Господин Адамсон

— Генрих Шлиман, — бросил я.

— Ты нашел меня в Гугле, да? — прошипела Биби с неожиданно злобным выражением лица, схватила меня за воротник куртки и приподняла так высоко, что мои ноги повисли в воздухе. — Шлиман, Шлиман, Шлиман! — Она размахивала мной, как флагом. — Генрих, Агамемнон, вся родня. Троя, Микены, на мелочи они не разменивались. Мой отец искал даже Атлантиду! — Теперь она держала меня за горло. Ноги у меня болтались как у марионетки в смертельной схватке. — Как ты думаешь, почему я вышла за мистера Миллера? В семнадцать лет? Я хотела никогда больше не слышать фамилию Шлиман. И ничего не хотела раскапывать.

Биби поставила меня на пол.

Я едва мог говорить.

— Я ищу тебя уже шестьдесят пять лет, — прохрипел я. — И у меня для тебя подарок. От господина Адамсона. Чемодан. Клад. — Я с трудом говорил, из глаз текли слезы.

— Клад. От господина Адамсона.

— Это было давно. Тебе было четыре, когда он умер.

— Адамсон. — Биби успокоилась и выпила пиво маленькими, бесшумными глотками. Однако и эта банка тут же опустела. — Ничего не помню.

Внезапно меня охватила печаль. Вот эта Биби была всем для господина Адамсона. А она его даже не помнит! Я справился со своим приступом печали, выпив пива с той скоростью, которая, очевидно, была принята за этой стойкой.

— Ты играла в прятки с господином Адамсоном, — сказал я. — Не помнишь? С седым стариком, с вот такой верхней губой, — я выдвинул верхнюю губу, — и лысиной, на которой росли три волоска, как у тебя сейчас три прядки. И у тебя его глаза. Вполне возможно, что это было в мастерской господина Киммиха.

Биби пожала плечами:

— Адамсон? Не помню.

— Может, Кнут? — предложил я.

Ее лицо засияло.

— Дядя Кнут! — прошептала она. — Точно. Дядя Кнут. Его я помню. Ему разрешалось приходить, только когда папы не было дома. Но папы ведь никогда не было дома. — Она уставилась в потолок пивной с таким выражением, с каким обычно мечтательно глядят на небо. И хотя на нем не было звезд, а только паутина да летучие мыши, лицо ее выражало полный восторг. — Он рассказывал мне истории. Удивительные приключения. Когда-то он нашел клад. Точно, я помню историю про клад. Он ее часто рассказывал, то так, то эдак.

— Ну вот, — сказал я.

Она вздохнула:

— Наверно, это был просто старик, живший по соседству. Одинокий. Он рассказывал маленьким детям замечательные истории.

— Ты хочешь сказать — выдумщик?

— Фантазер. — Она рассмеялась. — Да, дядя Кнут. Я ходила с ним к сапожнику Киммиху. Господи, как же я его любила.

— Сапожника Киммиха?

— Дядю Кнута, болван. Как любят только дети.

Я почувствовал, что тепло заполняет мое сердце и прогоняет ощущение горя, которое меня мучило.

— А он любил тебя, как любят только дедушки.

Понятно, что после этого я рассказал Биби всю историю с самого начала и до того момента, когда я нашел ее. То есть до «Медведя». Ах, Анни. Если бы я был Шехерезадой! Ей было дозволено говорить о своей жизни тысячу и одну ночь, и это спасло ее. Если бы у меня было столько же времени, я бы сейчас повторил тебе всю историю, которую ты только что выслушала, еще раз, ведь я рассказывал ее, слово в слово, для Биби. Так сделал бы любой сказочник на главной площади Марракеша или Багдада. Но это — не восточная сказка, а значит, она меня не спасет. Во всяком случае, я не пропустил ни одной мелочи, потому что Биби должна была понять цель всего этого, а целью был сад виллы господина Кремера. Чемодан с кладом. Место, где я сейчас сижу и пытаюсь наговорить полную кассету на твоем диктофоне. Два миллиона гигабайт, или как это называется? Вот только у меня больше не осталось тысячи и одной ночи. Может, всего-то тысяча секунд и одна в качестве премии. Солнце уже совсем низко над горизонтом. Кто знает, а вдруг ты скоро придешь. Раньше, чем… И что тогда?

Итак, я рассказал Биби, как познакомился с господином Адамсоном — здесь, в саду на скамейке, на которой я сейчас сижу. Как я догадался, что он — покойник. Как я — отчасти намеренно, частично по роковой ошибке — попал в мир мертвых и как выбрался оттуда. И о том, что господин Адамсон рассказал мне, как он и София провели в Микенах четыре счастливых, полных любви дня и ночи. Да-да, именно так. И что Агамемнон, ее отец, был плодом этой любви. Запретным плодом и, вероятно, тайным. Как господин Адамсон с моей помощью — он, мертвец без плоти и сил, не мог обойтись без меня — искал ее. Как нам удалось в последний момент спасти клад. Что этот клад — чемодан с неизвестным мне содержимым — спрятан в сарае виллы господина Кремера и есть надежда, что он все еще там, хотя прошло уже больше полувека. Мы разговаривали в 2011 году, а тогда был 1946-й. Но вилла еще стоит, точно такая же, как и раньше, и даже самшитовая изгородь ровно подстрижена, насколько я успел заметить во время нашего визита к Белой Даме два дня тому назад. Всего два дня назад! Ну вот. И если я передам ей, Биби, подарок господина Адамсона, то цель моей жизни можно считать достигнутой. Остальное будет подарком. И еще я добавил, что верю каждому слову господина Адамсона. Раз он сказал, что там клад, значит, там клад. Я утаил, что видел господина Адамсона, а он видел ее.

— Дружище! — воскликнула Биби. — Если мы сейчас же отправимся, то успеем на утренний самолет.

Она подошла к Джейми, которая заснула на своем табурете, положив голову на стойку, потрясла ее и показала на пустые пивные банки. Во время моего рассказа она построила из них высокую пирамиду. Пили мы исключительно «Будвайзер», но в пирамиде странным образом оказалась одна банка из-под пива другого сорта. «Шлитц». Словно сбой в генетической программе. Господи, неужели мы все это выпили?

— Запиши на мой счет, — распорядилась Биби, — мы спешим.

Джейми кивнула еще в полудреме, глядя на нее бессмысленным взглядом. Капитан и шериф тоже по-прежнему торчали в баре. Шериф сидел на полу, вытянув ноги и привалившись спиной к стене, он спал. Дыхание с хрипом вырывалось из его полуоткрытого рта, нижняя губа отвисла. Капитан Бриггс, наклонившись вперед, сидел в инвалидном кресле. Глаза открыты, он не шевелился. Может, умер.

Биби и пьяная вела машину, как профессиональный шофер-дальнобойщик. Улицы опустели, только фиолетовая дымка указывала на скорое наступление утра. Мы ехали назад той же дорогой, только намного быстрее, так как Биби не обращала внимания на ограничения скорости. Разрешалось максимум сорок миль в час, но с этим она не могла смириться. Я, не пристегнувшись, сидел рядом с ней — в пикапе, правда, были ремни безопасности, но они не входили в замок — и держался за кость динозавра, она, раскачиваясь во все стороны, служила мне опорой. В дороге мы наблюдали — словно зеркальное отражение нашего пути сюда — восход солнца, как оно вышло из-за горизонта, появилось на небе и следовало за нами, вначале красное, потом желтое, затем все белее. Когда мы приехали в аэропорт Феникса, солнце пылало так ярко, что я не решился бы поглядеть вверх даже в солнечных очках. Но у меня не было солнечных очков.

Билеты у нас были — Биби выторговала у кружка любителей виски и обратные билеты, — и в самолете еще оставалось два свободных места. Здесь, на регистрации в Фениксе, обаяние Биби действовало не так безотказно, как в Европе. Ее уговоры, ввиду нашего преклонного возраста и верности компании, а также вообще в знак солидарности всех со всеми, зарегистрировать наши билеты как билеты первого класса не произвели никакого впечатления на даму у окошка. Та даже не ответила, просто с каменным лицом придвинула ей посадочные талоны.

— Have a good flight,[14] — сказала мне Биби так громко, что дама не могла не услышать ее.

Все равно мы оба изнемогали от усталости и заснули еще до взлета. Мы заснули бы даже в эконом-классе. Я проспал почти весь полет, но, помню, видел какой-то фильм, каких-то ныряльщиков, которые искали затонувший в море город. Биби рядом со мной страдальчески стонала, но, широко раскрыв глаза, смотрела вперед на экран. Я еще немного поспал, а потом мы зашли на посадку, на полчаса раньше, чем значилось в расписании.

«Ситроен» ждал нас на стоянке аэропорта так же преданно, как в Америке «тойота». Когда я вставил парковочный талон в автомат и он потребовал от меня — хоть это и было в Швейцарии — двадцать два евро, Биби воскликнула:

— Twenty two bucks! Such much![15] — и продолжала ворчать, что вот, она снова в Европе, а тут автомобили требуют денег, даже когда стоят.

Мы поехали к вилле господина Кремера. Был теплый осенний день, не весна, как когда-то. И вокруг уже ни желтого жнивья, ни стай воробьев, клюющих оставшееся зерно, ни коров, ни полевых зайцев. За виллой господина Кремера стояли дома. Вплотную друг к другу. Забранные чугунными решетками окна первых этажей, миниатюрные пальмы в кадках около дверей, а в садах — бассейны, где вполне могли плескаться два не очень крупных ребенка.

Мой старый дом и на этот раз казался нежилым. На плиточной дорожке, которая вела к дому, стоял детский велосипед. Немного дальше — дом Мика, его совсем закрыли разросшиеся за это время деревья и кусты. Плющ. И здесь ни души.

Я остановил машину перед воротами виллы господина Кремера, но даже не попытался их открыть, а повел Биби вдоль садовой изгороди из самшита, такой же густой, как когда-то, к лазу в конце сада. Слава Богу, через него еще можно было проникнуть в сад. И скамейка стояла на углу. Правда, теперь старые дамы из богадельни — если они все еще приходили сюда — не смогли бы увидеть отсюда водонапорную башню. Обзор им и нам закрывал дом с плоской крышей.

Сознаюсь, я был немного взволнован, что нахожусь так близко к господину Адамсону, которому нельзя меня видеть, и к Белой Даме (мне опять пришлось прижаться к стене ее сада). Наверняка и в этот раз на моей куртке и брюках остались белесые следы от побелки, как в детстве. Лаз все еще был на месте, но он стал таким узким, что казалось невозможным протиснуться сквозь него. Однако я старался изо всех сил и почувствовал, как острые ветви оцарапали мне руки и щеки. Я закрыл глаза. Листья вокруг меня шелестели. Я боролся с ветками, а потом неожиданно ввалился в сад.

— Я принесу топор из сарая, — прошептал я стене из листьев, за которой, хоть я ее и не видел, ждала Биби, — и расчищу тебе дорогу.

Послышался треск, и Биби с грациозностью буйволицы, которой нет дела до каких-то деревяшек, когда она хочет добраться до кормушки, продралась сквозь кусты. Спина прямая, сама сияет, отдуваясь, как паровоз, вот она уже стоит рядом со мной и смотрит, как и я, на вновь обретенный рай, раскинувшийся перед нами.

Цветы росли так же пышно, как в стародавнюю пору, словно для них не существовало времен года. Жимолость в своем углу. Розмарин, тимьян, глицинии, азалии — совсем как в детстве. Терновник, фуксии, герань, колокольчики, львиный зев, флоксы, лаванда, шалфей — все, как раньше. Вьюнки, такие же прекрасные, как тогда. Гортензии. И тысячи маргариток на лугу, на том же месте. Гибискусы, олеандры, мак. А у ворот цвели, как всегда, красные и белые розы. Трава доставала мне до колен, а не до живота. Кто же ухаживал за этим садом, хозяин которого никогда не показывался? Ведь и сейчас, в этом я был уверен, в доме никто не жил.

Разумеется, я осторожно огляделся, посмотрел направо и налево, нет ли поблизости господина Адамсона. Его не было, или он хорошо прятался. Я пошел, ведя за собой Биби, к сараю. В него никто не заходил, я сразу увидел, что ни господин Кремер, ни его работающий по ночам садовник никогда ни к чему не прикасались. Все стояло на своих местах: тачка, мотыги и лопаты, топор и даже бочка с водой, такая же полная, как раньше. Правда, было пыльно и грязно, что да, то да, но тоже не слишком. Может, вещи сохраняются тут лучше, чем в других местах?

Я принялся разгребать хлам, который тогда, в мае 1946 года, накидал на чемодан. И вскоре увидел его кожаный бок. Наклейку с надписью «Эдем Рок». Через минуту чемодан, который я тогда старательно замаскировал, лежал между балками сарая. Я подтолкнул его к Биби.

— Он принадлежит тебе, — сказал я.

Она присела на корточки перед подарком и осмотрела его со всех сторон. Печати никто не трогал — никаких сомнений. Биби достала откуда-то из многочисленных складок своей юбки нож, разломала красный сургуч и начала возиться с замками. Вскрыла их и взялась за крышку. Наконец крышка поддалась, чемодан открылся. Он был пуст.

— Так вот почему он такой легкий! — завопил я. — Свинья! Этот господин Адамсон! Едва не угробил меня из-за пустого чемодана!

Он не был пуст. На дне, которое, похоже, было оклеено оберточной бумагой, лежало письмо. Пожелтевшая бумага, выцветшие чернила.

«Дорогая Биби. — Так оно, наверное, начиналось. И мне показалось, что я даже могу разобрать подпись: — Твой дедушка». Остальное я не мог прочитать — да это меня и не касалось! Биби так держала письмо, что я не мог заглянуть в эту тайну. К тому же господин Адамсон писал зюттерлиновскими буквами,[16] которые я и по сей день разбираю с трудом. Вероятно, Биби тоже плохо их понимала, потому что читала довольно долго, хотя там и было всего несколько строчек. Наконец она подняла голову и произнесла:

— Очень мило. Он пишет, что это, — она потрясла письмом, — наверняка обеспечит мне блестящее будущее. Всего доброго. Твой дедушка.

Что-то заставило меня еще раз заглянуть в чемодан. Бумага, какой обычно застилают полки шкафов и комодов. Один уголок задрался. Я с усилием потянул за него, даже пошатнулся — и у меня в руке оказался кусок плотного картона размером с чемодан.

— Ты только посмотри! — закричала Биби, которая снова склонилась над чемоданом и вынула оттуда что-то блестящее. Головное украшение из чистого золота, похожее на золотые косы, и ожерелье из сотен золотых нитей.

— Это носила твоя мать София, — сказал я, пока Биби пыталась пристроить перепутанные золотые украшения на лоб и шею. — Тогда, с господином Адамсоном. И больше на ней ничего не было.

Теперь золото струилось по голове и груди Биби. Блестящие воды, стекавшие по ее телу. Выглядела она потрясающе. Правда, сзади, там, где замочек, на ожерелье болталась маленькая бумажка. Ценник. На нем было написано «Новый универмаг АГ. 19.80». Я резко сорвал его — Биби, с восторгом оглядывавшая себя, ничего не заметила, — скомкал и швырнул в траву.

— Украшения Клитемнестры, — пояснил я. — Настоящие, подлинные. Господин Адамсон не был выдумщиком. Я тебе всегда это говорил.

Она кивнула:

— Вот как можно ошибиться. Он не был фантазером. — Ее выпуклые глаза сияли. Она просто светилась и была по-настоящему прекрасна.

Я почувствовал смутный испуг, сердечное беспокойство и оглянулся на виллу. Мне показалось или я увидел, как лицо господина Адамсона спряталось за углом дома?

— Все, — сказал я, — пошли отсюда.

Я поставил чемодан на прежнее место и пошел к садовой калитке. Ее никогда и не закрывали. Я помог Биби сесть в машину, открыл перед ней, как перед королевой, дверцу, правда, переднюю, но со всем почтением, которое не было наигранным. Она и впрямь выглядела королевой. И красные носки с альпинистскими ботинками ничуть не умаляли ее величия.

Когда мы проезжали мимо трамвайной остановки, она крикнула:

— Остановись! Я сяду на трамвай.

Я остановился, она вышла.

— Спасибо, — сказала она через открытое окно. — Вот. — И протянула мне пачку долларов.

— Что это?

— Твоя плата за второй день. — И направилась к остановке.

Я смотрел, как она возится с автоматом, покупая билет, а потом пришел шестнадцатый номер, современный вагон, его зеленая краска была светлее, чем у старых, и немного отливала синим. Биби вошла и села у окна. Последнее, что я видел, — профиль за окном, античное лицо, обрамленное языками пламени. Я неподвижно сидел за рулем, пока трамвай — а вместе с ним и Биби — не исчез за поворотом. Потом и я тронулся с места.

Это — конец истории про господина Адамсона. И истории про Биби. С тех пор я никого из них не видел. Или скажем так: это — почти конец. При начале настоящего конца, сегодня утром, ты ведь присутствовала. Что теперь еще будет, знают только боги.

Думаю, ты несколько удивилась, когда я (оставаясь верным себе) позвонил тебе сегодня утром в несусветную рань — в десять часов — и попросил, чтобы ты отвезла меня на моем «ситроене» на холм моего детства. Мы ведь виделись накануне, в день рождения. А проводить каждый день с дедом тебе неохота. Но сегодня ты нужна мне: чтобы отвезти меня — это ты сделала — и чтобы найти. Это ты еще сделаешь.

На самом деле я в свои девяносто четыре вожу уже не так уверенно, как в восемьдесят. Глаза подводят, да и нога уже не так быстро меняет педаль газа на тормоз. Мне бы не хотелось во время своей последней поездки задавить какого-нибудь старика, медленно плетущегося по «зебре». Тем более ребенка.

Как много лет назад, машина стояла на крошечной парковочной площадке у стены дома. Она спряталась под папоротником, плющом, ежевикой и розами. Только в нескольких местах проглядывал пыльный металл, вишнево-красный. На лобовом стекле наклеен талон о плате за пользование автобаном за 2018 год. После этого я уже, кажется, не ездил, по крайней мере по автобану. Я обрадовался, что ты помогла мне освободить машину. Правда, я тоже немного подергал за ветки, но больше для проформы. Ты сильными движениями оборвала розы и другие растения с крыши и капота машины. И как раз когда ты сдернула ковер из плюща с заднего окна, мы оба увидели кость динозавра. Одновременно.

— Вот она! — воскликнул я.

Ты знаешь, что ты ответила.

На мне был летний костюм, роскошная дизайнерская вещь одного портного из Беладжио, и мне не хотелось его испортить. Отчасти поэтому я без особого старания освобождал машину от растений. Он все еще сидит на мне безупречно, этот костюм. Светло-кремовый, почти белый, из шелка. Может быть, мне придется довольно долго ходить в нем, а я не хотел бы выглядеть, как господин Адамсон или, того хуже, Рычащий Лев. Старым мужчинам надо следить за своей внешностью внимательнее, чем молодым. Молодым к лицу и широченные брюки с потрепанной футболкой. Но зато я воткнул в свои последние волосы перо. Кость динозавра, разумеется, должна быть со мной, но она и так уже лежала в машине. Возможно, она валялась там с того дня, когда я попрощался с Биби. Во всяком случае, с тех пор я ни разу не почувствовал, что мне ее не хватает, равно как и моей складной лопатки, оставшейся в Уиндоу-Роке. Про перо все эти годы я и вовсе не вспоминал. Сегодня утром я искал его почти час, пока нашел там, куда и положил. Во втором сверху ящике письменного стола, между фотографиями. Я просмотрел несколько снимков. Молодая Сюзанна, сияющая от радости. Просто сердце разрывается. Маленькая Ноэми на качелях. Ты, очаровательный ребенок, пускающий мыльные пузыри. И Бембо с Бимбо, два здоровых малыша в двухместной коляске… Биби на фотографиях не было. Я не взял в Уиндоу-Рок фотоаппарат.

Конечно, я собрал ваши вчерашние подарки: челн от Сюзанны, пряник в форме сердца от Ноэми, рисунок Бембо и Бимбо, твой хлеб и твое вино, Анни. Испанское, «Марке де рискал» 2026 года. Я сейчас его пью — прямо из бутылки — восхитительное последнее причастие. Четырнадцать градусов, крепковато для такого жаркого дня. Но ничего.

Удивительно, что машина сразу завелась. Когда она была помоложе, то иногда капризничала. Сколько раз в зимние дни я сидел за рулем, и молился, и дрожал, и прислушивался к замирающим, заикающимся звукам, которые издавал стартер, пока мотор — ровно в тот момент, когда я терял надежду, — все-таки заводился! Облако черного дыма позади, достаточно, чтобы меня арестовали за превышение допустимой нормы выброса вредных веществ.

И в этот раз машина выпустила облако черного дыма, когда ты — я сидел рядом — вывела ее из укрытия. Но оно было не такое густое, чтобы я не смог увидеть всех, кого я любил; словно случайно, они вышли из дома проводить нас, и все четверо одной рукой прикрывали носы, а во второй держали носовые платки и махали ими. Сюзанна улыбалась, а из глаз ее лились слезы. Ноэми была в комбинезоне, потому что перекрашивала квартиру. А Бембо и Бимбо издавали ликующие вопли.

— Пока! — прокричала ты.

Я тоже помахал и улыбнулся. Кажется, и я едва сдерживал слезы.

Ты хорошо водишь, Анни. Наверное, это семейное. И Ноэми, твоя мама, водит, как таксист. Она тоже должна сказать все, что она думает, каждому, кто не дает ей проехать, или поворачивает налево, не включив поворотник. Ну точно, как ты. А вот я этого никогда не делаю. За рулем я — само спокойствие. Только иногда крикну кому-нибудь вслед: «Козел!» — редко когда позволю себе высказаться покрепче.

Итак, мы поехали по старым дорогам, через весь город, мимо вокзала, Маргаретен-парка, горы и, наконец, вверх по Киндхайтсштрассе. Прекрасная погода, роскошный день. Кстати, сегодня пятница, двадцать второе мая 2032 года.

Ты высадила меня перед воротами виллы господина Кремера. Да, с тех пор как я в последний раз ее видел, тогда, с Биби, опять прошел двадцать один год. А она стоит точно такая же, какой мы ее оставили, ничто не изменилось, так что я считаю ее вечной. Самшит аккуратно подстрижен, блестит чистая черепица, металлические ворота не заржавели. И дерево, черный кипарис, не стало ни выше, ни ниже.

— За тобой заехать? — спросила ты.

— Хорошо бы. Приезжай, когда зайдет солнце. Мне хочется еще раз увидеть заход.

— О'кей, дедушка. — Ты снова села за руль, доехала до площадки для разворота в конце улицы — туда, где стоит дом Мика, — и, быстро переключая скорости, пролетела мимо меня. Ты помахала мне и рассмеялась. Я смотрел тебе вслед. Я еще махал рукой, когда машина давно исчезла в конце улицы и не стало слышно приятного шума мотора. В другой руке я держал кость динозавра. Подарки лежали в пакете. Там же и твой диктофон.

Я как раз собирался войти в сад виллы господина Кремера — совершенно официально, через главный вход, — когда заметил вдалеке, перед домом Мика, старика. Опираясь на палку, он брел в мою сторону.

Древний старик, но настоящий! Он едва двигался. Что-то заставило меня пойти к нему. (Я, конечно, дряхлый, ты-то это знаешь, но сотню метров, как я уже говорил, да еще в такой день, как сегодня, одолеваю за девять и девять. Понятно, не секунд, а минут.)

На старике были коричневые вельветовые брюки и рубашка из желтой с черным шотландки. В волосах, белых как снег, — перо. Остекленевший взгляд.

— Мик, — спросил я, — это ты?

— Не знаю, — ответил он. — Разве я Мик? А вы кто?

— И я Мик. — Теперь я не сомневался, что это он. Тот же голос, да и рот совсем как у прежнего мальчишки. Правда, на одной руке у него было всего два пальца.

— Я не знаю никакого Мика, — сказал он.

— Помнишь сад виллы господина Кремера? Бегущий Олень и Дикий Ураган? А как мы воровали цемент для пруда? Неужели ты ничего не помнишь?

— Не понимаю, о чем вы.

— У тебя даже перо в волосах. Как у меня! А вот — кость. Не узнаешь?

— Нет.

— Это кость динозавра!

— Скорее, коровы, — произнес он. — Нет. Ничем не могу вам помочь. Всего доброго.