Помоги проекту - поделись книгой:
Он сам еще не привык к своей теперешней роли, он даже как будто немного стеснялся ее. Бархатный баритон его как бы потерялся, лишился глубины, сочности, вдохновенных переливов, а главное — прежней убежденности, он это ощущал сам и стремился говорить возможно громче, но, несмотря на это, ему казалось, что слова его падают в пустоту.
Он видел перед собой растерянные, обескураженные лица; были среди них и наивно-удивленные, даже испуганные, вроде младенческо-круглого лица Людмилы Сергеевны, учительницы английского языка; были откровенно недовольные, особенно в том углу, где находился Рюриков, хотя сам он сидел с каменно-бесстрастным выражением, плотно стиснув тонкие губы, глядя не на, а как бы сквозь Эраста Георгиевича... Среди сторонников Решительных Мер замечалась неуверенность, они, вероятно, тоже не ждали столь резкого перехода; во всяком случае, Теренция Павловна, когда он взглянул на нее, опустила глаза и очень озабоченно принялась расправлять кружевную оторочку на своих рукавах.
Это были трудные, тяжелые минуты для Эраста Георгиевича, и чтобы ободрить всех, а также себя самого, он сказал, что Решительные Меры и Повышенные Требования ни в коей степени не противоречат Эксперименту, а лишь укрепляют и развивают его ведущие принципы.
И хотя он сам понимал, что это были только слова, но после них многие облегченно вздохнули.
Однако едва он кончил, как поднялась Дина Гавриловна и спросила, как же возможно сочетать — Решительные Меры и, например, принципы активности и инициативы?.. Тут явное противоречие!..
— Вы думаете?..— улыбнулся Эраст Георгиевич.— Я лично здесь никакого противоречия не вижу...
— Ну, как же,— сказала Дина Гавриловна, краснея так, словно ей приходилось перед целым классом уличать какого-нибудь ученика в некрасивом поступке,— ну, как же вы не видите противоречия?.. Мы только вчера говорили о воспитании активной личности, о просторе для развития всех способностей, говорили о...
— И не только, не только говорили,— перебил ее Эраст Георгиевич,— мы не только говорили, Дина Гавриловна, мы многое делали... Но не забывайте, что не всякая активность нам нужна, не всякая инициатива и отнюдь не любые способности...
И он напомнил о сегодняшней линейке.
— Да это ведь настоящая... настоящая ферапонтвщина, эта ваша линейка!— взорвалась Клавдия Васильевна.— Это же просто позор!.. Чего вы добьетесь такими мерами?..— Ее щеки, ее шея в старческих складках, вся она полыхала багряным огнем.
— На вашем месте,— мягко произнес Эраст Георгиевич,— на вашем месте, Клавдия Васильевна, я бы не говорил в таких тонах о Екатерине Ивановне, хотя бы потому, что это бывший директор нашей школы и вы работали с нею немало лет... А самое важное, никакого сходства я к вижу...
— Вы многое перестали видеть, Эраст Георгиевич,— сердцах сказала Клавдия Васильевна.— Ослепли вы, что ли, простите меня, старуху!..
— Не стану вам отвечать, Клавдия Васильевна, — снисходительно проговорил Эраст Георгиевич.— Мы и так, пожалуй, слишком далеко зашли...
— Да, слишком, слишком!..— подтвердила Теренция Павловна,— мы слишком далеко зашли!..— И она вздохнула, но так, что было неясно, кого она осуждает и кому сочувствует.
— Пожалуй, мы и в самом деле слишком далеко зашли,— громко и отрывисто сказал Рюриков и двинулся к трибуне.
Собственно, никакой трибуны здесь не было, был просто стол, покрытый обычной для учительской зеленой скатертью, порядком выцветшей, с незастиранными пятнышками от красных чернил. Но Андрею Владимировичу, чем дольше он говорил, тем явственнее казалось, что стоит он на трибуне, и не в маленькой, тесной учительской, а в громадном зале, где уже и не различить задних рядов, где они уходят как бы в бесконечность... Но вместе с тем это была его учительская, в которую пришел он пятнадцать — да, да, уже пятнадцать!..— лет назад, еще юнцом, еще пылким романтиком, немногим старше своих учеников.
И это были его коллеги, его товарищи, учителя, с которыми мог он порой не ладить, порой жестоко спорить, но с которыми он делал вместе одно дело, самое главное для него и — он это знал — для них... И это была его школа, и в те времена, когда была здесь Екатерина Ивановна Ферапонтова, и теперь, когда сменил ее Эраст Георгиевич Гагин, и тогда, когда придет ему на смену кто-то другой — все равно, она была, есть и будет его школой...
И он говорил.
Он говорил, что для человека нет большего наслаждения, нет большего счастья, чем чувствовать себя на земле человеком. Что нет выше радости для него, чем радость — мыслить, знать, уметь и добиваться. Понять это — не значит ли познать в себе Человека, познать самого себя?.. И не школа ли — путь к этому познанию? Путь, который должны мы пройти вместе с учениками, рука об руку, со ступени на ступень.
Так сказал Рюриков.
Но что же, что же случилось на этом пути, что же произошло?..
Возможно, сказал он, мы хотели двигаться еще быстрее, а возможно, мы вдруг усомнились в своих силах и в силах своих учеников, сейчас не время углубляться в причины... Но мы уже не шли с ними рядом, вместе, рука об руку, мы не учили, мы манили, приманивали — баллами, очками, отметками, и называли это экспериментом.
И вот, сами того не заметив, мы заменили высокие радости мелкими, никчемными, корыстными. Средство, сделалось целью, цель — средством. Добиться баллов, добиться очков, безразлично — каким способом, лишь бы самым легким, самым скорым... Сначала — только баллов, только очков, только отметок, а потом?.. Потом — и наград, и званий, и славы, и положения в обществе, все равно как — честностью и заслугами или хитростью, обманом, ложью... Так могло бы произойти, но так не произойдет.
Так не произойдет, сказал Рюриков, потому что начиная эксперимент, мы хотели познать истину, а познали ложь. Однако познать ложь — значит тоже приблизиться к правде.
В этом смысле эксперимент закончен...
Так сказал Рюриков и пристально посмотрел на Эраста Георгиевича, вернее — сквозь него, в какую-то даль... Но так как Эраст Георгиевич все-таки мешал ему хорошенько в эту даль вглядеться, Андрей Владимирович слегка поморщился, а потом сошел с трибуны, то есть отошел от покрытого выцветшей зеленой скатертью стола, и вернулся на свое место.
— Вы очень хорошо сказали, голубчик!..— растроганным басом проговорила Клавдия Васильевна в полной тишине.
И тишины уже не было. Все тянулись к Андрею Владимировичу, все почувствовали вдруг, что он выразил общие мысли, общее настроение, то, что накипело у всех на душе...
Эраст Георгиевич одиноко сидел за столом, на председательском месте. Он был бледен, напряжен, рука его сжимала пробку от графина, которую на педсоветах обычно использовали в качестве колокольчика. Он вдруг почувствовал себя посторонним, чужим, ему захотелось подняться и на цыпочках, чтобы никто не заметил, выйти из учительской...
Но он не вышел. Он помнил взгляд, которым смотрел на него Рюриков — смотрел так, будто его, Эраста Георгиевича, уже и не существовало...
И он позвякал о графин, однако, наверное, слишком тихо... Он позвякал громче, он так звякнул, что по всем законам физики графин должен был треснуть!..
Тогда учительская стихла, и все как бы даже с удивлением заметили, что он стоит над столом, покрытым застиранной зеленой скатертью — стоит прямо, во весь рост подняв голову, гневно стиснув в руке пробку от графина.
— Только что,— произнес он, многозначительно растягивая слова,— только что здесь произошла попытка одним махом перечеркнуть все наши успехи. Все, за что мы боролись последние два месяца, все наши заслуги названы одним коротким словом — ложь. Это позволил себе человек, который якобы любит свою школу и печется о ее благе. Я думаю, мы еще вернемся к этому вопросу, но не теперь. Теперь же, от имени всего нашего коллектива, а также как директор доверенной мне школы, я скажу вам, Андрей Владимирович: здесь вы не встретите поддержки!..
И — никто не успел оправиться от изумления — он закрыл педсовет.
...Все были растеряны, угнетены, выходя из учительской, и больше всех — Андрей Владимирович. Так повернуть его мысли!.. Он даже сразу как-то постарел, осунулся, стали видны сухие, острые морщины на его лице.
Но это было еще не все...
В коридоре учителя увидели завхоза Вдовицына. Стоя надраенными до неправдоподобного блеска сапогами на, табурете, он цеплял на гвоздь табличку с надписью «Твори, выдумывай, пробуй». Вернее, эта надпись прощально мелькнула, когда он поворачивал ее к стене, и вместо нее из-под густого слоя пыли с потеками известки уже возникла старая, что-то вроде «Будь послушен и аккуратен».
Андрей Владимирович остолбенел.
Ведь то были его таблички!... Это он подсказал Эрасту Георгиевичу мысль о новых текстах и сам, подыскивая их, столько выписок сделал, столько книг переворошил!.. И каких книг!.. Неужели только ради того, чтобы завхоз Вдовицын взгромоздился однажды на табурет и...
Между тем Вдовицын хозяйственно вынул из кармана тряпочку, поплевал на табличку и медленно, круговыми движениями, начал протирать стекло.
— Что вы делаете, Евгений Александрович?..— с тоскливым ужасом спросила Дина Гавриловна.
Он не ответил, продолжая свое занятие.
— Вы слышите, Евгений Александрович?..— сердито произнесла Клавдия Васильевна.— Кто это распорядился?.. Кто вам позволил?..
Вместо ответа Вдовицын снова поплевал на стекло.
— Послушайте...— Физик Попов шагнул к Вдовицыну.— Мы хотим знать, чье это указание?.. Или вы это сами?..
Завхоз только посмотрел на него сверху вниз.
— Может, и сам...— с глумливой загадочностью проговорил он и встряхнул тряпкой, начиненной пылью и комочками извести.
Андрей Владимирович не был трусливым человеком, но он всегда терялся перед открытой подлостью, как это случилось в конце педсовета, или явным хамством, как это случилось теперь... Да и не он один... Все, все они стояли перед Вдовицыным, уговаривали, негодовали, возмущались... Не драться же с ним было!.. Хотя Рюриков с отчаяньем подумал, что будь у него сейчас пистолет...
Но едва он так подумал, как его руки стремительно рванулись к портфелю и в них на самом деле оказался пистолет!
Андрей Владимирович вскинул его не целясь...
Все вскрикнули...
Кто-то попытался поймать его за руку... Поздно!
Грохнул выстрел...
И хотя, как выяснилось, то был всего-навсего пистолет, который Рюриков купил для своего сынишки, всего-навсего игрушечный пистолет, стреляющий на десять шагов белыми целлулоидными шариками,— произошло невероятное!..
Завхоз Вдовицын — а хлопок от выстрела прозвучал куда громче настоящего, и в этом заключалось главное достоинство такого пистолета! — завхоз Вдовицын обалдело посмотрел на ожесточенного Рюрикова, с пистолетом в руке... на учителей, опешивших не меньше самого Вдовицына... как-то боком соскочил с табурета... и тяжелой трусцой побежал по коридору... вначале тяжелой, а потом все более легкой... побежал не оглядываясь, все быстрей, быстрей, пока не скрылся за поворотом...
Андрей Владимирович не сразу пришел в себя, и под общий хохот лицо его долго еще оставалось таким, как если бы он вовсе не думал шутить...
Это заключительное событие тревожного дня внушило всем новые надежды и возвратило оптимизм.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
Но теперь нам пора вернуться к Тане. Пора взять ее за руку и, не останавливаясь ни на миг, не тратя времени на различные отступления и остановки, так идти к финалу нашей повести.
Читатель помнит, с чего началось наше знакомство с Таней Ларионовой. С голубой ленточки. С того, что Таня забыла дома ленточку, которая так чудесно сочеталась с ее солнечно-рыжими волосами... Это ее тогда волновало и мучило больше всего в мире. И мы знаем, сколь роковыми последствиями вскоре обернулись ее никчемные, пустяшные переживания...
Но одним из таких последствий было то, что Таня почувствовала, как много из происходящего вокруг касается ее самым непосредственным образом. В какой момент, почему возникло у нее это ощущение?.. Возможно, впервые оно появилось, когда Таня вошла в комнату, где сопел, бормотал и брыкался во сне Петя Бобошкин... Когда она провела своей ладонью по его мятежному, ржавому вихру...
И потом, на линейке, когда этот постреленок Бобошкин, этот малолетний налетчик и грабитель, взошел на трехступенчатый пьедестал позора, когда он стоял там, понуро созерцая носки своих заляпанных грязью ботинок, Таня знала, что это уже не тот Бобошкин, которому адресованы грозные, но запоздалые упреки Эраста Георгиевича. Она о страдала, глядя на Бобошкина, на его хмурый, пасмурный лоб, который неделю назад гладила ее рука, на его туго стиснутые кулаки, на его сутулые от стыда плечи... Ей хотелось... Но что она могла сделать?.. Что?..
А когда перед строем стоял тихий, упрямый, не ведающий раскаяния, а тем более страха Женя Горожанкин?.. Уже не боль, а гордость, веселую, дерзкую гордость ощущала она, когда Женя негромко, но так, что его слышали все, произнес бестрепетную свою, как бы перехваченную у Галилея фразу!..
И однако — он был там, а она здесь, в безопасной гуще ученических шеренг. И чем, чем она могла помочь Жене?..
Но дело заключалось не только в Жене Горожанкине и Пете Бобошкине...
Как утро начинается с восхода солнца, так школьный день теперь начинался с новой серии приказов, распоряжений, указаний. На общих построениях зачитывали пространнейшие инструкции, наказывали нарушителей школьных порядков, перечисляли принятые администрацией Строгие и Решительные меры. Построения затягивались, нередко на полтора — два урока, в связи с чем занятия на первых часах сокращались или отменялись вовсе.
Таня, благодаря своему особому положению, знала, что воспитательный эксперимент вступил в новую стадию. Теперь, например, ясно обозначалось, какую именно активность или инициативу обязаны проявить ученики — какую, в чем, до каких пределов. Посещение кружков, занятия в самодеятельных обществах и клубах, выступления на диспутах и конференциях, всякого рода полезные и добрые дела — все было указано, учтено, расписано. Там, где раньше бушевала стихия, ныне должен был действовать организованный, упорядоченный воспитательный процесс... Таня знала обо всем этом, но...
Но ей, например, необычайно дороги сделались вдруг таблички, на которые, честно говоря, она до того не обращала никакого внимания,— до того дня, как школу облетели слухи, будто завхоз Вдовицын решил перевесить их тыльной стороной и будто бы кто-то ему помешал, чуть ли не Андрей Владимирович Рюриков. При этом сообщались подробности, уже совершенно нелепые, якобы Андрей Владимирович даже стрелял в завхоза из пистолета, но по близорукости не попал, а Вдовицын со страха убежал и заперся у себя в кладовке...
То ли из бесшабашного удальства, то ли по какой-то иной причине, но переворачивание табличек стало опасным увлечением, которое захватило всю школу. Было удвоено количество дежурных, в коридорах учредили дополнительные сторожевые посты — это не помогало. И было бы наивным думать, что дело ограничивалось одними табличками.
Линейка, на которой изобличена была телепатия, только упрочила ее притягательность для незрелых умов. Но лишенные целенаправленного руководства Жени Горожанкина, его последователи старались — кто во что горазд. Благородные упражнения, рекомендуемые «Хатха-йогой», сменились пошлым факирством. Одни пронзали себе тело швейными иголками, другие учились лежать на гвоздях, третьи пробовали ходить босиком по раскаленным углям. Витька Шестопалов похитил из зоокабинета ужа-желтопузика, поспорив, что желтопузик будет танцевать под гитару, более благозвучную, чем употребляемая обычно для подобных надобностей флейта. Уж, разумеется, под гитару танцевать не стал, наоборот, он сбежал и его разыскивали по всему зданию, пока Теренция Павловна не обнаружила его за батареей парового отопления в кабинете русского языка и литературы. Скандал разразился грандиозный.... Однако то был лишь эпизод в насыщенной драматическими коллизиями эпохе, которую переживала школа.
И Таня думала, думала, что она может сделать для того, чтобы жизнь в школе пошла иначе. И на первый взгляд она не могла ничего, а на второй — могла, но так немного, что смешно и говорить... А на третий... На третий...
Она вспомнила слова Эраста Георгиевича, которые он произнес в конце их памятного разговора: он сказал, что для нее, Тани Ларионовой, его дверь всегда открыта...
Таня ни разу не воспользовалась этим приглашением, хотя о самом разговоре вспоминала часто. Она давно уже поняла, что Эраст Георгиевич попросту испугался той страшной правды, которую она ему открыла, и он готов на все, только бы никто не узнал об этой правде...
И вот...
Она думала, она очень долго думала, прежде чем на это решиться... Впрочем, она не так уж долго думала, у нее не было времени, чтобы долго думать...
Она решилась.
Напрасно полагать, что она до сих пор оставалась все той же наивной, глупой, доверчивой девчонкой! Она помнила, каким было лицо Эраста Георгиевича, когда перед ним стоял маленький, понурый Бобошкин... Помнила, с каким лицом обрушился он на Женю... И она отлично представляла, какое лицо увидит она перед собой, едва выскажет Эрасту Георгиевичу все, что твердила про себя, пока шла длиннейшим коридором к директорскому кабинету...
Хотя — нет, она, пожалуй, этого себе и не представляла, потому что это ужасно даже было представить... Она только шла, повторяя словечко в словечко все, что она ему скажет, и скользила взглядом по веренице табличек, сопровождавших ее вплоть до самой двери, и от этого ей было не так одиноко, не так страшно...
У порога она задержалась на секунду, одернула передник, поправила ощупью бантики в косичках, перечитала висящую напротив табличку («Правда, пусть горькая, но правда. Данте») и храбро отворила дверь...
Но мы не последуем за нею.
Да, на этот раз мы не последуем за Таней в кабинет Эраста Георгиевича, чтобы не уронить окончательно — ведь пока он все же директор!— не уронить окончательно его авторитет. С другой стороны, мы боимся, что читатель почувствует некоторую неловкость и за Таню, за те недозволенные приемы, которыми она воспользовалась, и автор, увы, не сумеет ее защитить... Он и сам испытывает смущение за свою героиню, и это смущение, в свою очередь, также удерживает его на пороге кабинета Эраста Георгиевича.
Тем не менее, мы еще переступим этот порог, но чуть позже, вместе с Андреем Владимировичем Рюриковым и его коллегами-учителями, которые оказались перед директорским кабинетом вскоре после того, как за Таней закрылась дверь.
Да, да, они тоже пришли сюда, и в этом не было ровно ничего удивительного.
Все эти дни в учительской ни на миг не прекращались споры между сторонниками Строгих и Решительных Мер и их противниками во главе с Рюриковым.
Единомышленники Рюрикова, будучи совершенно согласны в конечных целях и задачах, расходились в том, какие конкретные шаги необходимо немедленно предпринять. Тут выдвигали различные предложения — идти в районо, в гороно, писать еще выше, жаловаться еще дальше... Несколько дней было потеряно в бесполезных дискуссиях, пока, наконец, договорились, что с жалобами и петициями надо подождать, надо попробовать все решить своими собственными силами, собственным разумом.
...Они шли по коридору: впереди — маленький, твердый, непоколебимый Рюриков, блистая очками и сдерживая шаги, чтобы не оторваться от остальных; за ним Дина Гавриловна, высоко вскинув голову, сосредоточенная, напряженная, как тетива лука; рядом с нею, грозно и тяжело ступая больными ногами,— Клавдия Васильевна Камерон. Среди других учителей очень бледным, очень взволнованным лицом выделялась Виктория Николаевна — она впервые отважилась на подобную акцию,— а также физик Попов: он был в синем рабочем халате, из карманов которого привычно торчали разные отвертки, проволочки и амперметры, но по тому, как в его руках полязгивали плоскогубцы, можно было заключить, что, несмотря на внешнюю невозмутимость, общее возбуждение коснулось на этот раз и физика Попова.
Все были настроены решительно, все были готовы встретить грудью и смести любое препятствие на своем пути... Но первым препятствием оказалась дверь директорского кабинета: Рюриков с досадой подергал ее за ручку и объявил, что кабинет закрыт, придется выбрать другое время для визита... Однако Клавдия Васильевна возразила, что нет, ни в коем случае, надо послать за директором, надо его дождаться, и так они слишком долго откладывали!.. Ее поддержали остальные.
Но тут Попов заметил в замочной скважине ключ. Значит, Эраст Георгиевич с кем-то заперся в своем кабинете?
— Вся ясно,— сказала Виктория Николаевна,— там Вдовицын...
Учителя знали, какие отношения с недавних пор связывают завхоза с директором, и называли Вдовицына «тайным советником» при Эрасте Георгиевиче...
— Кто бы там ни был, а с этим пора кончать!..— сердито заявила Клавдия Васильевна.— Мы или они!.. Мужчины, стучите в дверь!..
Но стучать не пришлось, потому что в этот момент в коридор стали просачиваться звуки, которые вряд ли подтверждали догадку насчет Вдовицына...
Эти звуки вначале походили на гортанный клекот; потом они взмыли вверх, на немыслимую высоту; потом они превратились в хрипловатый, надтреснутый баритон, который выкрикивал совершенно ни с чем не сообразные слова, например, слово «шантаж», повторяемое особенно часто громко, и еще — «честь школы», «совесть», тоже очень часто и громко, а потом все глуше, глуше...
Все удивленно переглядывались, не зная, что и думать. Но удивление достигло предела, когда, спустя несколько минут, щелкнул ключ, дверь открылась и из директорского кабинета вышла Таня Ларионова...
И какой, какой она вышла?.. После всех криков, после гортанного, задохнувшегося клекота, который, по всей видимости, обрушился на нее?.. Обескураженной?.. Испуганной?.. Оробевшей, по крайней мере?.. Ничуть не бывало!..
Ее еще никогда не видели такой: она не шла — она парила над полом. Она летела, ничего не замечая вокруг. Она сияла так, что на нее и смотреть было больно, разве что сквозь солнцезащитные стекла!.. И только если приглядеться сквозь такие стекла, можно было бы различить в победной усмешке, дрожащей на ее губах, помимо торжества, еще и странное, загадочное лукавство — в самых-самых уголках губ...
Но дальше... Самое удивительное произошло дальше!..
Эраст Георгиевич... Вот кто выглядел растерянным и смущенным!..
Поделиться книгой: