивой, чересчур уж похожей на своего отца, и было как-то неловко видеть это угрюмое лицо над девичьим телом; глаза голубые, как у Анны, но до того холодные, что казались одновременно и видавшими виды, и детскими; меж тем под шерстяным платьем талия была более гибкой и груди более определенными, чем думал Анри.

— Мы в первый раз танцуем вместе, — сказал он.

— Да. Вы хорошо танцуете, — добавила она.

— Вас это удивляет?

— Пожалуй. Никто из этих сопляков не умеет танцевать.

— У них не было случая научиться.

— Знаю, — сказала она. — У них ни для чего не было случая.

Он улыбнулся ей; даже некрасивая молодая женщина всегда остается женщиной; ему нравился строгий запах ее туалетной воды, свежего белья. Танцевала она плохо, да это и не важно, ведь были вокруг эти молодые голоса, и этот смех, зов джазовой трубы, вкус пунша, в глубине зеркал эти елки, расцвеченные язычками пламени, чистое темное небо за занавесками. Дюбрей как раз показывал фокус: резал на куски газету и одним движением руки собирал ее; Ламбер и Венсан сражались на дуэли пустыми бутылками, Анна и Лашом пели что-то из оперы; по земле и над землей кружили поезда, самолеты, корабли и можно было сесть на них.

— Вы неплохо танцуете, — любезно сказал Анри.

— Я танцую как корова; но мне плевать: не люблю танцевать. — Она подозрительно взглянула на него: — Пижончики, джаз, погребки, где разит табаком и потом, вам это нравится?

— Иногда. А что нравится вам? — спросил он.

— Ничего.

Она ответила с такой яростью в голосе, что он взглянул на нее с любопытством; он задавался вопросом, что толкало ее в такое множество объятий: разочарование или удовольствие? Быть может, волнение смягчало суровые черты ее лица. Как это выглядит: голова Дюбрея на подушке?

— Подумать только, вы едете в Португалию, вам здорово повезло, — с обидой сказала она.

— Путешествовать скоро станет опять легко, — заметил он.

— Скоро! Вы хотите сказать — через год, через два! Как вы изловчились?

— Службы французской пропаганды попросили меня прочитать лекции.

— Ну конечно, — прошептала она, — меня-то никто не попросит читать лекции. И много их у вас будет?

— Пять или шесть.

— И можно разгуливать целый месяц!

— Нужны же старым людям какие-то компенсации, — весело сказал он.

— А молодым не полагаются? — спросила Надин и тяжело вздохнула: — Если бы, по крайней мере, хоть что-то происходило.

— Что именно?

— Сколько времени длится эта так называемая революция, а ничего и с места не сдвинулось.

— В августе немного все-таки сдвинулось, — заметил Анри.

— В августе уверяли, будто все переменится, а все остается как было: те, кто больше всех работает, ест меньше всех, и все вокруг продолжают считать, что так и надо.