Записки уголовного барда

Тем временем начало светать. Кочевряжиться на виду у всех, по-бурлацки кашляя и запинаясь, было еще и стыдно. Продолжали работать на одной злости. Раз от разу все медленнее, со все более длинными передышками. Менялись местами со Славкой, стоящим внутри вагона и пихающим что есть мочи плахи в медленно растущую стопу. До полной загрузки оставалась еще треть.

— Послать бы их всех на хуй с этой погрузкой! — рявкнул в сердцах Толя. — Да пойти на съем — мы уже больше восьми часов тут.

— Это не имеет значения, — ответил Славка. — Хоть восемь, хоть двенадцать — пока вагон не загрузим, в жилзону не пустят. Вернее, пустят, а после проверки в изолятор закроют.

— А где написано, что вагон должны грузить три человека? — в тон им обоим возмущался и я. — Наверняка человек шесть должно быть.

— Если до обеда не успеем, Грибан сюда прибежит, — продолжал Славка. — Я ему скажу, что втроем больше грузить не будем. По крайней мере — березу. Пошел он на хуй!

Мы сидели на остатках штабеля, сгорбившись и уронив головы. Боль в боку не давала разогнуться. Из лесоцеха пришел, оглядываясь и озираясь, наш заспанный старшак.

— Ну что, мужики, много осталось? — спросил лениво он. — Надо бы на съем собираться.

— Да осталось... А как ты вагон березы втроем за смену закидаешь — это же не конфеты грузить. Давай кого-нибудь еще, человечков пару, хотя бы, — сказал Славка.

— Нам Шутега обещал пару чертей подогнать, — поддержал Толя.

— Щас...чертей... Где их взять? Наши сами еле ползают. Если он своих даст — это его дело. Я просить не буду, сами договаривайтесь, — огрызнулся старшак.

— Пойду договорюсь, — ответил я, последним усилием воли отодрав себя от доски, на которой сидел, и заковылял в сторону Шутегиной теплушки. Когда я открыл дверь и повис на косяках, объяснять уже ничего было не надо. Весь мой вид, голос и выросший за спиной горб говорили

о том, что дальнейшая погрузка грозит уже не изолятором, а летальным исходом.

Шутега встал и начал натягивать телогрейку.

— Идите к вагону, я сейчас кого-нибудь пригоню.

Я поплелся обратно. Толя лежал на спине пластом, глядя в небо. Славка — рядом на пологой, широченной ледяной доске. Они тихо и лениво крыли матом все и вся.

— Ебаная система советских лагерей... козлы... Какой пидор додумался исправлять трудом? — дохлым голосом философствовал Толя.

— Да на хуй кому нужно это исправление!.. Вольным за такую работу бабки платить надо, а здесь — на халяву, за пайку. Все их лозунги — в хую дыра.

Я подошел тихо, ища себе место для лежбища.

— Ну что?.. — в голос спросили оба.

— Сказал, приведет «пару гнедых».

Через несколько минут показался Шутега. Впереди него поспешала эта самая пара, одетая в еще более невообразимые лохмотья. При близком рассмотрении оказалось, что синяков на физиономии у каждого гораздо больше, чем может принять на себя любое среднестатистическое лицо — один поверх другого.

— Сейчас еще одного приведут. Эти втроем махом загрузят, — сказал Шутега и пошел в избу.

Перед дверью он повернулся к вновь прибывшей рабочей силе и рявкнул так, что оба бросились к вагону бегом.

— А ну, что ебало сушите?!. Давай шустри, крысоматки ебаные!

— Два пидора, — пояснил он, — у мужиков по тумбочкам крысятничали. Их выловили на этом деле. Ну и, сам понимаешь, теперь честным трудом искупают, хе-хе... В работе — у-у-х! — звери! Главное — раскумарить по-человечьи, — добавил он, поднял с земли толстую двухметровую палку и очертил ею свистящий круг над головой.

Через час в дверь тепляка робко постучали, и тихий голос прогнусавил в щель:

— Витя, все готово... на заварочку дай...

Шутега достал чай, высыпал на расстеленную газету с пригоршню, завернул вчетверо и крикнул: «Забирай, жаба!»

Дверь приоткрылась, просунулась грязная-прегрязная рука, цапнула сверток и исчезла.

— Благодарю!.. — донеслось с улицы, и сапоги застучали прочь.

Время подходило к обеду. Заглянул старшак.

— Ну что, закончили? Давай на съем.

Мы с трудом поднялись и поплелись вместе со всеми на вахту.

Основным желанием было одно: поскорее добраться до койки. Никакого обеда, никакого ужина — только упасть и уснуть. Ноги подгибались, а руки бессильно свисали в карманы телогреек. Закончился первый рабочий день. Точнее — ночь.

Но об этом уже не думали. Думали о том, что назавтра будет то же самое. И что мы будем делать, и где мы будем брать силы? Будем надеяться...

С этими невеселыми мыслями и каторжными разговорами мы как в бреду добрели до барака.

Не успели ступить во двор, как навстречу вышагнул Грибанов:

— Так... Почему так поздно вернулись? Почему не на обеде со всеми?

— Грузить много пришлось. Березу... Вагон резиновый попался, гражданин начальник.

— Новиков... Зайдешь после обеда ко мне! — приказным тоном брякнул Грибанов и быстро пошел в сторону штаба.

— Вот пидор — знает, что люди с ног валятся, и все равно: «Зайди ко мне...» Специально через два часа придет, разбудит и будет гавкать, почему без разрешения спать лег!.. Вот тварь, — пробурчал ему вслед Славка.

Еле-еле поднявшись по лестнице, мы добрались, наконец, до своих коек, последними усилиями стащили canon; и завалились, не раздеваясь. Стало понятно, что с этого дня нас будут не просто давить, а давить насмерть. Без тени сострадания, сочувствия или хоть капли справедливости. Ни поблажек, ни пощады не будет. Ни жалости, ни добра, ни вольностей нам не ждать. Но и отвечать теперь придется тем же. С этого дня мы начали звереть.

Мне показалось, что я падаю вниз головой в какую-то бездонную яму.

Не знаю, сколько времени прошло, но проснулся я от назойливой тряски. Шнырь изо всей силы качал мой шко- нарь, повторяя:

— Новиков — к Грибанову... Новиков, вставай, Грибанов вызывает!

Поднялся тяжело, продрал песок в глазах и пошел в знакомый уже кабинет.

— Гражданин начальник, осужденный Новиков по вашему приказанию прибыл! — во всю глотку издевательски представился я, входя в задымленную каморку. Грибанов довольно осклабился.

— Вольно, вольно. Садись.

Я сел, как обычно, напротив, борясь со сном и лихорадочно думая, как поскорее закончить эту дурацкую встречу.

— Ну, как первый трудовой день? Что делали? Как работа?.. Понравилась?

— Понравилась или нет, пока не понял, — зло ответил я. — Но то, что больше мы вагон втроем грузить не будем — это точно. Нет таких норм.

— До вас все грузили, и никто не жаловался. Ты что, от работы отказываешься? От работы, да?

— От работы я не отказываюсь. Но меня сюда привезли ра-бо-тать, а не умирать, гражданин начальник. Тем более начальник колонии определил на разделку, а не на погрузку, — пошел я в наступление.

— Здесь я решаю, кого куда ставить, — огрызнулся Грибанов. Однако при словах «начальник колонии» слегка осел.

По уже опробованной схеме свои претензии к работе я начал сводить к брехне на тему предстоящего смотра художественной самодеятельности. Брехня, как всегда, чередовалась с правдой.

1 — Вот — руки... Видите, гражданин начальник? Такими

руками ничего, кроме досок, через месяц уже не возьмешь (чистая правда). А в мае — смотр (чистая правда). Меня сегодня или завтра вызовет для беседы на эту тему Филаретов — об этом мне сказал завклуб Загидов (чистая брехня). Замполит всего ивдельского управления лично будет контролировать мое участие в концерте в честь Дня Победы (чистая брехня). Участие без отрыва от производства — то есть днем я буду работать, а вечером помогать в организации концерта (брехня!). Я думал, что вы уже в курсе дела, гражданин начальник. А кроме всего, считаю, что лучшим доказательством моего исправления будет тот факт, что я днем работаю на разделке, погашаю тем самым иск, а вечером участвую в активной общественной жизни колонии (удивительная брехня!). И начальнику отряда — галочка (брехня), и осужденному большая польза (чистейшая правда!)

Брови гражданина капитана сложились в домик, надбровные дуги рванули вверх — мысль, определенно, показалась ему полезной.

— Я в курсе дела. Я замполиту уже про это говорил, — клюнув на брехню, соврал Грибанов. — Но тебе еще рано. Помогать — да. Помогать — другое дело. А Собинов тоже хочет участвовать? Или грузить не хочет?

— Не знаю. За Собинова отвечать не могу.

— Он, я слышал, тоже от работы отказывается? И Керин туда же?

— Отказываемся грузить втроем. Потому что получается по двадцать тонн на человека за смену. Кто такие нормы установил?

— Ты меня спрашиваешь? — сощурился Грибанов.

— А кого мне спрашивать? Ну давайте у прокурора спрошу... Давайте, через вас, письменно.

При слове «прокурор» Грибанова передернуло так, будто прокурор этот уже стоял за дверью.

— Не надо ни письменно, ни устно. Я сам здесь — прокурор и... и...

Поняв, что сморозил ахинею, он замолчал, зашарил по столу руками в поисках спичек, закурил и, выпустив дым прямо в потолок, отрезал:

— В общем, насчет клуба я не против. После работы. Но только запомни — все вопросы через меня. Ни к Филаре- тову, ни к Нижникову без моего ведома не ходить. Вот так. А с Собиновым и Кериным не знаю что делать... Не знаю, не знаю...

— Как что делать? На распределении же решили.

— Ладно, иди спать. Завтра все трое пойдете на разделку. Устраивает?

— Вполне.

— Иди. Иди и запомни: Грибанов думает раньше некоторых. И не хуже некоторых.

«Настоящий идиот», — с удовольствием отметил я. С удовольствием потому, что так легко отвертелся от погрузки, а заодно нашел новый подход к начальству. Вслух же добавил:

— Оказывается, с вами так легко на любые темы говорить, гражданин начальник. Не везет мне ни в чем, так хоть с начальником отряда повезло.

При этих словах гражданина капитана раздуло так, что пуговицы с мундира, казалось, вот-вот начнут отлетать.

— Со мной лучше по-хорошему. Потому что когда ко мне по-хорошему, то и я ко всем — по-хорошему...

«Настоящий, рафинированный», — еще раз порадовался я, затворяя за собой дверь.

А через пару минут уже спал, ничего не слыша, не чувствуя и не помня.

— Новиков!.. Подъем!.. Ваше звено вызвали на погрузку.

Шнырь тряс мой шконарь, повторяя как заклинание одну и ту же фразу.

Я продрал глаза и сел, озираясь. Славка чертыхался и рывками натягивал штаны. Напротив, охая и матерясь себе под нос, очухивался Толя.

— Да-а... Как я и думал — Грибан оказался крысой. Навешал лапши — «пойдешь на разделку...» Нельзя этому сучью верить, ну ни единому слову! — ругался он, закидывая кровать одеялом.

— Не дай бог опять на березу... — пробурчал я и тоже начал одеваться.

Руки, ноги, плечи — все болело неимоверно. Разогнуться стоило больших трудов. А кроме всего, невыносимо хотелось спать.

Пришел Славка. Поставил банку на тумбочку и проворчал:

— Время два часа ночи. Эти твари хотят повторить вчерашний номер — среди ночи лечить березой!

По бараку носились люди. В коридоре шла обычная перебранка из-за перепутанных сапог.

Я обернулся и поглядел в угол, где располагались Захар с Петрухой. Оба спали, укрывшись одеялом с головой. Никто из них даже не пошевелился.

— Спят без задних ног. Хуля им не спать — колбасы на производстве нажрались и — спать, — пробурчал Славка.

Подбежал шнырь:

— Захар ночью с работы пришел, спросил, во сколько вы вернулись... Сначала хотел тебя разбудить, потом сказал, чтобы хоть чутка поспали.

Заварили чай. Славка нашарил у себя в ящике несколько конфет-подушечек. На тумбочке лежал наш хлеб — ужин мы без памяти проспали. Черная пайка, две конфеты на брата, слегка подслащенный чай — больше есть было нечего.

Через пять минут мы уже бродили по двору, разминая неимоверно болящие мышцы. Вернее, то, что от них, былых, осталось.

Как и в прошлый раз, понуро и молча дошагали до знакомой теплушки. Все звено расселось подоскам. Появился Шутега.

— Здорово, мужики! Ну, как вы?.. Тяжко?

Мы неопределенно пожали плечами.

— Радуйтесь. Сегодня березы не будет, хе-хе, — кончилась в лесу. Сегодня — рудстойка.

Наш вчерашний вагон уже уехал. Было радостно глядеть на пустые рельсы. Шутега спустился с крыльца, что- то сказал старшаку, и они оба заржали.

— Да мне по хую — пусть хоть вообще не работают! Лишь бы меня отрядник за это не кантовал... — доносились обрывки его фраз.

Они поговорили, покурили, и наш обросший старшак, которого мы меж собой прозвали «Вася Лохмандей», растворился между штабелями — как обычно, спать в лесо- цех.