Бельский: Опричник

И вот — малолетний царь Иван Васильевич. Под опекой матери своей, Елены Глинской, по случаю оказавшейся царицей великой державы и боярского совета. Елене недосуг было заниматься сыном, все ее время поглощала сердечная связь с любовником, князем Иваном Федоровичем Овчиной-Телепневым-Оболенским, юным годами, но с великими устремлениями мужа, которому, по большому счету, не ласки царицы были нужны, но сам трон. Вот и боялся Ивана царь-ребенок, ожидая от него в любой момент смертельного удара.

Казалось бы, совет боярский должен был оберегать отрока, коим поручен он был на опеку, пестовать его, но на деле выходило иное: бояре грызлись меж собой тоже за право царствовать, хотя вроде бы сообща добивались возвращения им прав вольных вотчинников, удельных князей, какие имели они прежде. Многие века имели. Но бояре, грызясь между собой и подминая малолетнего царя под себя, с ненавистью смотрели на любовника царицы, и только она покинула грешный мир, тут же с ним расправились.

Успех еще более вдохновил княжеско-боярские кланы, и они с полным пренебрежением стали относиться к малолетнему царю. И вот в это-то самое время Григорий Скуратов-Бельский принялся исподволь готовить Ивана Васильевича к самодержавству. Если боярский совет управлял страной по своей воле, с царем же забавлялись потешными играми с непременной кровью на них (пусть знает, чем пахнет смерть, пусть видит и свой конец, если не будет послушным их воле), то Малюта-Бельский внушал ему божественность его власти, мечтая получить при нем почетное место. Он и его сотоварищи победили, оказавшись в огромном выигрыше. Более того, все Бельские получили при дворе больший вес, чем Шуйские и иже с ними.

Иван Васильевич мстит за обиды детские, за попытку отнять у него единовластие, с таким трудом добытое предками, вот в чем главное. Стало быть, следует помогать ему в этом, одновременно возвышая Гедеминовичей. Продумывать ради этой цели каждый шаг, чтобы не попасть в ощип. Для себя же лично иметь в виду чин окольничего, а то и слуги ближнего.

Он даже поразился, отчего так ясно не представлял себе всего этого, а довольствовался лишь подсказками Малюты? Теперь-то сам сможет определять свои поступки. Определять без опекуна и наставника.

Вот и теперь нужно все взвесить, чтобы достойно выполнить ему порученное: пройдет все удачно, заметит его царь Иван Васильевич, приблизит к себе как надежного слугу и сподвижника.

Всю оставшуюся дорогу Богдан Бельский продумывал до мелочей каждый будущий шаг, отметая принятое только что, находя новые решения, но так и не смог найти лучший вариант, в котором не было бы изъяна. Когда подъезжали к главным Новгородским воротам, плюнул на все.

«Видно будет по ходу дела…»

Воротники[5], увидевши собачьи головы и метлы на луках, расступились пугливо, и вороная сотня, на рысях прошла надвратную башню и так же на рысях миновала торговые ряды, где было уже немноголюдно, затем вечевую площадь, совершенно пустынную (хорошо бы осталась она такой до самого приезда царя Ивана Грозного) и вылетела на Волховский мост, нагоняя страх на редких прохожих — новгородцы прижимались к перилам моста поспешно, иные даже кланялись, чтобы не дай Бог не осердить своей непочтительностью черных гостей, слава о которых расползлась по всей Руси. В большинстве городов опричники успели знатно наследить, и люди понимали, что появление их здесь не предвещает ничего доброго.

А Богдан спешил. Опасался, не дадут ли сигнал воротники страже детинца[6] (а сигнальная связь непременно отработана) и не решатся ли стражники затворить ворота? Туго тогда придется — штурм. Но что сделаешь сотней. Тут тысячи нужны. К тому же, окажется, у архиепископа достаточно времени, чтобы избавиться от улики, и это непременно навлечет на него, Богдана, царскую немилость. По меньшей мере отдалит от себя, а если разгневается, то неизвестно, чем все окончится.

Нет, ворота открыты. Выходит, заговор, если он имеет место, еще не спустился до ратного низа.

«Если так, привлеку ратников к заставам на дорогах к пятинам».

Разумная мысль. Сотни две добрых мечебитцев — не шуточки. Если, конечно, они согласятся подчиниться, минуя воеводу новгородского. Ему, хотя и царем он поставлен, доверять не следует. Вдруг под Шуйскими он. Заодно с ними. Потому — ни слова ему.

Коней осадили у соборной паперти. Богдан — сотнику:

— Оставаться в седлах. Со мной троих определи. Еще по десятку к каждым воротам. Не выпускать ни души.

Спрыгнул с коня и — в храм. Отмахнулся от служки, который испуганно попенял:

— В шапке-то не гоже.

— Гоже! Осквернен он давно! Изменой осквернен!

Засеменил служка к начальству своему, а Богдан решительно подошел к иконостасу. Руку за икону Божьей Матери и — есть. Вот оно — письмо. Забарабанило сердце торжествующе. Но не изменил суровости лица своего. Повелевал сухо одному из опричников:

— Передай сотнику: всех служителей собора — под замок. Не медля ни минуты. И еще передай, пусть на внешней стороне детинца конные наряды выставит. Скажи еще, чтобы всю стражу собрал бы в гридну для моего к ним слова. Я в палату к архиепископу.

Архиепископ Пимен встретил Бельского в дверях, хотел осенить его крестным знаменем, но Богдан остановил его:

— Не приму благословения от змеи подколодной! От двоедушника! Заходи в свои палаты, ваше благочиние. Садись и читай!

С насмешкой повеличал архиепископа Богдан, и было видно, что с Пимена медленно, но верно сползает величественное благодушие, а испуг накладывает печать на привычное для него высокомерие.

— Читай! Я бы мог сам это сделать, но лучше ты — сам. — И вопрос: — Не под твою ли диктовку писано?!

Архиепископ прочитал первые строчки и воскликнул с ужасом:

— О, Господи!

Бельский сразу понял, что архиепископ слыхом не слышал о письме, но не отступать же.

— Читай-читай!

Еще строчка — и вновь стон ужаса.

— О, Господи! Кому это с Литвой попутней, чем с Россией?!

Вырвал письмо Богдан из рук архиепископа от греха подальше и приказал без скидки на высокий его сан:

— Палаты не покидай без моего позволения! Посчитаешь возможным ослушаться, испытаешь меча!

Уверенно пошагал на выход и в дверях громко, чтобы Пимен слышал, приказал опричнику:

— Стоять здесь до смены. На помощь пришлю еще одного. Архиепископа ни в коем случае не выпускать. Если что не так, секите мечами. Грех беру на себя.

«Удачно все началось. Очень удачно. Ну, а дальше что?

Теперь же слать вестника Малюте. Лучше не одного, а парно. Для верности. А утром вторую пару. Чтоб без осечки…»

Сам наставил вестников, велев повторить дважды все, что надлежало им сказать Скуратову, и те, сев на свежих коней из конюшни архиепископа, да еще взяв по паре заводных[7], поспешили за ворота города. В сопровождении до ворот, на всякий случай, десятка опричников.

Когда десятка воротилась с докладом, что все обошлось как нельзя лучше, Богдан отправился к ожидавшим его в смирении стражникам, ибо не уразумели они, чего ради их разоружили, согнали, словно овец, в гридни и вот теперь держат под стражей.

Бельский вошел и — сразу, что называется, быка за рога:

— Мое слово такое: кто по доброй воле, без оповещения воеводы, готов под мою руку, отходи ошуюю[8].

— Растолкуй, чего ради от воеводы таиться?

— Не поясню. Не могу. Одно скажу: дело серьезное, всей державы касаемое. Оттого и предлагаю по доброй воле, — повременив немного, добавил: — Неволить не стану, но предупреждаю: кто согласится — двоедушия не потерплю. Кто определит себе на двух скамейках умоститься, конец один — меч карающий!

Отказалось всего пятеро, и тогда Бельский повелел сотнику:

— В кельи их. Со всеми храмовыми служками, — сам же с сожалением подумал: «Несчастные. Отныне жизнь ваша не стоит ломаного гроша».

Следующий шаг — городские ворота. Не менять воротников, на это силенок маловато, но по паре опричников к каждым воротам в самый раз будет. Для контроля.

После чего и до застав дело дошло. По пятку из опричников, по десятку из стражников детинца. Тоже высылать, не дожидаясь рассвета. В стремительности — залог успеха. Расслабиться можно будет лишь после того, как все уладится, все будут расставлены по своим местам. Да и то, не вовсе рассупониваться, соснуть часика два-три и — ладно будет. Не помешает лично проверить, как правится служба, бдят ли опричники на своих местах.

К тому же нужно подготовить лазутчиков, дабы знать, о чем говорит люд новгородский и не имеет ли намерения посадник с тысяцким возмутить народ. А этого допустить нельзя, хотя и опричников по городским улицам пустить дозорить тоже опрометчиво. Нужно ли будоражить народ, а затем жить в тревоге пару, а то и тройку недель, пока царь Иван Васильевич не войдет в город.

Да, по расчету Богдана царь должен подойти никак не раньше двух недель, а скорее всего, еще позже, и все это время не нужно, по его мнению, делать резких движений. Не настораживать и без того взволнованных горожан.

Богдан ошибался. Вестники встретили передовой отряд царского опричного полка сразу же за Клином, и Грозный, по совету Малюты, отправил в помощь Бельскому пять отборных сотен, и те уже через неделю вошли в город. Под начало его, Богдана Бельского, которому Малюта Скуратов определил, что делать до прибытия Ивана Васильевича.

Пару дней бездействия. Чтобы и ратники передохнули и, это более важно, чтобы хоть немного пришли в себя верхи новгородские и даже чуточку успокоились, не увидев от опричников никакого зла. Вот после этого можно будет начинать.

Неожиданность всегда ошеломляет и лишает возможности быстро организовать сопротивление. Хотя кому сопротивляться?

Еще задолго до рассвета рванули полусотни опричников к дому степенного посадника и тысяцкого, а к домам кончанских старост, сотских и улицких — по десятку. Дома эти взяли под охрану, чтобы никто не имел бы ни с кем сношений. На торговую площадь тоже была послана полусотня, которой Бельский повелел опечатать все лавки, объявив их владельцам, что любой торг прекращается до прибытия в Новгород царя Московского и всея Руси. За ослушание — смерть лютая.

Еще одну предосторожность предусмотрели Бельский с командиром полутысячной опричной рати: направили послов к воеводе и наместнику царевым с повелением от имени Грозного не вмешиваться в дела опричников, держать стрельцов в гриднях и ждать царского слова.

Брать их под стражу не стали, но на всякий непредвиденный случай держали наготове сотню опричников вблизи Ярославова двора.

Присмирел настороженно город в ожидании грозного царя, хотя и не понимал причины нашествия опричников с собачьими мордами и метлами на седельных луках. И только ремесленники не тушили своих горнов, считая, что им-то опасаться нечего, если даже отцы города в чем-то провинились. Они честно трудились, ни в какие свары не вмешиваясь. Да их и не звали для совета с тех пор, как Иван Третий увез в Москву вечевой колокол.

Блажен, кто верует в торжество справедливости.

А Иван Васильевич не слишком-то торопился в Новгород. Он безжалостно расправлялся с заговорщиками по всему пути в мятежный город. И подвигнул царя к этому Малюта Скуратов. Излагая все, что узнал он во время пыток новгородцев, он как бы между прочим высказал свое сомнение:

— Гложет меня, раба твоего, одна мысль: как могли проехать посланные покуситься на твою жизнь невидимо Валдай, Волочок, Тверь и Клин? Отчего не остановили полусотню вооруженных, не осведомились, куда и ради какой цели ее путь? Ротозеили воеводы твои? Или иное что? Во всяком случае они должны были оповестить Москву о едущих в ее сторону ратниках без путной грамоты. Если, конечно, все по углу бы. Не пленные ли ляхи и ливонцы воду мутят?

— Как всегда твой ум, Малюта, что стрела каленая, метко пущенная. И мои думки об этом были.

— Может, тогда в Москву не станем заезжать, а прямиком в Клин?

Не сказал Малюта Скуратов, что он давно определил этот путь, даже Богдану велел слать вестника в Клин, а не встретивши рати, спешить в Дмитров, в Сергиеву Лавру. Но зачем знать об этом царю Ивану Васильевичу?

До Клина борзо шел царь со своим любезным полком. Словно на пожар торопился, когда же встретился им посланник Богдана Бельского и отправлена была полутысяча в Новгород, тоже спешно, движение значительно замедлилось, а в Клину, по замысленному Малютой Скуратовым, и вовсе остановилось более чем на неделю: пытали заподозренных в измене, не давая выскользнуть из города ни одной душе. А если кого хватали — тоже на дыбу. Даже до Твери не доползли слухи о расправе Ивана Грозного над Клином.

А он там поднял на дыбу всех, на кого хоть бы чуточку пало подозрение. Начал с пленных литовцев. Изощренно пытал, выясняя, кто поддался их уговорам решиться на измену. Несчастные не знали ни о чем подобном, ничего такого в голове не держали, но Малюта Скуратов и подручные его умели выбивать именно то слово, какое уместно было преподнести рассерженному царю.

Начались казни, а следом и погромы. Опричникам только дай коготком зацепиться, тогда их когтистую лапу не оттолкнешь: разорялись и сжигались не только дома казненных, скорее всего напрасно, но и вовсе безвинных. Вернее будет сказать, виновных лишь в том, что они вели знакомство с казненными или служили у них.

Уходил из Клина царев опричный полк, оставив после себя полуразрушенный и почти начисто разграбленный город.

Тверь же встретила царя за полверсты от главных ворот крестным ходом. Епископ впереди с большим серебряным крестом с позолотой и дорогими каменьями. За ним — настоятели всех церквей, за их же спинами — наместник, воевода, бояре и гости знаменитые. Епископ поднял крест, дабы благословить великого гостя, царя всей Руси, но Иван Грозный остановил его.

— Погоди. Отчего не вижу среди вас Филиппа? От него хочу иметь благословение.

— Отрешенный от митрополитчьего сана тобой старец Филипп в затворничестве, великий государь. Молится о смягчении сердца твоего. Без устали молится.

— Твоего благословения, епископ, не приму! Смертью не покараю, но и милости не жди. По заслуге и честь. Как в писании: да воздается каждому по делам его. А вас всех, — обратился Грозный к толпившимся за спинами священнослужителей отцам города, — в пыточную! Пока не откроете мне, по чьей воле пропустили через город вооруженных новгородцев для покушения на меня! Бог прикрыл десницей своей, помазанника своего, я же, верный раб Господа нашего, исполню его завет: око за око.

Подождал, пока церковный клир оттрусит от обреченных и — слугам безропотным:

— За вами слово.

Как вороны на желанную добычу, кинулись черные исполнители, скрутили всем руки в мгновение ока, заломив их за спины, и поволокли к городским воротам, а оттуда в детинец, где имелись глухие подземельные камеры.

Проводил Иван Грозный конвой суровым взором своим и к Малюте Скуратову:

— Скачи в Отроча-монастырь, в келию Филиппа. Испроси благословения на месть мою заговорщикам, кто готовится растащить Россию по своим вотчинам, по уделам своим.

— Будет исполнено.

Хмыкнул Грозный. Знал он упрямство иерарха церкви российской, не поменявшего честь на вольготную жизнь, предвидел потому, чем закончится поездка Малюты.

«Словно читает он мои мысли и делает все, что мне желательно».

Дорога в Отроча-монастырь не очень далекая, Малюта Скуратов знал ее, ибо сам отвозил под конвоем опального митрополита в тот монастырь, но тогда, имея при себе добрую полусотню, он не заметил, сколь глуха она. Сейчас же, когда легкомысленно взял он с собой лишь десяток опричников, костил себя за непредусмотрительность: в этой непролазной чащобе вполне может быть устроена засада, и если не теперь, то на обратном пути — он же не с молитвой в монастырь спешит, а со злым умыслом. Вполне могут верные Филиппу монахи совместно со стражей монастырской ответить злом на зло. И так схоронят трупы, что всем опричным полком не сыщешь.

«Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест», — пытался он успокоить себя, но это ему не удавалось до тех пор, пока не нашел он верного, по его мнению, решения: так повернуть в монастыре дело, будто сам по себе Филипп покинул мир грешный. А если будет возможность, что куда как предпочтительней, то в его смерти обвинить самих монахов.

«Изловчусь. Монахи же пусть думают, что хотят, но придраться не смогут».

В монастырь Малюта Скуратов не посмел въехать верхом. На коне, значит, с мечом. Он спешился и смиренно, как богомолец, направился в келью Филиппа. Один. Без сопровождения я, стало быть, без свидетелей. Перекрестился, переступив порог, поклонился распятию Христа и Божьей Матери, под которыми теплилась лампадка. Затем, так же боголепно, поклонился старцу. И заговорил почтительно:

— От царя нашего великого с просьбой к тебе, великому богомольцу. Благослови его на истребление крамолы в державе его…

Сверкнули гневом потускневшие от времени глаза старца, но тут же взгляд его стал вновь безразличным, отрешенным от мира сего. Ответ его, однако, прозвучал твердо и решительно:

— Я всегда благословлял только добрых на доброе. И ни за что не изменю стези своей. Я давно готовлюсь отдать Богу душу — твори зло, ради которого прислан ты ко мне.

Малюта, не став разглагольствовать, сдавил тощую старческую шею своими лапищами, пока не успокоилось вовсе тщедушное тело затворника. Подняв старца и усадив его на лавку, притулил к стене и рванул из кельи. Хвать за грудки настоятеля Отроча-монастыря.

— Ты уморил угаром святого старца?! Чтобы, значит, не благословил он царя нашего на борьбу с заговорщиками?!

— Господи! Не грешен я, боярин. По недогляду чернеца, может, — скороговоркой оправдывался настоятель, пугливо крестясь мелким крестом. — Видит Бог, безгрешен я:

— Учини допрос и оповестишь меня лично в Твери ли, либо дальше где! — гневно бросил Малюта, потом смягчился: — Похороните хотя бы с честью, святость его почитая. Я с вами вместе провожу его в последний путь.

Вот так повернул в свою пользу случившееся Малюта Скуратов, оставив в виновных настоятеля и чернеца, о котором предстояло дознаться. После этого он мог уже не ждать от монахов и стражи монастырской лиха. Пока придут в себя от страха, пока убедятся окончательно в безвинности своей, он уже доскачет до Твери с доброй для царя вестью.

И все же предохранялся на обратном пути. Вперед пустил два парных дозора на полверсты один за другим, одну пару за собой оставил, сам же — в центре. С четверкой лучших мечебитцев.

Без происшествий доскакал и — в ноги царю Ивану Васильевичу:

— Не исполнил я, раб твой, воли твоей. В келью я, а Филипп стылый уже, на скамеечке сидючи. При мне схоронили его монахи. Я от тебя и от себя по щепотке земли кинул в могилу.

— Воля Господня, — с притворным вздохом рек Иван Васильевич. — Мир праху его. Велю в поминальник навечно внести святое имя его.

Перекрестился троекратно, шепча молитву, и — Малюте:

— Сегодня пируем, а завтра — засучивай рукава. Рви в клочья крамольников. Сам я тоже не останусь в стороне.

Более недели свирепствовали опричники в Твери, пока Иван Васильевич не посчитал достаточным наказание. И вообще, похоже было, что он начал успокаиваться, утомив кровожадность свою. В Медном уже не так лютовал. А Торжку, казалось, вовсе самая малость достанется.

Богатейший город Торжок. От торга крупного его богатство. Тверда многоводная давала путь кораблям от земель низовских к новгородским пятинам, вот и тянулись по его берегу, примыкающему к городу, причалы и лабазы на добрую версту. Велик здесь и детинец. Не менее новгородского. За его мощными каменными стенами могли укрыться в случае нужды все жители посада. Запасов в Кремле хранилось тоже изобильно. На долгую осаду хватит. Но удивительно, никто даже не помыслил затвориться в крепости от злодейства Иванова, хотя до горожан дошли слухи, как в Клину, Твери и Медном рушили опричники все, что им хотелось, как упивались они кровью мучеников. Лишь шептали с надеждой, моля Господа:

— Боже Всевышний, спаси и помилуй нас, грешных.

Молились, уничижались, не ведая в чем грешны.

Вполне возможно, услышал бы молящихся Всевышний, ибо полусотня новгородская вполне могла и не заехать в Торжок, а миновать его, проехав по прямой дороге от Вышнего Волочка на Клин, так судил Иван Грозный, и намеревался он попытать только воротниковую стражу, не въезжали ли в город крамольники, и уж исходя из их признаний творить суд над городом или миловать его, но все вышло иначе: Малюта донес царю, что в двух башнях детинца — пленные, и посоветовал ему: