Властители и судьбы

Началась история, а такую историю уже не напишешь девической акварелькой.

Как описать переворот 1762 года? Как преподнести потомству смерть Петра III?

Екатерина понимает, что факты, которые она может еще кое-как замаскировать в переписке, для мемуаров — лживы, мемуары требуют объяснений, подробностей. Мемуары будут исследовать как судебные документы. Все тайное станет явным. Если есть расплата за радость, то есть расплата и за ложь. Державин писал:

«Я дерзал говорить Екатерине, что она за всякую слезу и каплю крови народа ее, пролитые ею, Всевышнему ответствовать должна».

За всякую слезу и каплю крови.

Вот почему императрица, со свойственной ей в таких случаях скромностью, не пишет ни о чем, что произошло в 1762 году и после.

Но суд все равно состоится, она это знает.

Поэтому исподволь, как будто объективно, репликами и ремарками, она подготавливает будущих судей: чтобы они были снисходительны к ней и осудили ее супруга.

Реплики и ремарки — они настолько специальны, продуманы, что не остается ни малейшего сомнения в том, что ее алиби — несостоятельное.

Вот как, думая перехитрить читателя, государыня пишет о себе и о Петре III.

О Петре.

Даже отец Петра III, Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля шведского, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бледный. Петр III ненавидел Брюммера (воспитателя) и презирал Бергхольца (воспитателя). Кого он любил более всего в детстве, так это Румберга, старого камердинера, шведа. Румберг был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жестокий, из драгунов Карла XII. В раннем детстве у Петра III начали проявляться отрицательные черты характера. С десятилетнего возраста он пристрастился к пьянству. Его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом. Он был упрям и вспыльчив, был слабого и хилого сложения. С детства он был неподатлив ко всякому назиданию. Время он проводил в ребячествах неслыханных, то есть играл в куклы.

О себе.

Даже ее родители оба пользовались большой популярностью, были непоколебимо религиозны и любили справедливость. «Отец считал меня ангелом. Меня поручили Елизавете Кардель (воспитательнице) — образцу добродетели и благоразумия. Она имела возвышенную душу, развитой ум, превосходное сердце. Я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью очень интересной, которая без помощи искусственных прикрас и средств нравилась с первого взгляда. С ранних лет за мной признали хорошую память. У меня отняли все куклы и другие игрушки, сказав, что я большая девочка. Белоградский меня уверял и внушал всем, что у меня отличное контральто. Граф Гюлленборг сказал, что у меня философский склад ума».

О Петре.

«Стоило величайшего труда посылать его в церковь. Он большей частью проявлял неверие. Он не раз давал почувствовать, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России. Я поняла, что он не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать. Он сказал, что ему больше всего во мне нравится то, что я его троюродная сестра. Что, в таком случае, в качестве родственника, он может со мной говорить по душе: что ему хотелось бы жениться на Лопухиной, но что он покоряется необходимости жениться на мне. Я слушала, краснея, эти родственные разговоры».

Она — краснела.

Как будто бы до этого признания Петра и после к этому браку стремился он, а не — она!

Ему «хотелось бы жениться на Лопухиной». Конечно же, для двора это достаточно недалекое и легковесное признание, — накануне женитьбы на Екатерине! — но, так или иначе, оно доказывает юношеское чистосердечие.

Первая мысль о короне появилась в ее мозгу еще в семилетнем возрасте. О чем она, со свойственным ей задором, и пишет:

«Мысль о короне начала тогда бродить у меня в голове».

«Тогда» — 1736 год.

В пятнадцать лет она уже пишет сама себе пророческую записку:

«Предвещаю по всему, что Петр III будет твоим супругом».

Это тот-то, по ее словам, пьяница, который с десятилетнего возраста и вот уже шесть лет как спивается (ему было шестнадцать лет, он родился в 1728 году).

Нет, это не девичьи грезы о любимом человеке. Она уже и тогда его ненавидела.

На какие жертвы только не пошла юная ангальт-цербстская фея!

Всю свою судьбу она подчинила трем пунктам и прокомментировала достаточно точно все эти три пункта — три своих заветных заповеди.

1. Нравиться великому князю.

И Петр, и Екатерина воспитывались при русском дворе Елизаветы Петровны. Петр был наследником престола, а потому — цесаревич, или великий князь; высочество, но еще не величество. Он ее ненавидел и объявлял об этом открыто и ей, и всем. Она его ненавидела, но изо всех сил старалась нравиться. Невеста — лицемерка.

2. Нравиться императрице.

Елизавета Петровна любила Петра, племянника, и не любила Екатерину, постороннюю в России принцессу. Впоследствии Екатерина лгала, что Елизавета перед смертью стала относиться к ней лучше, даже любовней, чем к Петру. Незадолго до смерти Елизаветы Петр заболел оспой. Это было, кажется, где-то на Валдае, во время совместного путешествия с Екатериной и ее тайным любовником Станиславом Понятовским, поляком. Путешествовали в отдельных каретах, и все было как всегда, сообщает Екатерина; они интересовались обычаями и бытом туземцев, расспрашивали простых пахарей, и те раскрывали перед ними русскую душу. А Петр — пил. Пил и заболел. Екатерина струсила: оспа — заразна. Она пересчитала хорошенько все свои вещи, упаковала и увязала, и, не предупредив даже любовника, поскакала в Петербург. Понятовский нечаянно проснулся, подумал спросонья и тоже — поскакал с большой скоростью. Петр остался один. В какой-то безвестной избе, в которой, как пчелы, гудело множество детишек над одним черным чугунком с овсяной болтушкой, в той, как он потом говорил, затаив смертельную обиду, избушке на курьих ножках, единственным украшением которой была икона в уголке, засиженная мухами и спеленутая паутиной. Принцесса даже не попрощалась, даже не оставила ему его же денег. Она и Елизавете сказала не сразу, а подождала несколько дней и сказала, что Петр там умер. Он и умер бы от клопов и от грязной похлебки. Елизавета вообще-то не прославилась добросердечием, но чувствовала честь семьи. Узнав о болезни племянника, она бросила империю и примчалась, загнав несколько десятков лошадей, на Валдай. Она прислуживала Петру, как обыкновенная сиделка, две недели. А уже тогда она была больна, тяжела и только сидела в своей полутемной спальне, завивала и развивала когда-то роскошные, а теперь полуседые и слабые волосы… После излечения Петра Елизавета совсем слегла. Она никому ничего не прощала — не простила она и предательства Екатерине. Императрица не допустила ее к своему смертному ложу, по придворному этикету — акт непризнания и ненависти.

3. Нравиться народу.

Поскольку дело происходило в России, то, конечно же, — нравиться русскому народу. Она мечтала нравиться, но каким образом осуществляла свою мечту — трудно предположить. Вероятнее всего — десятками тысяч виселиц в Киргиз-Кайсацкой орде.

«Поистине, я ничем не пренебрегала, чтобы этого достичь (она комментирует три пункта): угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать как следует, — все с моей стороны постоянно к тому употребляемо было с 1744 по 1761 год, то есть в продолжение семнадцати лет. Этот план сложился в моей голове в пятнадцатилетнем возрасте без чьего-либо участия, самостоятельный план. Я смотрю на него, как на плод моего ума и моей души. Вся моя жизнь была изысканием средства, как этого достигнуть. Я, ставившая себе за правило нравиться людям, с которыми мне приходится жить, усваивать их образ действий, их манеру. Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили».

Жажда любви: она хотела быть русской, чтобы русские ее любили.

Петр III был уже объявленным наследником престола. Конечно же, этот полурусский принц не упал с небес, как драгоценный подарок для тогдашней империи, но был, в общем-то, законным наследником русского престола.

Екатерина была — никто.

Нищая полупринцесса карликовой области Германии, — она имела три-четыре платья, дюжину рубашек из простейшей материи, она пользовалась простынями матери и сочиняла скучные стихотворения.

Поэтому с маниакальной последовательностью Екатерина разрабатывала и осуществляла планы своего восхождения. В том числе и планы супружества. Она писала:

«Что меня касается, то Петр III мне был безразличен, но не безразлична была для меня царственная корона».

Царственный цинизм.

Она упрекает Петра III в неверии, что по канонам того времени — большой, главный недостаток. Она подчеркивает, что сама она переменила веру (лютеранскую на православную) без колебаний. Конечно. Решение было принято: остаться в России. Со своим уставом в чужой монастырь не суйся. Если бы она попала на таких же условиях в Турцию или в Индию, то с не меньшим успехом приняла бы магометанство или буддизм.

Секретари и вельможи Екатерины старательно искали примеры ее человеколюбия и всепрощения.

Но эти примеры — смехотворны.

Пишет полковник Адриан Моисеевич Грибовский, состоящий при ЕЯ особе статс-секретарем:

«Черты ее человеколюбия были ежедневны. Однажды она мне сказала: «Чтобы не разбудить людей слишком рано, я зажгла сама дрова в камине. Мальчик-трубочист, думая, что я встану не раньше шести часов, был тогда в трубе и, как чертенок, начал кричать. Я тотчас погасила камин и усердно просила у него прощенья».

Грибовский написал о Екатерине книгу. Он пишет о ежедневных чертах человеколюбия, но приводит лишь один пример. Больше он не вспомнил. А ведь он был ЕЯ секретарем много лет.

Несчастные секретари. С какими муками они отыскивали в своей верноподданной памяти прекрасные случаи. Секретарь Державин вспоминает о том, как императрица раздавала деньги заблуждающимся девушкам, Грибовский вспоминает о том, как императрица не зажарила мальчика живьем, как поросенка.

Екатерина любила легенды.

Случайно получив империю, она приписывала себе родство с Елизаветой Петровной, чтобы внушить русским, что она — русская, и — понравиться. Во все манифесты она вставляла такие безошибочно действующие на русское воображение фразы:

«…и наследственный скипетр перешел дочери Петра Великого, возлюбленной тетке нашей, в бозе почивающей императрице Елизавете Петровне».

«Возлюбленной тетке нашей».

Елизавета, к сожалению, не была ни «возлюбленной», ни тем более «теткой нашей» Екатерине. Она была теткой Петра III. Никакая генеалогия Елизаветы не перекрещивается с ангальт-цербстским родом.

О «возлюбленности». Неприязнь была постоянной и взаимной. Елизавета говорила Екатерине:

— Вы воображаете, что никого нет умнее вас. Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются.

Как же реагировала на эти унизительные выговоры независимая и гордая Екатерина Великая?

Она писала:

«Я сказала де ла Шетарди, что в угоду императрице буду причесываться на все фасоны, какие могут ей понравиться».

Она пишет о себе:

«Я была честным и благородным рыцарем, мои советы были всегда самыми лучшими».

О Петре:

«Он приходил в отчаянье. Это с ним часто случалось. Он был труслив сердцем и слаб головою. Он любил устриц. Гулял и стрелял».

Отчаянье для нее — непростительная слабость, отрицательное свойство. Отчаянье — трусость сердца и слабость ума. Она вменяет ему в вину даже любовь к устрицам и стрельбе.

Какие же «самые лучшие советы» Екатерины?

«Его ум был ребяческий. Я была поверенной его ребячеств (он играл со своими слугами в живых солдатиков, как и его дедушка Петр I). Я не мешала ему ни говорить, ни действовать».

То есть она не мешала ему компрометировать себя.

Она писала о своем образовании:

«Я любила читать. Он тоже читал, но что читал он? Рассказы про разбойников, которые мне были не по вкусу».

Она полагала, что ее вкус — самый безошибочный.

Что же, в таком случае, читала она?

Как она читала, просвещенная монархиня Просвещенного Века?

Она проговаривается:

«Я нашла на немецком языке «Жизнь Цицерона», из которой прочла пару страниц, потом мне принесли «Причины величия и упадка Римской республики». Я начала читать, но не могла читать последовательно, это заставило меня зевать. Но я сказала: «Вот хорошая книга!» — и бросила ее, чтобы возвратиться к нарядам. «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха я не могла найти. Я прочла ее лишь два года спустя».

Грибовский писал:

«Она знала почти наизусть: Перикла, Ликурга, Солона, Монтескье, Локка, и славные времена Афин, Спарты, Рима, Новой Италии и Франции, и историю всех государств».

Но Грибовский пишет и вот какие штучки:

«Известно, что она никогда не ссылала в Сибирь, никогда не осуждала на смерть».

Оставим на совести полковника первое утверждение, — он мог заблуждаться, как и все, принимая поверхностные цитаты императрицы из словарей и разумных сочинений за следствие глубочайшего образования.

Утверждение второе — сознательная и гнусная ложь.

Никогда — за всю историю государства Российского — даже в свирепые времена Иоанна Грозного и Петра I, даже в мистические, умалишенные времена Анны Иоанновны, — никогда — не было — в России — такого количества заговоров, казней, ссыльных, судебных процессов, преследований и произвола.

По свидетельству самой императрицы, только за один год, предшествующий казни Мировича (подпоручик, он попытался в одиночку освободить из Шлиссельбургской крепости законного императора Иоанна Антоновича), было раскрыто четырнадцать заговоров! Самый серьезный из них — заговор Хрущева (тоже в пользу Иоанна Антоновича) — имел более тысячи сторонников. И эта тысяча не была темной, нерассуждающей массой, — дворяне, офицеры.

Но пропустим эти пустяки (пусть — пустяки!).

Какое кровавое восстание Железняка и Гонты!

Крестьянская война Пугачева!

Польское восстание Тадеуша Костюшко!

А просвещенные, энциклопедические методы расправы! Мировичу публично отрубили голову, чего не случалось в России вот уже двадцать лет. Полководец Суворов привез самозванца Пугачева в клетке, и его четвертовали. Сотни четвертованных и подвешенных за ребро сторонников Пугачева. Тысячи и тысячи виселиц в калмыцких, башкирских, киргизских степях. Тысячи солдат, умерших под палками. Миллионы и миллионы кнутов для солдат и крестьян. Сотни и сотни колесованных уральских работных людей. Треть населения восточных и южных областей империи — с клеймами, как собственный скот, чтобы не эмигрировали.

Но Екатерина поняла механику и демагогию управления.

Она оградила свою персону пресловутым «Наказом», своего рода республиканской крестьянской конституцией, где каждый пункт — счастье и справедливость, где каждый пункт — демагогия и ложь, где каждый пункт — маска, надетая для наивного потомства и для общественного мнения, а также для интеллигенции Запада.

Потому что, облегчив кое-как положение крестьян, Екатерина дала помещикам неслыханные в истории государства права: по своему усмотрению наказывать крестьян и ссылать их «в каторгу». Лишь этот один только пункт «Наказа» практически перечеркивал, исключал все остальные поблажки.

«Наказ» имел и еще одно название.

Екатерина называла его «философией освобождения личности».

Век Просвещения.

Но все вожди русского Просвещения, а и было-то их всего двое, — сидели в тюрьмах. Новиков и Радищев.

Новиков издавал свой журнал, в котором робко и доброжелательно полемизировал с Екатериной в вопросах нравственности государственной. Екатерина тоже издавала свой журнал. Спор двух журналистов закончился Шлиссельбургской крепостью — самым веским и многозначительным аргументом в серии философских доказательств Екатерины. Радищева приговорили сначала даже к смертной казни.

Просвещенный абсолютизм.

Но при дворе не было ни одного просветителя.

Не было мало-мальски грамотного человека.

Просвещенный век и просвещенный абсолютизм. Так называла свое время и собственную особу Екатерина.