Помоги проекту - поделись книгой:
Они продавали родину, торговали военными тайнами её обороны, они были шпионами, диверсантами, вредителями, убийцами, ворами – и всё для того, чтобы помочь фашистским правительствам свергнуть Советское правительство, свергнуть власть рабочих и крестьян, восстановить власть капиталистов и помещиков, расчленить страну советского народа, отторгнуть национальные республики и превратить их в колонии империалистов…
В буквальном смысле слова шайка бандитов, грабителей, подделывателей документов, диверсантов, убийц! С этой шайкой может сравниться лишь средневековая каморра, объединявшая итальянских вельмож, босяков и уголовных бандитов. Эти люди потеряли всякий стыд, в том числе и перед своими сообщниками и перед самими собой … банда преступников, морально ничтожных, морально растленных, потерявших и совесть и разум…
Маска сорвана. Их настоящее лицо, их действительный облик ясен теперь каждому. Каждому ясны и их позорные дела, как ясен их жалкий, позорный удел.
А.Я. Вышинский
КУЛЬТУРА И КУЛЬТПАСКУДСТВО
ОПАСНЕЙ ДУРАКА
Но вернусь к неисчерпаемому Сарнову. Ему в «Новой газете» помогает нарисовать картину «Борьба с низкопоклонством» поэт Хлебников. Не тот, конечно, о котором Асеев писал:
Нет, тут Хлебников другой - Олег. Тоже профан и простак, но совсем в ином смысле. Вот смотрите. Его самый яркий штрих в картине:
А заглянул бы надмирный поэт, например, в Союз художников. Там одновременно было шесть Гурвичей, Гуревичей и Гуровичей, и никто из них никуда не прятался. И одиннадцать Родионовых, мужчин и женщин, которые действительно были Родионовыми, а вовсе не Рабиновичами. Хоть обыщи!
Тут мне вспомнилась одна давняя телепередача «Без ретуши» накануне Дня Победы. Ведущий Сергей Торчинский (где он?) говорил герою передачи Григорию Бакланову:
Я замер. Ну, думаю, сейчас мой однокашничек Гриша врежет этому балбесу. Уж Гриша-то, писатель-фронтовик, еврей-интернационалист, знает правду. Я ожидал, что он скажет примерно так:
Впрочем, я сейчас не уверен, что Торчинский назвал Гурвича, может быть, Гуревича. Тогда Бакланов мог бы ему сказать так:
Примерно это я надеялся услышать от фронтовика-интернационалиста в ответ клеветнику. А что услышал? Ни-че-го! Как Троцкий о записке Сталина. Бакланов всё пропустил мимо ушей, словно это была давно всем известная истина, и что, мол, тут рассусоливать. Взгляд у Гриши был отсутствующий...
Может быть, смутно догадываясь, что на стихотворца Хлебникова надежда плохая, Сарнов, которому явно не хватало красок для картины, обратился за помощью к известному драматургу Леониду Зорину, моему соседу по даче, и целиком переписал из его книги один сюжет, начинающийся так: «Помню, как партия изгоняла из неподкупных своих рядов несчастного Иоганна Альтмана. Председательствовал Софронов, помесь слона с бульдогом... Зал, битком набитый озверевшими, жаждущими свежей крови линчевателями...». Дальше цитировать такую изящную словесность не хочется.
Зорин пишет, что Альтмана терзали по поводу его службы во время войны в армейской газете. Может быть, автор во многом прав, но так как сам он, как и Сарнов, ни на фронте не был, ни в армии не служил, то это заставляет к его словам отнестись с осторожность. Может, Альтмана терзали не только за годы войны и не так уж несправедливо? Может, дело ещё и в его литературной работе?
Альтманы, как Ивановы, Петровы и Хлебниковы, бывают разные. Был, скажем, известный филолог М.С. Альтман (1896-1986), автор множества исследований творчества писателей от Гомера до Достоевского. В конце жизни он написал «Автобиографию», поражающую своей искренностью. Он родился и вырос в местечке Улла Витебской губернии и получил полноценное местечковое воспитание. О некоторых основах этого воспитания он писал:
В начале 20-х годов в Баку молодой Альтман повстречался с русскими писателями Вячеславом Ивановым и Велимиром Хлебниковым, с тем самым, что «жил, не ища ни удобств, ни денег» (каждый еврей имеет такого Хлебникова, какого заслуживает). Молодой еврей под влиянием этой встречи пережил глубокий духовный переворот. Человек изрядного ума и беспокойного сердца, он отринул своё местечковое воспитание. И дело завершилось тем, что когда он приехал в Америку, встретился там с братом, и тот потребовал от него не пользоваться русским языком, а говорить только на еврейском, Моисей Альтман порвал с ним навсегда.
А Иоганн Альтман был как раз закоперщиком борьбы против низкопоклонства перед Западом, по выражению Зорина,
Кирпотин, будучи заместителем директора Института мировой литературы, выступил в журнале «Октябрь» (№1 за 1948 год) с погромной статьёй «О низкопоклонстве перед капиталистическим Западом». Паперный, до тех пор известный как автор книги о Маяковском, тогда же, 25 февраля, в «Литературной газете» вдруг к изумлению народонаселения встал на защиту «самобытного русского эпоса, связанного с развитием русской жизни и государственности», выдвинув тяжкие обвинения против ряда авторов, в том числе, против А.Г. Цейтлина, побивая его цитатами из Ленина.
В следующим номере ЛГ после статьи Паперного появилась статья И. Альтмана о книге известного театрального деятеля Василия Сахновского «Мысли о режиссуре». Обнаружив в ней много «ошибочного, вредного, порочного», он писал, что это - «характерный пример рабского подражательства, экзальтированного и буквально самозабвенного преклонения перед реакционной формалистической эстетикой Запада. Не случайно поэтому Сахновский игнорирует искусство великих русских мастеров».
Приняв всё это во внимание, Вадим Кожинов справедливо писал: «Начатая весной 1947 года борьба с антипатриотизмом до последних месяцев 1948 года явно не имела противоеврейского характера. Это очевидно как из того факта, что самым суровым нападкам по этой линии подвергались деятели культуры и науки русского происхождения, так и из того, что среди застрельщиков борьбы против «низкопоклонства» было множество людей еврейского происхождения, которые обличали и русских, и своих соплеменников». Как всегда, бежали впереди прогресса...
Это следовало бы помнить Евгении Альбац, Алле Гербер, Млечину, Сванидзе и всем слонам, как и бульдогам демократии.
Владимир БУШИН
P.S. Эта статья в сокращенном виде была недавно напечатана в газете “Завтра”. Её публикация вызвала много читательских откликов. Большинство читателей поняли мой замысел и согласились со мной. Да ведь и не трудно понять-то.
Известнейший русский писатель Илья Эренбург прожил большую и сложную жизнь. Ещё в гимназические годы принимал участие в революционном движении, был арестован, месяца два сидел, как только выпустили, в 18 лет уехал во Францию и прожил там несколько лет. Встречался в эмиграции с Лениным. И получил от эмигрантов прозвище «Илья Лохматый». В Париже в 1910 году вышла его первая книга – стихи.
Летом 1917 года вернулся в Россию – сперва в Москву, где в эсеровский газетах печатает антибольшевистские статьи. Потом уезжает в родной Киев. В феврале 1919 года город занимает Красная Армия. Эренбург идёт служить в Наробраз. Однако, как пишет его биограф А. Рубашкин, «в годы Гражданской войны Эренбург склонялся к белым». В частности, в августе 1919 года приветствовал в печати захват Киева деникинцами. Но когда те начали еврейские погромы, поэт «несколько изменил тон своих выступлений» и вскоре уехал в Крым, находившийся под властью Врангеля, в Коктебель к Волошину. Здесь девять месяцев пишет стихи и «размышляет о будущем России». Но в ноябре 1920 года Советская власть и тут настигла поэта.
Эти сложности биографии, однако, не помешали ему весной 1921 года опять уехать в Париж с советским паспортом, а не эмигрантом. Всего с перерывами он прожил во Франции лет сорок. Тамошняя атмосфера, видно, была столь благотворна для Эренбурга, что однажды за 28 дней он написал роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», сделавший его европейски известным. В 1923 году с предисловием Н. Бухарина роман вышел в России. В метаниях писателя нет ничего для той поры необычного. Метались люди самых разных обликов и состояний – от шолоховского казака Григория Мелехова до толстовского интеллигента Вадима Рощина.
В последующие годы, наезжая иногда в Россию, работая корреспондентом «Известий» в Испании, первой жертве фашизма, Эренбург пишет много романов и повестей, не оставляет и стихи, которые, увы, не добавили алмазов в его венец. Самые известные книги писателя - «Падение Парижа»(1941) и «Буря»(1947). Обе удостоены Сталинской премии первой степени. Вершиной его популярности были годы Великой Отечественной войны, за время которой он написал около двух тысяч страстных статей против немецкого фашизма.
Короче говоря, Эренбург – писатель большой, в жизни его было много противоречивого, сложного, но заслуги перед советской литературой, перед страной весомы и несомненны. И я, безоговорочно признавая эти заслуги и мимоходом отмечая некоторые досадные недостатки, которые он и сам признавал, постарался оградить писателя от несуразных, невежественных, профанирующих похвал критика Б. Сарнова по его адресу за счёт множества других советских писателей: первый! единственный! и т.п. Большинство читателей так это и поняли.
Для большей ясности расскажу еще вот что. 3 мая в книжном магазине «Библио-Глобус» мне довелось представлять мою новую книгу «Я посетил сей мир» (воспоминания). Состоялся разговор с читателями. Кто-то спросил меня о поэте Николае Рубцове. Я сказал, что поэт хороший. В своё время я рецензировал для издательства «Советский писатель» рукопись его первой книги, дал положительный отзыв, рекомендовал к изданию.
«О сборнике Ник. Рубцова «Душа хранит» (72 стихотворения)
Николай Рубцов поэт негромкого, но проникновенного голоса. В его стихах нет броскости, яркости, событийной драматичности. Это в большинстве своём стихи-раздумья, стихи-акварели. Его темы – Россия, родная природа, любовь <...> Существенное место в стихах Н.Т. Рубцова занимают мотивы прошлого Родины, её славной старины, - и это прекрасно. О прошлом России ныне наговорено столько нигилистического, вульгарно-социологического и просто безграмотного вздора в прозе и стихах, что настало время серьёзно подумать, какой огромный урон нанесён и наносится этим народной нравственности и патриотическому воспитанию народа. Стихи Рубцова – одна из сторожевых застав на пути этой нигилистической орды. Только абсолютно не понимая суть дела, можно упрекать поэта в таком затасканном духе (дальше я цитировал, видимо, рецензента, читавшего рукопись до меня. - В.Б.): «Почему молодой поэт, наш современник, весь погружен в созерцание прошлого? Душа его глуха к красоте сегодняшнего дня, не откликается на славные дела наших современников. Поэт не чувствует дыхания нашего времени, не ощущает его бурного движения». Далее следует требование «примет сегодняшнего дня», «примет нового» и т.п. И всё это без учёта особенностей дарования поэта и места его поэзии в сегодняшнем дне.
А главное – без учёта того, что ведь «приметы сегодняшнего дня» могут быть не только внешнего, материально-физического характера, но и внутреннего, нравственно духовного. Эти «приметы» гораздо важнее и существеннее первых. Она из них – глубокий и всё растущий интерес широких масс к истории, к прошлому своих народов, к старине.
Что же касается внешних примет современности, то много ли их ценители найдут, этих примет, допустим, в цикле Блока «На поле Куликовом» или в «Персидских мотивах» Есенина.
Угодить этим людям трудно, они то упрекают, что «примет нового» нет, а когда встречают их, объявляют искусственными, чужеродными и т.д. Вот прекрасное стихотворение Рубцова, в котором он очень поэтично говорит о желании быть чистым душой перед своей березовой стороной, перед нивой, перед «сельсоветом, перед всем старинным белым светом». И критик ему выговаривает: «сельсовет здесь довольно случаен». Почему в деревне и в стихах о ней случаен сельсовет? Разумеется, нет никакого ответа. А суть, видимо, в том, что критик считает, что человек, любящий прошлое своего народа, уважающий его историю, не может одновременно уважать и свой родной сельсовет. Именно это убогое представление о внутреннем мире современного человека наносит большой ущерб нравственно-патриотическому воспитанию народа».
Были в моей рецензии и некоторые критические соображения, но итог такой: «Рукопись надо передать в руки вдумчивого редактора и готовить её к изданию, ибо стихи Рубцова учат любить родную землю, они патриотичны в широком философском, а не в канцелярско-ведомственном смысле».
Книга «Душа хранит» вышла в 1969 году, но не в Москве, не в «Советском писателе», а в Архангельске. Почему – об этом надо спросить Егора Исаева, который тогда заведовал редакцией поэзии в издательстве и ему принадлежало решающее слово. Видимо, доводы того рецензента, которого я цитировал, он нашел более вескими и убедительными, чем мои. К слову сказать, позже он и мою книгу стихов не издал. А когда года два назад я подарил ему книгу, вышедшую спустя лет сорок в «Алгоритме», он позвонил мне и сказал: «Я порадовался! От души порадовался. Молодец!». Радоваться, Егор, тоже надо вовремя.
Да, Николай Рубцов поэт искренний, душевный, очень русский, но всё же довольно скромный и по творческим возможностям, и по охвату жизни. Не случайно во всех статьях и рецензиях о нём цитируются лишь несколько одних и тех же стихотворений. Но что мы видим! Екатерина Никанорова, учительница литературы из Череповца пишет: «великий русский поэт Николай Рубцов». И где! В писательской «Литературной газете». Какие же слова употребит учительница, рассказывая детям о Пушкине и Лермонтове? «Правда» посвящает ему полосы и пишет: «Ломоносов, Пушкин, Есенин, Рубцов». В одном ряду, на одной доске. Это же не возвышает Рубцова, а конфузит Пушкина. Да ведь и Есенин при всём его великом пронзительном лирическом таланте не стоит в одном ряду с Пушкиным. А Рубцову уже воздвигнуто три или четыре памятника. И сейчас идут хлопоты о памятнике ему (пятом?) в Москве. Конечно, если надо было бы выбирать между памятниками Мандельштама, Окуджавы и Бродского, которые демократы уже поставили, или Рубцова, я был бы за рубцовский, но... Маяковский, обращаясь к тени Пушкина, возглашал:
Тогда великому поэту напомнили: между М и П стоит НО.
Начало созданию гипертрофированного образа Рубцова положил Вадим Кожинов. Но ведь на этого мудрого знающего критика порой что-то словно накатывало. Мне уже приходилось писать, как бессердечно он препарировал замечательное стихотворение Евгения Винокурова «Москвичи».
В
- Неправда! - восклицал Кожинов. - На Моховой нет жилых домов, никакой Витька не мог там жить.
- Во-первых, - уверял Вадим,- после войны никто не жил в отдельных квартирах, их не было. Во-вторых, почему матери одни? У них могли быть и мужья и другие дети.
Отдельные квартиры были, но критик пренебрегал и тем, что даже свою комнату в многокомнатной коммунальной квартире мы могли называть и называли именно квартирой, даже домом: «В этом доме есть что выпить?»
- Все? - изумлялся Кожинов и приводил статистические данные тех лет, согласно которым «все девчонки» не могли быть замужем. То есть поверил алгеброй гармонию и убедился, что гармонии не могло быть.
После нашего несогласного разговора о стихотворении Винокурова я сказал Вадиму, что ведь так можно раздергать по перышку любую жар-птицу поэзии. И привел в пример очень популярную «Землянку» Суркова.
Печурка с сосновыми дровишками да гармошка? Ну это не передовая. Немец так врезал бы по дымочку из печурке да по этой музычке. А герой в тепле и под гармошку ещё и бабу вспоминает. Ну, значит, и в полной безопасности и сыт.
Зимой все кусты под Москвой стоят голые и ни о чем «шептать» не могут.
Почему четыре? Принято говорить «три». И тут можно было бы так:
Вадим ужасно заинтересовался моим сольерианским разбором шедевра фронтовой лирики. А я сказал ему, что ведь можно продолжить вивисекцию и на образцах классики.
В
Почему один? Со всеми поругался? Никто не хочет с ним знаться?
Так уж и блестит?
Значит, звезды-то не внемлют, а лясы точат друг с дружкой? И так далее.
Печальный случай был и с одним стихотворением Евтушенко. Во время Международного фестиваля молодёжи в Хельсинки финские неофашисты забросали автобус нашей делегации камнями, могли просто убить кого-то. Евтушенко, тогда человек еще более или менее нормальный, написал по этому поводу достойное стихотворение «Сопливый фашизм». И вот встретив его в ЦДЛ, Кожинов, как сам рассказывал, накинулся на стихотворца: «Да знаешь ли ты, что Твардовский назвал советско-финскую войну «незнаменитой»?!» Причём здесь Твардовский? Как можно его довольно неудачным определением той войны прикрывать по сути террористический акт против наших сограждан? И вообще какое нам дело до этого определения в данном случае? Увы, я тут на стороне Евтушенко.
Так вот, говорю, я написал статью с целью уберечь репутацию Эренбурга от тех, кто опаснее врага. И все так её и поняли. Но вот явился на сайт «Завтра» некий SaM и, словно это Svanidze and Mletshin, возопил:
Конечно, сразу нашлись читатели, которые потребовали от модератора «удались этого дурака по кличке SaM», сославшись на то, что «любой еврейский сайт давно бы это сделал». Но модератор не смеет. Как можно-с! Путин ему сказал, что у нас свобода. И опять появляется в маске этот олух, страдающий недержанием. Если в первый раз он только вопил, то теперь - во всеоружии фактов. Полстраницы!
Итак, во-первых,
Во-вторых,
В-третьих,
В-четвертых, «со стихами Эренбурга бойцы шли в атаку». Батюшка, атака это тебе не застолье с коньяком, тут не до стихов. С другой стороны, сам писатель честно признавался: «Мои стихи не богаты изобразительной силой». И никто их не знал, и на фронте их не читали и сейчас не читают.
Поделиться книгой: