Неприкасаемые

— Осторожнее! — протестует Иветта.

— Извини! Это чертов Ронан достал меня.

Он притормаживает, ловко припарковывает машину перед рестораном «Дю Геклен» и помогает девушке выйти. Швейцар распахивает дверь. Многозначительно улыбается. Эрве их завсегдатай. Метрдотель услужливо указывает им на столик, уютно расположенный в сторонке.

— Все, можно расслабиться, — вздыхает Эрве. — Я уже вполне ничего.

— А что случилось? Вы повздорили?

— Нет, не совсем так.

— Расскажи.

Иветта наклоняется к мужчине, ласковая и кокетливая.

— Не тяни. Ты мне сказал только, что это твой приятель, вышедший из тюрьмы. Я жду продолжения!

— Официант! — зовет Эрве. — Два мартини.

Он кладет руку на руку своей спутницы.

— И что он такого сделал? — не унимается та. — Стащил чего-нибудь?

— Убил, — шепчет Эрве.

— Ой, какой ужас! И ты встречаешься с таким типом?

— Мы были раньше близкими друзьями.

— Когда?

— Лет десять назад. И даже раньше. Учились вместе в лицее, с шестого до выпускных на филологическом, а потом поступили на один факультет. Я им восхищался тогда.

— Почему? Ты ведь, наверно, был не глупее его.

Официант приносит мартини. Эрве поднимает бокал и задумчиво его рассматривает, будто хочет найти в нем ответ на вопрос.

— Это сложно объяснить. Ронан такой человек, что притягивает тебя и одновременно отталкивает. Когда ты с ним рядом, то соглашаешься со всем, что он делает и говорит. Но стоит остаться одному, как твое мнение сразу меняется. Он будто какой-то спектакль играет, и ты вслед за ним влезаешь во что угодно, а потом уже говоришь себе: «Вот дурость-то!» Нас было четверо или пятеро, кого он облапошил со своей идеей создания Кельтского фронта.

— А что это такое — Кельтский фронт?

— Маленький союз, каких сейчас навалом. «Бретань — бретанцам!», ну ты понимаешь. Однако все-таки это зашло слишком далеко. Не представляю, каким образом, но Ронан доставал деньги и даже оружие. Если он что-то вбивает себе в голову, то может на все пойти. А нам, дуракам, казалось, будто мы в войну играем или в сыщиков. Но только не ему. Нет, трах-тибидох! Давай раздавай листовки, клей всякие воззвания.

— Это, наверное, увлекательно.

— До поры до времени. Когда мы начали взрывать трансформаторные будки и дубасить полицейских, я понял, что ни к чему хорошему это не приведет.

— Бедненькая моя лапочка! Ты бил полицейских? Вот бы никогда не поверила.

— Мы были еще совсем пацанами. Заводились, глядя друг на друга. Да и Ронан порядком забил нам головы своими тирадами. Мы сражались за свободную Бретань.

Метрдотель протянул им меню и приготовился записывать заказ.

— Выбирай сам, — проговорила Иветта.

Торопясь поскорее продолжить свои откровения, Эрве заказывает первое, что ему приходит на ум: устрицы, две порции камбалы и бутылку мюскаде.

— И что дальше? — спросила Иветта, когда метрдотель удалился.

— Что дальше? Ну так вот. Пошла жестокая игра, и в конце концов случилось страшное. Сколько тебе было тогда? Девять, десять? Ты не можешь об этом помнить. А дело наделало много шума. Барбье. Тебе это имя ничего не говорит? Его только успели назначить дивизионным комиссаром. Он приехал из Лиона и, считая сторонников автономии поганым сбродом, публично пообещал прижать всех к ногтю. И что мне точно еще известно, так это то, что отец Ронана горячо поддержал его. Между капитаном и Ронаном страсти накалились. Можешь представить лицо офицера с пятью нашивками, медалями и тому прочее, когда Ронан заявлял ему, чаще всего за обеденным столом, что Барбье — сволочь и что обязательно кто-нибудь да покажет ему где раки зимуют.

— И он это сделал? — спросила Иветта. Вилка ее застыла в воздухе.

— Погоди! Не так быстро. Сперва Барбье сцапал нескольких зарвавшихся зачинщиков беспорядков, из тех, что погорластее. Но это были цветочки. Затем как-то раз в Сен-Мало произошла манифестация, вот тут все неприятности и начались. Совершенно нелепая история. Рассыпали лоток с цветной капустой. Ну и началась драка. Тут разве угадаешь, чем все закончится. Короче, одного застрелили из револьвера. Матроса с траулера. Барбье объяснил случившееся на свой лад, заявив, что в толпе находились провокаторы, и тут же назвал несколько группировок, якобы побуждавших население к актам насилия, в том числе и Кельтский фронт, который, могу тебя заверить, в данном случае был совершенно ни при чем. С этого момента я и сам точно не знаю, что там произошло дальше. Когда стало известно, что Барбье убит, у меня даже в мыслях не было, что в этом замешан Ронан. А потом с друзьями слышим, что его арестовали и что он сознался, — мы в шоке.

— Он вас не предупредил?

— В том-то и дело, что нет! Кабы знали, что он затеял, мы бы попытались его отговорить. Но он всегда отличался скрытностью, а тут еще наверняка понимал, что мы будем против. Убить полицейского! Представляешь, что это такое? Мы сразу голову в шею и затаились.

— И вас не беспокоили?

— Нет. Все прошло очень быстро. Через три дня после убийства на Ронана донесли. Анонимка. Он тут же во всем сознался. И сразу вслед за этим его подруга, Катрин Жауан, покончила с собой.

— Какая ужасная история!

— Она была беременной. И совсем потеряла голову.

— Но подожди, слушай… А этот твой Ронан…

— Даже и не догадывался. Она еще не успела его предупредить. Знай он, что она ждет ребенка, сидел бы тихо и не рыпался. Он души в ней не чаял. Она была для него всем.

— Странная манера любить.

Эрве грустно улыбнулся.

— Ты не понимаешь. Ронан живет страстями. Он все делает в каком-то запале. Любит ли, ненавидит — всегда чуть ли не до безумия. И потом, есть еще кое-что, о чем не следует забывать. Он тщательно все подготовил и не сомневался, что абсолютно ничем не рискует.

— Все так говорят. А потом видишь, чем кончается.

— Нет-нет. Я по-прежнему твердо верю, что ему удалось бы выйти сухим из воды, кабы его не выдали.

— Странно, кто же тогда, ведь если я правильно тебя поняла, то никто ничего не знал?

Эрве допил мартини и долго теребил бороду.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом. Все это было так давно!

— Только еще один маленький вопросик, — настаивает Иветта. — Вас не тронули, но ведь полиция все-таки хоть немного занималась вами? Мне кажется, вас должны были всех — не всех, но занести в картотеку.

— Безусловно. Но Ронан заявил, что у него нет сообщников, да так оно и было на самом деле. Он все взял на себя.

— А что ему еще оставалось делать?

Эрве раздраженно затряс головой.

— Тебе не понять. У Ронана от сволочи нет ни капли.

— Ты им восхищаешься!

— Вовсе нет… По крайней мере, сейчас.

— Но вы опять стали встречаться. На твоем месте я бы порвала с ним.

Эрве задумчиво катал шарик из хлебного мякиша.

— Видишь ли, в чем дело, — пробормотал он наконец, — это я сволочь. Мне бы пойти и дать показания в его пользу. А я этого не сделал. Да-да, я согласен. Ничего бы не изменилось. Более того, возможно, ему бы влепили все пятнадцать. Зато у меня была бы чистая совесть… Что ты хочешь на десерт?

— Твой друг…

— Нет. Довольно. О нем больше ни слова. Я возьму себе мороженое и кофе покрепче. А тебе что?.. Кусочек торта, может быть?.. Все! Забыли! Надо жить настоящим.

Он наклонился к Иветте и поцеловал в ушко.

Глава 5

«Дорогой друг!

Я уже привык писать вам. Извините меня за этот поток худосочных фраз. Но единственные минуты в безликой серости моей жизни, когда я хоть немного становлюсь самим собой, это те, что я посвящаю разговору с вами. И если пишу — я уверен, вы меня поймете, — то вовсе не для того, чтобы жаловаться на судьбу, просто мне думается, что описание моего конкретного случая есть картина жизни тысяч и даже десятков тысяч людей моего возраста. А это так важно — не терпеть, а смотреть правде в лицо. Умирают внутри, под корой, как ствол дерева, изъеденный в труху насекомыми.

Будь я холостым, мне бы, наверное, было проще бороться. Впрочем, трудно об этом судить. Возможно, в этом случае я бы вообще прекратил всякую борьбу. А у меня есть Элен, она меня поддерживает, подбадривает и тем не менее порой, видимо, спрашивает себя: ну что это за мужчина? Как будто я не выкладываюсь в этой борьбе. Между нами существует этот болезненный момент. Правда, мы старательно обходим его. И пока это не более чем синяк на нашей любви, но завтра он рискует стать незаживающей раной.

Мне прекрасно известно, что могло бы успокоить Элен. Ей бы очень хотелось привести меня в лоно Церкви, мне кажется, я уже писал вам об этом. Она упорно ждет от меня единственное для нее доказательство моей доброй воли, но я не способен его дать ей. Нам случается схлестываться в резких ссорах. Она упрекает меня в том, что я не молюсь вместе с ней и что в каком-то роде оставляю ей тяжесть духовного труда. И разумеется, я понимаю, о чем она тайком думает про себя, а именно о том, что я взваливаю на нее бремя материальной жизни. Спорить бесполезно. У меня есть своя правда, и этого достаточно. Ее вера мне представляется смехотворной, однако это мое личное дело. Но вот в чем заключается парадокс. Каждый из нас уверен, что другой в каком-то роде страдает нравственным увечьем, и поэтому мы никогда не могли сблизиться с ней по-настоящему.

Увы, я сделался скептиком и именно поэтому не верю в мои ежедневные потуги. Иногда мне даже кажется, будто я не живу, а играю в гусек: приходится все время возвращаться к кружку с надписью „Старт“. И снова и снова заполнять одну и ту же биографическую анкету.

Имя. Фамилия. Место и дата рождения. Отношение к военной службе. Где служил и когда. Воинское звание, если таковое имеется. Водительские права. Номер, дата и место выдачи… Затем надо перейти к учебе и научным работам, указать, каким или какими иностранными языками свободно владеешь. Потом отметить семейное положение и подробно описать трудовую деятельность. Уже смахивает на стриптиз. Однако это еще не конец, так как необходимо также описать моральные качества. И так далее, всего не упомнишь. Поскольку весь этот бумажный хлам предназначен для мусорной корзины, я ограничиваюсь лишь некоторыми самыми общими сведениями, которые просто автоматически переписываю. Мне заранее известно, что очередной бросок костей отправит меня или в колодец, или в тюрьму, или на клетку со стрелкой, указующей на „Старт“.

И абсурдная игра продолжается. А тем временем наши сбережения тают. И это при том, что мы не позволяем себе никаких излишеств. Когда-то я покупал книги. Сейчас я лишаю себя подобного удовольствия. Предпочитаю захаживать в Бобур, где и просматриваю кое-какие журналы, да и то по диагонали. Я утратил вкус к учебе. Зачем мне и впрямь учиться? Единственное, что от меня требуется, это дождаться конца дня, память о котором лишь горка окурков. Утешает, что безработных становится все больше и больше. Мы узнаем друг друга по уж не знаю каким загадочным приметам. Обмениваемся парой слов; до откровений дело никогда не доходит, поскольку в глубине души никто никем уже больше не интересуется. Остается лишь мимолетное удовлетворение от встречи. „Ах, и вы тоже!“ И каждый идет дальше своей дорогой, что никуда не ведет. И я часто повторяю себе, что подобное безразличие, медленно овладевающее сердцем, есть самая худшая форма насилия.

Когда я жил в Рене, мне, помнится, нередко доводилось беседовать и спорить с группой молодых людей, сформировавших нечто вроде тайного общества, надо сказать, с весьма туманными целями. И те в первую очередь клеймили именно насилие, что им приходилось испытывать со стороны родственников, учителей, всемогущего государства. Против насилия, хитроумного, коварного, своей парализующей тяжестью лишавшего их всякой свободы, они и взбунтовались.

„Надо взорвать, к чертям, крышку и выпустить пар!“ — призывали они. И к слову сказать, им весьма успешно удалось довести свое предприятие до трагического конца.

Но это хитроумное насилие, справедливо ими осуждаемое, — увы, я слишком поздно это понял, — еще не самое худшее. Ты угнетен, но ты борешься — прекрасно! А если ты уже даже не понимаешь, что тебя угнетают? А если все человеческое достоинство уже выпало из тебя, словно ядро из ореха, и осталась лишь пустая скорлупа?

Я продолжаю. Элен встала, причесалась, напомадилась, сварила кофе и внезапно превратилась в бесплотный силуэт. Бесполезно тянуть к ней руки. Жена вне досягаемости. Бывают дни и ночи, когда она находится рядом со мной, но мы все равно бесконечно далеки друг от друга. Надо действовать, твердит она. Иначе бойся депрессии. А что значит — действовать? Каждому известно, что безработица будет только возрастать, что механизмы социальной махины скрипят все сильнее. Однако Элен обитает в своего рода зоне легкомыслия, в общении с женщинами, единственная забота которых — красота. У нее не хватает времени читать газеты, а радио она слушает лишь ради всевозможных конкурсов. Окружающий ее мир прост и не ведает проблем. Есть Бог, Добро, Зло. И само собой разумеется, за Добром всегда остается последнее слово. Когда же дела идут плохо, нужно лишь укрыться и переждать под зонтиком молитвы. Ведь Зло никогда долго не длится. Война заканчивается, чума отступает. Жизнь всегда отыскивает способ продраться сквозь все преграды и победить.

Я сжимаю кулаки, чтобы не закричать. Сдерживаюсь из последних сил. Окажись на моем месте Лангруа, он бы уже давно возопил: „Конечно, мать твою за ногу, когда сидишь по уши в дерьме, можно сколько угодно разглагольствовать о том, что жизнь прекрасна!“

Простите, мой дорогой друг. Такие слова оскорбляют вас. А кроме того, вы по разным причинам находитесь на стороне Элен. Но я все более и более убеждаюсь, что Элен и я — мы принадлежим к различным типам людей. Я ставлю ей в укор не излишне поверхностную веру, а то — и мне, признаться, стыдно за самого себя, — что она принадлежит к привилегированной категории людей, тех, кому не грозит остаться без работы, ведь женщины всегда будут заботиться о своей прическе; в то время как я ощущаю себя наемным работником, нуждающимся в крыше и в опеке, и я не представляю даже, за что браться, кого звать на помощь. Подумать только, я жил в детстве и в юности как за каменной стеной, в течение стольких лет нисколько не сомневаясь в надежности завтрашнего дня! А потом добровольно выбрал то, что имею сейчас, пребывая в полном неведении относительно того, что меня в действительности ожидает. И гордился избранным путем. Я был похож на солдата-добровольца, еще не познавшего мерзость окопов. Пушечное мясо и покорный бессловесный безработный — одно и то же. Причем безработица для меня еще отягощается тем обстоятельством, что я страдаю и оттого, что плохо одет, и оттого, что не люблю, когда мне тыкают, и оттого, что ненавижу крепкие дешевые сигареты типа „Голуаз“.

„Еще стаканчик кальвадоса, господин Кере?“

Я не отказываюсь, ибо алкоголь помогает мне. Мы, лишенные возможности работать, так нуждаемся в тепле!

До свидания, дорогой друг. Я возвращаюсь домой, мне пора заняться готовкой.

Я научился хорошо жарить картошку.

Искренне ваш

Жан Мари.

P. S. Вернувшись домой, я нашел ваше письмо. Тысячу раз спасибо. Да, я непременно сегодня же схожу к господину Дидихейму. Хотя не уверен, что я именно тот человек, который ему нужен. Но попытка не пытка. Я готов свершить невозможное. Ваша рекомендация поможет справиться со всеми трудностями. Даже не знаю, как мне выразить вам свою благодарность. Еще раз спасибо».

Глава 6

Ронан сидит в кресле возле ночного столика. Нестерпимо болит правый бок. Сколь унизительно чувствовать себя таким слабым. Это даже не орел клюет его печень. Это хуже. Все зудит. Чешется. Ноет. Ему представляется протухшее мясо, кишмя кишащее червями. Он трет себя, чешется. Мать с их старой служанкой перестилают постель.

— Растяните получше простыню, — требует мать. — Ронан не любит лежать на складках.

Который час? Браслет болтается на худом запястье. Эрве уже должен вот-вот прийти, если, конечно, не опоздает.

— Ну вот, готово! Помочь тебе?

— Не надо, — ворчит он. — Я и сам могу.

Ронан снимает халат и залезает в постель. Хорошо. Тяжести тела больше не чувствуется, словно У пловца, лежащего на спине. Мать сурово на него смотрит.

— Болит? По глазам вижу, что больно.

— Уговорила. Да, мне больно. Довольна? Ой! Ой! Ой! Как все болит!

— Ронан! Ну почему ты такой злой?

— Не я первый начал.

Ответ прозвучал резко, будто ударил. Мать идет к двери. Он смягчается и бросает ей вслед:

— И чтоб никаких душеспасительных разговорчиков с Эрве. Пусть сразу поднимается ко мне. Он зайдет ненадолго.

— Вы так и будете постоянно встречаться?

— А почему бы и нет? Кому-то ведь надо мне рассказывать о том, что делается в городе.

— Ты считаешь, что я на это не способна?