Помоги проекту - поделись книгой:
Как о живом.
Судя по всему, на стационарном «маге» у Сёрика стояла одна-единственная катушка, и содержание записанной на ней программы не устраивало Самойлова абсолютно. С таким же успехом ему могли предложить варенье из разных банок — в знак издевательства, понимая, что он не любит сладкого, или какие-то несъедобные лакомства, которыми так любят закусывать взрослые люди — «огонек», «патиссоны», говоря хозяйке комплименты типа: «Полиночка — вылитый композитор-француз» (Мишель Легран). Они всегда так делают, если не знают фамилию, говорят просто, но с важным видом: «Это старый французский актер». Самойлова душила злоба. Он прикидывал, что можно было бы сломать, вывести из строя в этом доме уверенных в своей безнаказанности обманщиков.
«Ой, Сережа, это же Том Джонс! Не выключай, дай послушать!» — встрепенулась, как сова, Элеонора.
Вместо «ша» она, волнуясь, выговаривала «фа».
Сёрик убавил громкость и, по-прежнему невидимый, уже с нескрываемым презрением откликнулся:
«А… этот кретин… Том Джонс…»
Наконец-то Самойлову хоть что-то понравилось за весь вечер. Не музыка, так слова, прозвучавшие ни к селу ни к городу. Что-то залихватское, какое-то удальство этой безответственной реплики протрезвевшего человека, отозвалось сочувствием в душе Самойлова, измученной тщетным ожиданием чудес от Волшебника, пресловутых «даров» и «выигрышей». Он уже не так сильно жалел, что протелепал полгорода в трамвае, со своим жалким «чемоданчиком». Сёрик как будто подал ему знак, рассчитывая на понимание: «Мне хуево, но это пройдет». За дверью борется с чем-то, ему пока неведомым, хороший человек, презирающий модные оправы и фасоны рубашек. Бухал у них под окнами Сёрик в обычной белой рубашке — без пуговок на воротнике.
Тем вечером Сёрик так и не выглянул из комнаты, где стояла аппаратура (друзья носили ему пласты домой и оставляли, он их сам переписывал). На обратном пути Самойлову вспомнился прокаженный в капюшоне, чье обезображенное лицо он неоднократно пробовал вообразить, и однажды представил такое, что едва не промочил под собою матрас, зная, что этого ему никогда не забудут. Прокаженный в страшном колпаке, с колокольчиком на шее, заслышав который в страхе разбегаются обыватели из боязни стать такими же, как он.
Сёрик сказал так:
— Зачем тебе обратно тащить эту «Ноту»? Хай она постоит у нас до субботы.
— На лоджии, — подсказала Элеонора.
— Где у бати самогонный аппарат, — громко и жизнерадостно уточнил Сёрик. — Батя алхимик.
Самойлов забеспокоился, но его тут же утешил невидимый голос:
— Тебе без разницы. Если нормальных записей ты пока не имеешь.
— Не имею, — пискнул себе под нос Самойлов, чувствуя готовность поверить еще раз.
Было всего лишь без четверти семь, но он догадывался, что сюрпризов сегодня больше не будет. А он так рвался сюда, внушив себе, будто твердо знает, куда и зачем ему надо… Выходит, не все рассчитал — ошибся отделом, влетел в мебельный, чтобы спрятаться со стыда в тумбочке, за которую им не заплачено ни копейки.
«
А в субботу… В субботу вечером у Сёрика собралась молодежь, и Самойлов (всех этих людей он видел впервые) был вместе со всеми усажен за журнальный столик. Ему плеснули «Тамянки», его никто не обижал, ему как будто были рады и общались на равных. Сёрик был весел и щедр. В тот день он без проблем перезаписал у Сёрика
Он слонялся, заглядывая во враждебные дворы на свой страх и риск, кружил вслепую по улицам, подобно фургону-пеленгатору с гестаповцами, рассчитывая засечь позывные подпольного передатчика… Дальше, как и много раз до того, ему расхотелось выдумывать.
Гранд Фанк — раз. Стоунзы — два. Кларки — три. Кусок какой-то «секс-музыки», переходивший в «Молитву» Челентано, и четыре твистяры Чебби Чеккера, которого Сёрик в кураже назвал Карлом Перкинсом. Самойлов запомнил и это имя.
СТОЛ
Глафира был дома один, без родителей. Он не утруждал себя объяснениями, каким образом ему третий день удается слушать музыку, пока предки пыхтят на службе. Если бы не гайморит, ему бы тоже пришлось с девяти утра ковыряться в чужих, похожих на старые микрофоны электробритвах. Сегодня больничный надо было закрывать. Знакомый врач принимал после двух, и Глафира с удовольствием рассчитывал подойти в поликлинику часам к пяти, чтобы успеть на семь часов с Викторией в кинотеатр, где с понедельника шла «Анжелика» в хорошей копии.
Часы на широком запястье безвольно свешенной руки показывали без четверти три. В массивном кресле, это было кресло-кровать, маялся бухой Савчук — ровесник Глафиры, ударник из одного с ним ансамбля. Темно-зеленый свитер Савчука был заправлен под серые брюки клёш, из них выглядывали гэдээровские носки с клетчатым узором. Приятели только что выкурили по сигарете и, чтобы проветрилось, распахнули обе створки высокого окна. На кухонном стуле работала «Нота», с помощью которой Глафира переписывал диски самым малоимущим клиентам, не способным перейти на стерео. Один за другим звучали голоса (женского вокала было совсем мало) трехлетней давности, мелодии не столь отдаленные, чтобы вызывать умиление и слепой восторг. Однако Савчуку они были в самый раз, притупляя острое чувство несправедливости, давая возможность спрятаться в звуковых декорациях школьных лет от неминуемого. Савчука призвали, и очень скоро ему предстояло на собственном опыте выяснить, что это такое.
Утром Глафира пообещал родителям сходить в гастроном и за хорошим хлебом в дальнюю булочную, но, отоспавшись, вместо этого подключил бас-гитару через «Юпитер» к колонкам и пролабал до часа дня, когда магазины закрываются на обед. А в половине первого без звонка пожаловал Савчук, затравленный, ищущий забвения. Глафире еще предстояло вынести пустую бутылку, чтобы никто ничего не узнал. Гордость Савчука — густые русые волосы аккуратным горшочком а ля Джон Фогерти уже смотрелись отдельно от головы, как реквизитный паричок, выданный под расписку о невыезде.
Дважды пшикнув на виски одеколоном из пульверизатора, Глафира поставил флакон на томик библиотечного Герберта Уэллса и, машинально вытащив головную щетку, принялся разглаживать свои черные пружинистые волосы. В левом верхнем углу семейного «шпигеля» (как говорила его бабушка) золотилась красивая надпись «Дорогому Аркадию от Серебровых. 5 марта, 1968».
— Батин полтинник, — уточнил Глафира и мысленно про себя хмыкнул: «Пепл» уже лабали… в первом составе… но Глафира об этом ни хуя не знал… потому что не мог».
В дверь позвонили так, словно человек долго топтался у порога, не решаясь это сделать. Перебросив щетку в левую руку, Глафира повернул замок правой и протянул ее же, чтобы пожать руку Самойлова. В руке у того был долг — чирикман. Глаза смотрели насмешливо-дружелюбно.
— Шо на улице? — по-свойски осведомился Глафира. — Зусман? Шапку одевать?
Самойлову, несмотря на расставание с немалой для его двенадцати с половиной лет купюрой, было весело наблюдать за Глафирой, отпустившим усики а ля Омар Шариф, хотя больше всего он походил на злодея Хого-Фого из «Лимонадного Джо».
— Разувайся и хиляй туда. Посиди — послухай с Савчуком старые дела, ты же их любишь, вот и послухай… А я погнал за хаваниной.
Глафира облачился в неплохое, но совсем не модное полупальто и, как показалось Самойлову, слегка стесняясь, взял в руку бурую хозяйственную сумку (с неизбежной луковой шелухой на дне) цвета крашеных полов.
— Если Савчук начнет рыгать, — предупредил он с порога нарочито серьезно, — неси ведро!
Обождав, пока Глафира возился с ключами, запирая замок по ту сторону двери, Самойлов расстегнул болоньевую куртку, подтянул пошитые к летним каникулам брючки из вишневого вельвета, одернул свитер, чтобы не выглядывал расписанный шариковой ручкой, капроновый ремень, сделал шаг и в носках очутился в комнате-студии Глафиры.
Он сразу узнал Савчука, но только как обладателя фамилии. Ему почудилось, что этот молодой, но уже недосягаемо взрослый по сравнению с ним человек, подвергся какой-то обработке, перенес превращение и, пускай не до полной неузнаваемости, изменился в самую тревожную сторону.
Вблизи него даже не пахло вином, словно Савчук разучился дышать туда-сюда, как все живые люди. Хотя по его позе можно догадаться, что он, мягко говоря, пьяненький. Самойлову доводилось задерживать дыхание, мысленно отсчитывая секунды: 70, 75, 76… До 1976 года оставалась еще уйма времени. Савчук успеет отслужить свой срок и снова сядет за барабаны. Интересно, что к тому моменту будут играть
Самойлов слышал, как барабанит Савчук, когда тот подвизался еще в «Золотом ключике». Полпрограммы пела какая-то баба… девица… Самойлов не мог выбрать подходящее слово. Слышал, как играет, но они никогда не разговаривали, не обменялись даже парой фраз.
Он видел Савчука вполоборота, тот никак не реагировал на появление Самойлова. Казалось, его ноги уже не вылезут дальше из расклёшенных штанин, чтобы обнажилась полоска кожи поверх носок, а вязаные манжеты свитера будут прикрывать запястья на том же уровне вечно. Глафира как будто загипнотизировал пациента, а сам смотался, уверенный в том, что постороннему не под силу снять заклятье самостоятельно и вывести из оцепенения жертву Глафириных чар.
Время бежало, а двое в комнате все не решались прервать молчание. Пленка переползала с катушки на катушку своим чередом, словно магнитофон работал в режиме «запись», и где-то рядом была спрятана «мыльница» — дешевый микрофон для бытовых розыгрышей и поздравлений.
«Вот так и жизнь, — подумал Самойлов, усаживаясь на стул, втиснутый между диваном и тумбочкой, где стоял телефон. — Она идет, человек меняется, а времени впереди почему-то все больше и больше, только что с ним делать — хуй его знает».
Савчук всегда был старше Самойлова, поскольку родился на целых шесть лет раньше. И что ему делать со своим старшинством? Вот он — валяется скованный без кандалов и наручников, военнообязанный гражданин, которому
Савчуку дали подрасти — и хули толку? Он — старший. Сквозь бледные щеки проступает чернота, будто внутри черепа темнеет его угасающий разум — мозг. Мозг — разум. Ефремовские образы: Дар Ветер. Мозг Разум. Но То Цо…
Щетина плохо гармонирует с идеальным горшком а ля Джон Фогерти. Впрочем, эту прическу Савчуку носить оставалось до слез недолго, хотя он никого не убил и не ограбил за свои неполные девятнадцать лет!
Посещая Глафиру летом, Самойлов этого не заметил (а глядя с улицы такое не приходило в голову) — из-за малиновых портьер… Да! Окна Глафириной комнаты упирались в кирпичный торец соседнего дома. Самойлову стало легче, он немного расслабился и отметил:
— У меня из кухни видно то же самое.
— Старый! — тихо позвали из кресла. — Будь другом, прикрой окно — дует… по ногам. И садись поближе. Не шугайся.
Если честно, Самойлов давно мечтал это сделать. Несмотря на пять, от силы шесть известных ему аккордов, играть он еще научится. Куда важнее, подсказывал ему внутренний голос, обучить себя общению с другими, интересными тебе людьми. Плюс к тому же ему тотчас стала слышна музыка, доигрывала его любимая «Леди Саманта». Какая-то детская решимость толкала его повозиться с магнитофончиком, напоминавшим, с какого нуля, фактически с бедности начинал свой гешефт ныне процветающий Глафира. Самойлов без стеснения вытащил из-под пианино винтовой стул и, оставив куртку на диване, подсел к Савчуку.
Прикрыв обе створки окна, Самойлов лишь теперь почувствовал, как прохладно в комнате, и брезгливо поджал пальцы необутых ног. Зато в голове у него прояснилось окончательно, он даже опознал две или три композиции, прозвучавшие за период охватившего его смятения. Значит, «припадок» длился какие-то пять, от силы семь минут! И впереди как обычно масса времени! То были «Кристи» — основательно заглушенные нахальным «Карлсоном» в исполнении каких-то советских ничтожеств. Естественно, их версия оказалась милее сердцу столь же ничтожных слушателей, чем нормальный английский оригинал. Самойлов содрогнулся от ненависти и досады. Но не стал отматывать ленту на начало. При всем неподдельном интересе к Хендриксу, «Блад Свэт энд Тиэрз» и даже «Софт Машин»(этим он раздражал всех, кроме Глафиры) Самойлов искренне обожал легкую общепонятную музыку, под которую ему лично было совершенно нечем заняться. В том числе, конечно, и Yellow River, и «Манго Джерри» с их озорными рожами и клоунадой — все это было ему чрезвычайно близко до недавних пор. Ибо «Бременских музыкантов» он возненавидел с первого взгляда. А вслед за ними и остальные туземные коллективы, возмущенно недоумевая, как по доброй воле люди могут любить такое говно. Должно быть, из-за баб. Из-за девиц и тёток — чтобы им, не дай бог, не разонравиться.
«Нота» пахала без малого два часа. По инструкции, магнитофонную приставку не следовало эксплуатировать больше четырех часов без остановки — это Самойлову было хорошо известно, однако ему иногда жутко хотелось посмотреть, что же произойдет, если нарушить этот установленный предел — перегорит аппарат или нет? От раскаленного корпуса исходил смешанный запах одеколона и смазки, постепенно эта смесь, скапливаясь, все острее делалась ощутима в воздухе закупоренного помещения. Оголенные по пояс лампы слепо торчали в отверстиях металлического остова, похожего на макет ракетодрома.
— Перевернуть? — осторожно спросил Самойлов, наблюдая, как доматываются последние витки изношенной пленки.
Вместо ответа Савчук без шума опустил веки и тут же снова раскрыл глаза, устремленные в оконную перемычку. Самойлов обрадовался и, привстав, склонился над магнитофоном. Казавшийся покойником космонавт, по всей видимости, жертва разгерметизации, продолжает проявлять признаки жизни. Густая и длинная челка скрывала брови Савчука, как гермошлем. Сама его поза, извив его фигуры в кресле — все это отзывалось длительным космическим путешествием. Или бегством любой ценой — в ледяное безмолвие, куда угодно, только бы подальше от военкомата с обрыганными углами… Так, где тут, сука, нажимать? Ага — вот она, кнопка «старт».
Он сказал «поехали» и, обкакавшись, потерял сознание, а когда очнулся, увидел снующие у него перед носом в невесомости какашки…
С обратной стороны оказались Криденсы. Самойлов рассчитывал, что Савчук еще больше оживится и начнет отстукивать ногою в такт — он же ударник. Самойлову уже были известны кое-какие термины: педаль, бочка, том-том, альтушка, раструб, хайхэт, щетки… Однако конечности Савчука не шевелились, словно замороженные. Лишь оба раскрытых глаза бурлили страданием смертельно больного человека, которому уже известен его диагноз.
Самойлову мучительно хотелось понять, от каких ужасов ищет забвения Савчук под песни своей невинности типа «Желтой реки» и «Леди Саманты»? По какой причине в лабиринтах нехитрых мелодий тщетно метался этот парализованный страхом бедняга, пытаясь отбежать как можно дальше от засасывающей воронки взрослых обязанностей — долговой ямы советского гражданина. Совсем как тот советский ученый Клименко в «Продавце воздуха». Почему-то вместо этих вопросов, могущих, чем чорт не шутит, спровоцировать неожиданно исчерпывающий ответ, Самойлов тактично поинтересовался:
— А вот «Кристи» и «Криденс» — одни штатники, другие — англичане, правильно?
Покраснел и запнулся.
Савчук уловил мысль малолетнего гостя и без тени высокомерия поддержал, трезвея:
— Да… Между нами… ними много общего… Не шугайся, старый. Будь наглее.
Сказав эти слова, он, казалось, встал и бесшумно вышел из комнаты, но, на самом деле, он снова погрузился в оцепенение, и связь с ним прервалась.
Самойлов не сводил глаз с потемневших от щетины, словно заштрихованных простым карандашом скул и щек дремлющего в нейтральных водах безвременья Савчука, ощупывая взглядом шерстяные узлы его болотистого свитера. Дрожащие верхушки неподвижных камышей волновал ими одними ощущаемый ветер. Под самым берегом в пузырящейся ряске усердно подражали Джими Хендриксу невидимые лягушки.
Самойлов одновременно и противился этому наваждению, и приветствовал наплыв образов и мыслей, поскольку исступленно жаждал разобраться, что же на самом деле происходит с его так называемой «психикой».
Чуть меньше года назад…
«По одному, по одному… Им же жь кричит офицер: По одному! Давайте по одному! Та куда там! По одному… Все ж через спешку, скорей-скорей. Живешь — колотишься, жуешь — торопишься. Умора. Ще ей негра подкинуло так, шо вiн аж на памятник уселся!»
В столовой скрипнул допотопный стул. Соседка пересказывала бабушке конец фильма «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир». Она смолкла, и вместо нее размеренно-правильно заговорил телевизионный диктор.
Самойлов управился со вторым колесиком подгоревшей «любительской», наколов на вилку остаток жареной картошки. Он с хрустом откусил горбушку белого хлеба из привокзальной булочной, соображая, стоит ли отрезать и съесть вторую горбушку тоже. Обычно так поступать ему не дозволяли.
Самойлов умышленно растягивал свою субботнюю трапезу. Делал он это потому, что целых полтора часа отдаляли его от события, которым он бредил всю неделю. В 8:30 вечера по «Голосу» должна была начаться передача «Музыка для танцев».
Допустим, Самойлов слушает ее с весны 71-го, до перехода в четвертый класс, и много чего успел за пару лет узнать, во многом разбирается получше великовозрастных недорослей, коптящих небо сигаретами (курить Самойлов пока не рвался), но сегодня все будет совсем по-другому.
У Самойлова появился собственный «
К магнитофону прилагалась одна катушка ленты Тип-6. Просить денег на вторую сразу после покупки было бесполезно. А собственных сбережений Самойлов лишился, оплатив четверить стоимости «радиолы», как выражались те, кто внес остальную сумму. Не дадут — сожрут. Или, говоря языком более раскрепощенного Саши Данченко, «заебут упреками».
Между тем в одной из кладовок хранился целый блин старой ленты. Откуда она попала в квартиру Самойловых, ему никто не мог ответить, но ее не стали выбрасывать даже после того чудовищного ремонта в канун ленинского юбилея.
Краем пионерского уха Самойлов слышал, что там записаны какие-то «хорошие танго», «любимые мелодии Европы», глубоко ему антипатичной, поскольку все лучшее возникает и развивается в Америке. Или — за океаном, так еще романтичнее.
Впрочем, он уже пытался проверить, что же записано на толстой и грубой ленте в картонном футляре? Оказалось — ни хера! К тому же она постоянно рвалась, а мамаша, контролировавшая этот опыт, демонстрировала свою современность, подсказывая, что ленту нужно склеивать с помощью растворителя.
Растворителя в доме было до хуя. От него тоже не торопились избавляться, даже завершив ремонт. Закоулки просторной квартиры пахли духами «Красная Москва» (особенно в праздники), табачным дымом (футбол, фигурное катание, хоккей, «Четыре танкиста»), ацетоном, канифолью (телик сломался) и его, Самойлова, детской мочой, если он, перенервничав, попадал мимо унитаза, прямо на колпак обитавшего там глухонемого и невидимого гнома…
Самойлов не относился к числу любителей излишних подробностей и, читая книги, принципиально пропускал описания погоды, достопримечательностей, рельефа и природы. Как могут менять цвет в зависимости от настроения зрачки человеческих глаз — также было непостижимо его уму. Чтобы оценить такую наблюдательность, надо, как минимум, быть окулистом, — возразил он однажды Свете Кауфман таким взрослым тоном, что сам испугался.
Ему не нравилось над этим размышлять, но время, как и всегда в подобных случаях, тянулось возмутительно долго. Выплеснув в раковину недопитый и переслащенный чай, Самойлов, стараясь не привлекать внимания, прошмыгнул к себе в спальню, чтобы подготовиться к сеансу записи с эфира и заодно дослушать финал «Молодежной программы», где тоже регулярно сообщали новости поп-музыки.
Ощущая, несмотря на только что съеденный ужин, пустоту в желудке и воображаемый озноб, Самойлов слушал новости, не вникая в нюансы арабо-израильского конфликта, хотя сам он был настроен исключительно произраильски, благополучно переболев гитлероманией в самом раннем детстве. Он то и дело привставал, чтобы проверить, работает ли магнитофон, правильно ли заправлена лента и, убедившись в этом, снова опускался на стул, покусывая губы — только бы не включили глушилку, как в позапрошлый раз.
Отзвучали позывные — Самойлов по достоинству оценил новую заставку, Джими — In from the Storm, два удачно смонтированных, эффектнейших куска.
Женский голос — Маша Суханова, Тамара Домбровская, он не разобрал, кто сегодня ведет передачу — предупредил, что в первой части будет концерт, составленный по заявкам слушателей. Самойлов огорчился, но не сильно — заказывают банальщину. Впрочем, ладно… Он утопил две соседние клавиши под вступление битловской Money.
Громкость и качество трансляции возрастали с каждой минутой. Индикатор не зашкаливал. Самойлов не поверил своему счастью, когда следующим номером были объявлены Inside Looking Out и San Bernadino, песни одной из первых групп, открытых им для себя самостоятельно — «Кристи».
Самойлов уже успел выяснить, что громкость записи зависит от громкости приемника — убавлять нельзя. А Inside Looking out, по-оккупационному разухабистая, знай гремела, как у себя дома в салуне.
Самойлов решил подстраховаться. Бросив аппаратуре умоляющий взгляд: не подведи! — он выскользнул из комнаты, чтобы посмотреть, чем занимаются взрослые члены его семьи. Косая дверь в их апартаменты никогда не закрывалась плотно. Они что-то смотрели по телевизору, но в любой момент могли начать шастать по коридору, просовывая носы к нему в комнату, где царствует «Голос Америки».
Потоптавшись в прихожей, Самойлов метнулся обратно, чтобы не проворонить любимую «Сан Бернадино». Он плюхнулся на стул, полузакрыв влажные глаза… И тут его туманный взгляд разглядел, как по приемнику на письменный стол сползал, извиваясь, струился плоский и темный глист. Пока он бегал, произошел обрыв ленты. Какое коварство! Шекспир.
И пусть бы она ползла себе и ползла — ведь запись-то все равно производилась, но Самойлову было не до рассуждений. Через пять секунд он уже выдергивал обернутую марлей пробку из емкости с ацетоном. Просунув в горлышко один из концов треснувшей ленты, он не придумал ничего лучше, чем наклонить бутылку таким образом, чтобы жидкость обмакнула место обрыва. Немного ее пролилось на поверхность непокрытого стола. Образовалась лужица. Если бы не запах, она бы выглядела как простая вода. Не думая, Самойлов размазал ее тыльной стороной левой ладони… Теперь он понял смысл слова «растворитель» — лакированный верх письменного стола был обезображен рельефным струпом, похожим на ожог. Охвостье пленки со скрюченным кончиком свисало до пола, как никчемное траурное конфетти. «Могила была просторная — общественная уборная».
Самойлов тяжело, с большим трудом, зато очень быстро подыскал сравнение — блин, постный ядовитый блин. Указательным и средним пальцами он дотронулся до липкой жижицы — сквозь нее прощупывалась древесина, из которой был сделан изуродованный им стол. Остались отпечатки.
Соображать надо! Головой думать надо! Где-то в нижних ящиках шифоньера запихана в тряпье коробочка от перстня, а в ней хранится локон, срезанный с его бестолковой головы, вместе с умом — младенческие волосы были потемнее теперешних. Или все-таки светлее. «Отчего на голове не растут цветочки?» Самойлову было безразлично, какого цвета волосы росли у него на голове в первые годы жизни. Просто он силился на замечать, какую гадость сам себе подстроил, какую свинью подложил.
«Англичанин Джефф Кристи является автором более трехсот композиций…»
Он отдавал отчет, что его скоро застукают, что ему не долго осталось убиваться в одиночестве: «что я натворил» и тому подобное. Он отлично понимал — ни один из взрослых обитателей квартиры ему не посочувствует… А тем временем где-то в Америке, в городе Вашингтон, округ Колумбия, какие-то добрые люди ставят для советских сопляков, и ему в том числе, две подряд песни милейших англичан, понятия не имея, какая он росомаха… Причем тут росомаха, просто невезучий, несчастный человек.
Самойлову хотелось волком завыть, однако он стоял молча и дослушивал «Сан Бернадино», удивляясь силе своего характера: откуда во мне столько самообладания, если в этой квартире мною ничего не нажито?
Самойлов испытывал симпатию к Савчуку, ищущему убежище в полустертых записях, не успевших потускнеть, чтобы обратиться в гостеприимные и надежные развалины, где его не отыщут никакие собаколовы с воинскими званиями.
От безбедного прошлого Савчука отделяли не долгие десятилетия, а всего лишь процедура получения паспорта и глухой шепот садиста с большой буквы, тут же припомнившего Савчуку его «долг перед Родиной».
Итак Савчука от скомканной в окровавленный носовой платок юности отделял паспортный стол, которого Самойлов ни разу не видел собственными глазами. Мост между покоем и ужасом перед ним был еще ýже.
Он огляделся по сторонам — слева и справа его обступили лимонные стены. «Желтый дом» — содрогнулся Самойлов. Сейчас они учуют запах пролитого растворителя и ворвутся…
Он пытался заставить себя восстановить прежние узоры, нанесенные золотистой краской поверх лилового фона — в виде выгнутых скелетиков кильки, которую взрослые поедают килограммами, никогда не угощая его, не предлагая: «Попробуй, ты — единственный ребенок». Имело смысл выключить приемник, спрятать посудину со злосчастной отравой — под музыку попорченное место пузырилось, как блин в сковороде…
«Разве так можно?..» — дважды не своим голосом повторил Самойлов. Так и будут потом рассказывать: пытался заставить стены помещения изменить окраску стен помещения. Кот из подъезда, где Золотаревские, требует побелки, Кот добивается побелки… «Та выкинь ты с головы того кота».
Нового Самойлова с начинающим выпирать кадыком (раньше у него были просто шея и голова) и прорастающими сквозь подбородок маслянистыми волосиками окружали новые стены, они же преграды. Никакой радости в этой новизне не было. Улизнуть сквозь нее, чтобы затеряться в толпе и уйти ответственности, было нереально…
Он не испытывал отвращения к своему организму, как в те моменты, когда женские образы начинали доводить его, недоразвитого, почти до удушья. Он был взволнован и сосредоточен одновременно. Можно сказать, Самойлов был спокоен.
В замочной скважине дважды повернули ключ, и в дверном проеме показался прямой нос с усиками и плутоватые глаза под кроличьим козырьком. Глафира воротился из магазина.
Поделиться книгой: