Лисянский

— А помнишь, Демьян, — прервал молчание Федор Герасимович, — ты сказывал о Безбородке?

— В самом деле, их сиятельство тебе все же мало-мальски знаком. Человек он порядочный и бескорыстный, — ответил Демьян и добавил: — К тому же в Петербурге в большой силе наш, черниговский, граф Разумовский Кирилл Григорьевич, президент тамошней Академии наук. Я полковых товарищей порасспрашиваю, быть может, кто из них с его родичами знаком. Поезжай, с Божьей помощью все образуется.

— Да не оставит нас Господь промыслом Божьим… — вздохнув, перекрестился протоиерей.

Зима 1783 года была на исходе, а вместе с ней уходило в прошлое и детство сыновей протоиерея. Разнились они только внешне. Юрий был пониже ростом, но выглядел крепышом, с озорным огоньком в голубых глазах и кудрявой шевелюрой. Что роднило их, что запало в душу в стенах отчего дома?

Высокая нравственность и чувство уважения к людям, а еще твердое усвоение незыблемости трех начал жизни каждого россиянина — Веры, Царя и Отечества.

Кронштадт

Главный секретарь императрицы, составитель всех ее указов и манифестов, граф Александр Андреевич Безбородко считался незаменимым и при ведении внешнеполитических дел. Когда же политика касалась морских рубежей России, ему приходилось нередко увязывать разные вопросы с Адмиралтейств-коллегией. Впервые Безбородко соприкоснулся с флотскими делами три года назад — императрица привлекла его к работе над декларацией о «Вооруженном нейтралитете» на море. Тогда-то он по-приятельски сошелся с вице-президентом Адмиралтейств-коллегии графом Чернышевым Иваном Григорьевичем.

Еще Елизавета Петровна определила Чернышева наставником к малолетнему цесаревичу Павлу. Екатерина с приходом к власти пожаловала его чином генерал-поручика и назначила в Адмиралтейств-коллегию, хотя он кончил сухопутный кадетский корпус. Такое случалось. С той поры началась морская карьера графа. Одиннадцать лет командовал он галерным флотом. Много сделал для строительства новых больших судов. Став вице-президентом, Чернышев ссудил коллегии свои деньги — 75 тысяч рублей — на оснастку кораблей «по случаю недостатка денег в оной». Будучи членом Российской Академии наук, в 1781 году он за свой счет снарядил кругосветную экспедицию. Командовать кораблем должен был его генеральс-адъютант лейтенат Григорий Муловский. По ряду причин экспедиция не осуществилась…

Двадцать лет состоит Чернышев основным докладчиком императрицы по морскому ведомству. Зачастую предприятия флотские переплетались с действием Коллегии иностранных дел, и здесь Чернышев всячески наставлял молодого Безбородко, как лучше блюсти морские интересы России. Потому появление его хмурым мартовским утром 1783 года в Адмиралтейств-коллегии никого не удивило. Заседание коллегии только что закончилось, и Безбородко попросил задержаться члена коллегии, директора Морского кадетского корпуса, вице-адмирала Голенищева-Кутузова.

— Нынче ко мне наведался старинный знакомый, благочинный священник из Малороссии, — сказал он, поздоровавшись и поглядывая то на Чернышева, то на Голенищева-Кутузова, — у него беда стряслась в семействе, и он привез двух своих отроков определить в корпус. Как водится, чиновники рогатки ему тут же выставили.

Чернышев вопросительно посмотрел на директора корпуса. Тот знал, что граф был щепетилен в таких делах. За два десятка лет в Адмиралтейств-коллегии круглый год к Чернышеву обращались важные сановники с просьбами пристроить своих отпрысков в корпус. Каждый раз он отсылал их к Голенищеву-Кутузову, полностью ему доверяя, — знал, что все будет решено по совести. Сегодня случай был особый, следовало помочь.

— Вакансии в третьем классе имеются, ваша светлость, — словно угадывая настроение вице-президента, ответил Голенищев-Кутузов.

— Ну, вот и превосходно, распорядитесь все оформить. — Чернышев повернулся к Безбородко: — Только о ком речь идет, кто предмет вашего покровительства?

— Нежинский священник Лисянский, из мелкопоместных дворян, — ответил Безбородко.

Нежинскому протоиерею повезло, оказались вакансии в третьем, самом младшем классе Морского корпуса. По указу Петра Великого в Морской корпус принимали в первую очередь сыновей дворян из Новгородской, Псковской, Ярославской, Костромской губерний. Желающих поступить всегда было в избытке. Потому приходилось иногда месяцами ждать, когда кадетов переведут в старший класс и освободят места для новичков. В этом году благодаря стараниям Голенищева-Кутузова по указу императрицы состав Морского корпуса увеличился более чем на 200 человек.

Одно огорчало Федора Лисянского — в дороге заболел старший сын, Ананий. Его пришлось оставить в Петербурге у знакомых земляков из свиты Кирилла Разумовского. Но так или иначе, протоиерей покидал Кронштадт довольный тем, что обустроил сыновей.

Прощались Лисянские сразу после обеда. Нужно было успеть с оказией засветло в Петербург, к больному Ананию. Протоиерей наскоро почаевничал у священника корпусной церкви и вышел в просторный вестибюль, где его поджидал переодетый в форму сын. Зеленые штаны и кафтан топорщились на нем, белые гетры слегка приспустились. Отец обнял его за плечи, приободрил:

— Ну, вот, сыне, и определился ты на стезю морского учения. Наставники в корпусе весьма учены, — лицо протоиерея озарила улыбка, — нынче беседовал с математическим учителем Кургановым Николаем Гавриловичем. Да, да, тем самым, — закивал он сыну головой, — держись таких учителей, они добро сеют. Как в Священном писании сказано, главное — мудрость. Приобретай мудрость, высоко цени ее, и она возвысит и прославит тебя. — Протоиерей вздохнул. — Будь благочестив, чти заповеди Господа нашего Иисуса, помни всегда о божьем промысле. — Он облобызал и перекрестил сына: — Да благословит тебя Господь!

— Истинно так, батюшка, — тихо ответил сын. Едва сдерживая слезы, он долго смотрел вслед скрывшемуся за дверью отцу. Заканчивался день 16 марта 1783 года.

…Грохот барабанной дроби ударил в уши внезапно. Закутанный с головой одеялом Юрий не успел что-либо сообразить, как с него сдернули одеяло.

— Новенький, шевелись! Не то останешься без булки! — Рядом стоял белобрысый сосед по койке, торопливо надевая штаны. — Айда умываться, а потом на молитву.

Накануне, после отбоя, он долго не мог уснуть. В просторной ротной комнате веяло прохладой, над головой чернело застекленное кое-как окошко, оттуда тянуло стылым холодом, обволакивая спящих кадетов. За окном внизу посвистывала запоздалая поземка.

В полудреме Юрию вновь и вновь вспоминались громады кораблей, возникшие словно призраки в предрассветной дымке, когда они с отцом подъезжали к Кронштадту. Вмерзшие в скованную льдом кронштадтскую гавань, корпуса сверху были прикрыты гигантскими брезентовыми тентами. Тут и там по льду двигались группами матросы. Одни тянули к трапам кораблей санки с дровами, другие волокли, видимо для ремонта, реи, части мачт и другого рангоута. Всюду в морозном воздухе раздавались громкие окрики унтер-офицеров. Невиданное доселе зрелище завораживало…

Наскоро умывшись, Лисянский едва успел на утреннюю молитву.

Директор корпуса Голенищев-Кутузов в духовном воспитании своих питомцев придерживался довольно простого, но основательного принципа старинной русской присказки: «Идучи на войну — молись, идучи в море — молись вдвое». И посему с малых лет в будущих моряках формировались религиозные чувства, взращивалась потребность ежедневного обращения к Богу. Сообразно этому во всех ротах, начиная с малолетних, оборудовались молельные залы с обязательной иконой Божьей Матери, перед которой постоянно теплилась лампада. По воскресным и праздничным дням воспитанников водили в соседнюю церковь, на Божественную литургию. Само собой, Закон Божий преподавался во всех классах Морского корпуса наравне с другими науками. Среди них были математика и навигация, география и словесность, история и ботаника. Преподавались языки: английский, французский, немецкий, риторика и танцы, рисование и фехтование. Многие учителя были иностранцами, причем платили им вдвое больше, чем остальным преподавателям.

В Кронштадт Морской корпус перевели двенадцать лет назад из Петербурга поневоле: сгорело прежнее здание на Мойке. Большинство толковых преподавателей остались в столице, а сменившие их отличачись невежеством и грубыми нравами. В коридорах и классных комнатах то и дело слышалась брань.

— Эй ты, каналья! — кричал, бывало, на уроке учитель. — Отвечай, что задано, чучело гороховое!

— Поди-ка сюда, болван! — вторил ему после занятий ротный офицер-воспитатель.

После нежинской тиши и размеренности девятилетний мальчуган первые недели грустил и присматривался. Среди сверстников у себя в Нежине он выделялся веселым нравом и безбоязненностью. Теперь это пригодилось. С новичками поначату обходились круто, испытывали на силу и стойкость где-нибудь в закутке. В умывальнике на перерыве Юрия окружили кадеты. Один из них, круглолицый задира, ткнул в плечо:

— Ну, фефела, откуда и чей ты?

Юрий ничуть не смутился и стряхнул руку задиры:

— С Нежина, Лисянский…

— Так это лиса хохлацкая, — засмеялся задира и кругом захохотали кадеты.

— Сам ты кацап поросячий, — не растерялся Юра.

Круглолицый хотел схватить Лисянского за шиворот, но он увернулся и толкнул обидчика в грудь. Тот вначале опешил, а потом кинулся на новичка. Но между ними встал высокий худощавый кадет.

— Будет, Колобок, — сказал он примирительно, — все одно тебе его не покорить.

В коридоре зазвонил колокол. Худощавый хлопнул Юрия по плечу:

— А ты с норовом. Айда в классы…

После классных занятий худощавый нашел Юрия и протянул руку:

— Михайла.

Михаил Баскаков поступил в корпус год назад, кадетские порядки изучил досконально. Ровный характер, честность в поступках и справедливость в решениях снискали ему авторитет у кадет, особенно среди малолеток. Лисянский приглянулся ему независимым нравом. Баскаков стал его первым наставником и верным другом на долгие годы.

Он положил руку на плечо Юрия и повел его в свое заветное место. На верхнем этаже, минуя лестницу, ведущую в башню для астрономических наблюдений, они прошли коридором к широкому окну. Внизу справа и слева в Купеческой, Средней и Военной гаванях, будто по линейкам, стояли скованные льдом корабли Балтийской эскадры. Перед каждым из них торчали металлические бочки с заведенными на них носовыми швартовыми канатами. Между цепочками бочек, вдоль строя кораблей, тянулись по льду проезжие дороги. От них на корабли отходили тропинки. На каждом корабле днем и ночью несли корабельную службу матросы — на случай пожара или воровства. Всякое бывало.

— А чего в них мачты низенькие? — смешно выговаривая, спросил Лисянский.

— Осенью кончается кампания, корабли готовятся к зимней стоянке. Зимой морозы — паруса, такелаж, деревянные части беречь надобно, их снимают и свозят на берег, в магазины, до весны…

Между тем мартовское солнце настойчиво напоминало о приближении весны. У стенок гаваней, вокруг кораблей и бочек зачернели проталины. Давно растаяли сосульки, в полдень нагревались борта. Солнце садилось, короткие сумерки сменялись ночной мглой. Вмерзшие в лед корабли напоминали чем-то заснувших великанов. Особую таинственность придавала этой картине появлявшаяся изредка из-за облаков луна. Длинные тени от корпусов кораблей тянулись и перемещались по ледяным полям вслед за движением луны… Вспоминались невольно тихие, безмятежные зимние вечера в Нежине, когда батюшка при тусклом свете одинокой свечи размеренно читал и рассказывал детям книги Священного Писания. Как-то теперь сложится жизнь здесь, на острове, окруженном ледяными полями, чем-то отдаленно напоминающими раздольные малороссийские степи? Как бы там ни было трудно, но мальчик уяснил твердо одно: в Нежине батюшке не по силам и средствам содержать, а тем паче дать образование своим детям, надобно смириться…

Весна брала тем временем свое. Постепенно проталины на льду превращались в полыньи, тут и там в ледяных полях появлялись трещины и разводья. Однажды поздно вечером в последнюю неделю апреля, со стороны столицы донеслись глухие раскаты, подобные пушечной стрельбе.

— Стало быть, Нева-матушка пробудилась, на волю просится, — пояснил отставной матрос Пафнутьич, живший в каморке под лестницей. Он был за истопника и ключника и с ним незаметно подружился Юрий.

Пока залив постепенно очищался ото льда, на кораблях наращивали мачтовые стеньги, крепили реи, вооружали стоячий и бегучий такелаж. Последними к мачтам подносили и подвязывали паруса. Экипажи окончательно переселились из казармы на корабли. Затем корабли один за другим, буксируемые шлюпками, вытягивались на внешний рейд и становились на якоря строго по диспозиции. За всеми действиями экипажей и движением кораблей в свободные часы с любопытством и вниманием следили кадеты, кроме что разве выпускников-гардемарин, которые снисходительно поглядывали на младших товарищей.

В начале мая с первым транспортом из Петербурга прибыл Ананий. Несказанно обрадовавшись, младший Лисянский на правах старожила сопровождал брата из канцелярии в роту, затем повел в каптерку. Одним из первых он представил Ананию своего нового товарища Михайлу Баскакова. Тот сразу подметил разницу в характере Лисянских. В отличие от младшего брата, шустрого, любознательного весельчака, Ананий выглядел эдаким меланхоличным ленивцем, живущим по присказке «тише едешь, дальше будешь». Однако Баскаков подружился одинаково с обоими братьями, и троицу обычно встречали в свободные часы неразлучной.

Летние каникулы братья, как и многие кадеты, проводили в корпусе. Большинство их происходило из захудалых, небогатых дворян, а некоторые родители владели лишь собственным домом и прозывались «однодворцами». Поэтому долгая дорога домой в российскую даль являлась для них непосильной и не по карману. Да и не особенно ждали их родные, проживавшие в захолустных владениях, — сами жили небогато. Правда, небольшую часть кадет из именитых семей, особенно титулованных, родители забирали на лето домой, но таких было немного.

Те, кто оставался из младших классов, занимались играми, не отставали в забавах от сверстников и Лисянские, но Юрий пристрастился к практическим занятиям по шлюпочному делу. Специально выделенные унтер-офицеры и боцманы в первый год обучали малолетних кадет гребле на шлюпках. На второе лето Юрий уже лихо управлялся с парусами, и пожилой, суровый на вид боцман, улыбаясь в усы, частенько нет-нет да и доверял ему, десятилетнему мальцу, румпель. В шлюпке обычно находились его друзья-одноротники: Федор Лазарев, Иринарх Тулубьев, Сергей Дурново, Алексей Толбухин, Ростислав Макаров и, конечно, Ананий. Все они были на год-два старше него, но боцман почему-то намного чаще других выбирал для управления шлюпкой именно Лисянского-младшего. В такие минуты мальчик преображался. В считанные секунды он ловко пробирался на корму и принимал румпель от боцмана. Нахлобучив поглубже фуражку, в какие-то мгновения успевал вскинуть глаза вверх, вправо, влево, чтобы верно оценить ветер и обстановку. А затем… Затем для него наступали те счастливые минуты, ради которых готов был сносить какие угодно передряги и неустроенности кадетского быта. Он оставался один на один со стихией, ветром и водой.

По его команде кадеты, выбирая и обтягивая шкоты, разворачивали парус в нужную ему сторону так, что он полностью заполнялся ветром. Шлюпка уваливалась и, забрав ветер, прибавляла ходу. Едва заметным движением он чуть-чуть перекладывал румпель и тут же, повинуясь рулевому, шлюпка, еще больше накренившись, устремлялась вперед, набирая скорость. В эти минуты Юрию казалось, что он сливается с судном в единое целое и они существуют и подчиняются одним и тем же жизненным законам. Справа и слева, отставая, теряли ход соседние шлюпки, которыми управляли боцманы и боцманматы. Как жаль, что спереди по носу приближалась каменная стенка… Занятия проводились в Средней гавани. Шлюпкам с кадетами запрещалось покидать пределы гавани и выходить на внешний Кронштадтский рейд. Мальчик не удивился, почувствовав, как всегда в эти минуты, на своей руке хваткую мозолистую пятерню боцмана.

— Ну молодец, молодец, айда на место, — обычно приговаривал он и, быстро оглянувшись, зычно командовал: — К поворо-оту!

…Привалившись к побледневшему от качки Ананию, Юрий как ни в чем не бывало поглядывал вверх на тугой кливер. Ему скоро одиннадцать лет. Вокруг полоскали парусами шлюпки, а вдали маячили шхуны из дальних стран. Мимо Кронштадта в сторону Петербурга проходили иноземные купеческие бриги. Там они вели взаимный торг и уходили в другие страны. Успех торговли зависел от новых товаров и рынков. Поэтому мореплаватели продолжали отыскивать новые земли, идя неизведанными путями. Об этом не раз слышал Юрий в разговорах старших гардемарин.

Четыре с лишним года тому назад, совершая третье кругосветное плавание, на Сандвичевых островах в стычке с туземцами погиб прославленный капитан Джеймс Кук. Незадолго до трагедии, в октябре 1779 года, он побывал на островах Русской Америки. Там его встретил подштурман Герасим Измайлов. Он «отлично знает географию этих мест и сразу указал на ошибки на новых картах», — отозвался о нем Кук. Англичане «всегда встречали сердечный прием» у русских.

Боевой капитан Лаперуз возвратился во Францию, успешно завершив операцию против англичан в Гудзоновом заливе. Его кумир — капитан Кук. Не совершив кругосветного плавания, «я не позволю себе умереть», — шутил Лаперуз. Вот и его влекут дальние страны. Лаперузу известна трагическая судьба английского мореплавателя, и все же…

Знает о роковой участи Кука и Григорий Шелихов. С 1776 года почти ежегодно снаряжает он на Камчатке суда и посылает их на промысел к Алеутам. Скоро следом отправился туда сам. «Построя три галиота[2], 783 году августа 16-го из Уратского устья отбыл, что б как наивозможно по простирающейся земле восточной Америки, где обитают разного наименования американския народы, учинить часть распространения со стороны российской…» — вспоминал Шелихов. Днем с огнем ищет он добрых навигаторов.

Дабы надежно управлять парусными судами в океане, потребно усердно готовить будущих капитанов. Но занятия шлюпкой в корпусе проводились не так уж часто. То в гавань втягивался корабль с внешнего рейда, или, наоборот, судно буксировали из гавани на внешний рейд. Иногда с запада на залив надвигалась мрачная пелена, закрывала небо до горизонта, и с небольшими перерывами несколько дней подряд моросил дождь вперемежку со шквалами. А то попросту находила дурь на неопохмелившегося с утра дежурного офицера. Летом обычно уходило в отпуск все корпусное начальство, жившее в Кронштадте, и всем верховодил какой-нибудь штабс-капитан. Выйдя на крыльцо, он щурился на безоблачное голубое небо, переводил взгляд на выстроившихся боцманов и, облизнув пересохшие губы, приговаривал с хрипотцой:

— Нынче ясно, а спустя время, глядишь, и шквал найдет. Неровен час шлюпку перевернет, забот не оберешься, вылавливай потом кадетишек. Сего дня шлюпочные занятия отменяются.

Узнав о таком решении, кадеты высыпали во внутренний двор. Как ни странно, но многие хвалили штабс-капитана, потому что не питали особой страсти к хождению на шлюпках, как на веслах, так и под парусами. Одни из них принимались гонять в «салки», другие играли в «чехарду», третьи уединялись по два-три человека и таинственно перешептывались о сокровенных делах. Лисянские с Баскаковым, как правило, поднимались наверх к наблюдательной башне. Оттуда они любовались панорамой кронштадтских гаваней, крепостных сооружений Котлина, строившимися доками нового Адмиралтейства. Ну и конечно, кораблями.

Когда эскадра стояла на Кронштадтском рейде, они обстоятельно разглядывали каждый корабль, стараясь отгадать его название. Если эскадра крейсировала вдали, распустив паруса, стремились определить, каким галсом пойдут корабли, совершая очередной маневр. Часто ни на рейде, ни вдали паруса эскадры не просматривались.

— Видимо, ушли в плавание в Ревель, а может, и к шхерам подались, — обычно высказывался солидно самый старослужащий из них, Михаил Баскаков. Но в 1784 году Лисянские коротали летние месяцы вдвоем, Баскакову весной присвоили звание гардемарина, и он ушел на одном из кораблей эскадры в первое практическое плавание.

— Любо ему нынче по вантам карабкаться на марсы и салинги, — завистливо проговорил Юрий, — ветерок, небось, наверху посвистывает, благодать.

— И чего тебя завидки берут, — ответил, передернув плечами, Ананий, — по мне лучше откупиться, чем на мачты взбираться.

Старший брат не одобрял резвости Юрия и всегда старался выбирать занятие поспокойнее. Даже когда ходили на шлюпке, он норовил «попасть» в запасные гребцы и отлеживался где-нибудь под банкой. Быстро уставал он при играх в «салочки» или «житки». Поэтому Юрию, если не находился другой партнер, оставалось лишь слоняться по закоулкам огромного корпусного двора.

Как-то он задремал на солнцепеке, и его разбудил негромкий насмешливый голос:

— Негоже господину кадету дремать, подобно старцу.

Открыв глаза, Юрий быстро вскочил, и румянец мгновенно проступил сквозь плотный летний загар. Широко расставив ноги, перед ним стоял премьер-майор Курганов, человек известный каждому кадету и гардемарину. Он был, пожалуй, единственным из уважаемых ими преподавателей.

Почти все кадеты знали, что премьер-майор в детстве учился так же, как и они, в этом же заведении.

Его отец, унтер-офицер петровских времен, в одиннадцать лет отдал сына в Московскую Навигацкую школу. Закончил обучение Курганов уже в Петербурге, в Морской академии. С первых же лет обучения Николай Курганов проявил незаурядность в математике, легко давались ему иноземные языки. Он был оставлен преподавателем при корпусе. Кроме известного «Письмовника», составил «Универсальную арифметику», по которой обучались в школах России. Курганов в совершенстве знал французский, немецкий языки, свободно владел английским и латынью. Ему присвоили звание профессора, преподавал в старших гардемаринских классах математику, астрономию, навигацию. И при всем том был уважаем и любим кадетами…

Юрий не раз встречался в коридорах с Кургановым и почтительно приветствовал его. Сухощавый, суетливый старик с седыми мохнатыми бровями и смешной косичкой, торчавшей из-под треуголки, выглядел обычно озабоченным. Но всегда почтительно отвечал на приветствие даже малолетних кадет.

— Так что же ты, братец, времечко транжиришь? — повторил он вопрос. — Разумней бы в «житки» поиграть.

Юрий развел руками:

— Охотников нынче нет, ваше высокоблагородие. В каморы все убежали. Вот и не ведаю, чем завлечься.

— Кто таков? — спросил вдруг Курганов.

— Кадет Лисянский Юрий, — бойко ответил Юрий.

— Постой, постой, — прищурился Курганов. — Не с твоим ли батюшкой, отцом протоиереем, беседовал я запрошлым годом?

— Точно так, ваше высокоблагородие.

Премьер-майор пожевал губами, вскинул брови:

— Книжицы почитываешь?

Лисянский смущенно пожал плечами.

— То было прежде, у батюшки.

Курганов положил ему руку на плечо и коротко, не допуская возражений, сказал:

— Иди-ка, братец, за мной.

Они пересекли плац по диагонали, через караульную комнату вышли на улицу. За два года Юрий впервые покинул пределы Морского корпуса.

Курганов жил рядом в небольшом флигеле. Прежде всего они прошли в столовую. Прислуга принесла чай со свежими ватрушками, и Лисянский, опустошая чашку за чашкой, опомнился, когда на тарелке осталась одна лепешка.

— Доедай, доедай, — добродушно погладил его по голове Курганов, — ведь небось не однажды тебя утренней булки лишали?

Юрий утвердительно кивнул, а премьер-майор хмыкнул:

— Надобно впредь мундир чистить с вечера, пуговицы пришивать загодя, а не когда в строй бегом становиться.

После чаепития профессор повел его в кабинет, стены которого были закрыты книжными шкафами. Полки их сплошь заполняли книги. Курганов взял одну из книг со стола и протянул гостю:

— Сия книжица знакома?

Юрий взглянул на обложку, вспомнил: «Так это же тот самый «Письмовник», что дядя из Киева привез».

— Батюшка еще в Нежине изъяснял нам по ней грамматику, — проговорил Юрий.

Премьер-майор польщенно ухмыльнулся:

— Помню, помню, твой батюшка мне ее нахваливал, но ты возьми ее и попробуй далее почитать. Книжицу побереги, она денег стоит. На ночь ротному командиру отдавай. — Курганов минуту-другую помолчал и закончил: — Читай неспешно, размышляй, чего не промыслишь сам, спросишь у меня. Заходи каждодневно, после обеда. Не робей, я распоряжусь, чтоб тебя не задерживали в караульне.

Разглядывая «Письмовник», Юрий вспомнил о прочитанном в Нежине — рассуждения древних мудрецов, летописец, грамматика… все это он помнит, а часть грамматики уже изучил в корпусе, и она поднадоела ему. Однако листая страницы дальше, он дошел до «Присовокуплений» и оживился. Сначала вспомнил любимые пословицы отца из этой книги: «Не хвались отцом, хвались молодцом», «Нищета не отнимает ни ума, ни чести», «Хоть на хвойке, да на своей вольке». Дальше шли различные повести — анекдоты, исторические происшествия, а главное, описание разных народов. Ананию тоже понравился «Письмовник», и они с братом поочередно читали вслух, уединившись в каком-нибудь закоулке. После каникул появился гардемарин Баскаков.

— Сие почти мне все известно, — напыжившись, сказал он, — премьер-майор Курганов ежедневно преподносит нам разные науки.

Когда же Юрий прочитал ему стишок-загадку, Баскаков, перелистав книгу, убедился, что многое он не знает.

Перед Рождеством мальчик зашел к Курганому и протянул завернутую в тряпицу книгу:

— Благодарствую, ваше благородие.