Сломленное поколение

Каталина, я не хочу никого спасать. Мне глубоко насрать на тех, кто подвергнется отравлению. Они – не моя забота. Встреча нужна лишь для того, чтобы понять, чего хочет твой брат. Покончить со всем этим и свалить к чертовой матери из города. - А как же Аманда, Дороти? Я… я не знаю. Дороти – это всего лишь контракт, понимаешь? Я порву эту бумажку и выброшу. И миссис Бальмонт вновь станет бездетной миссис Бальмонт, рыдающей в свой херов фотоальбом. Аманду я отвезу к сестре, которая приходится ей настоящей матерью. Я все понимаю, Каталина, но… – Ты так не думаешь. Поэтому заткнись. Закрой свой рот. Я не хочу это слышать. Ты привез сюда Аманду, здесь она и останется. Что с тобой случилось, Сэт? Еще час назад…Сэт. Сэт! Повышенная температура, учащенный пульс, озноб, беспокойство. Я чувствую, как дождь разлагает мое тело… 16 Я сижу посреди комнаты. А вокруг – ничего кроме стен. Частично разрушенных, плачущих стен, не выдерживающих напора тяжелых капель. Звук дождя похож на шепот радиоприемника, какой-то бесперебойный сигнал, который пытается мне что-то сообщить.Я долгоноровилпопасть внутрь, теперь нужно собраться с силами и подняться на крышу. Туда, откуда бьет этот кровавый луч. Мнеэто необходимо. Вдоль лестницы висят портреты тех, кто покончил жизнь самоубийством, после моего ухода. Лия Мэйпл. Саманта Донован. ДжинаСэрнтон. Три электрона одного орбитального уровня. Три сироты, не справившихся с полученной свободой. Майк Даглас. Оливер Паркер. Трэй Стоун. Люди, неспособные любить кого-то, кроме тех женщин, которыми они больше не обладают. Шайя Полсэн. Эмили Ньюберг. Валентина Короткова. Три жизни, искавшие приключений, эмигранты, пожелавшие обрести то, чего они были достойны. По их разумению. Стик. Баф. Лея. Люди без имен. Без могил. Им просто нужны были друзья. Элтон Доршат. Его портрет висит на люке, ведущем на крышу. Мы познакомились с Элом в методистской церкви, во главе которой уже тогда стоял пастор Трой. У него, Элтона, с собой было немного крэка. Когда он зашел в исповедальню, в которой сидел я в ожидании очередной джанки-потаскухи, наступила тишина. Он долго смотрел на меня, после чего протянул руку и поздоровался. – Привет. Привет, говорю. Кого-то ищешь? – Нет, хотел покурить. Не составишь компанию? Почему бы и нет… Получилось так, что Эл сидел на месте святого отца, а я – на месте исповедующегося. Один вопрос сменял другой, всю проповедь пастора мы провели беседуя. Когда организм начал сбрасывать оковы крэка (сердце замедляло темп, а дрожь отступала) Элтон произнес те слова, которые я помню до сих пор: Друг, никого неволнуетгде ты и с кем ты.Запомни: все, что людям интересно – у тебя в кармане. Там может лежать заточка, или купюра с физиономией Франклина, зажигалка, которую ты можешь одолжить другу, чтобы тот раскурил, илиже обыкновенный гондон. Все эти лица под твоей кожей – никому не дались и даром. Все, что ты можешь получить от всех свои своих "Я" – отличную компанию, будучи на приходе. Понимаешь? Я хочу сказать, где сострадание? Где гуманность, толерантность мать ее? Ты никогда этого не получишь от другого человека. Почему? Да потому, что другие люди нуждаются в том же самом. Если в них самих нет того, чего ты от них ждешь – ты никогда этого не обретешь. Хочешь найти человека, который будет любить тебя так же, как и ты его –научисьлюбить, брат. Хочешь взаимопонимания – научись слушать. Не надо говорить мне о своих проблемах только потому, что я молчу. У меня тоже есть пара слов для людей. Да!Но они не хотят учиться. Потому – насрать. К черту.Всеони будут гнить под дождем, подобноЧакко. И мне жаль этого обжору. Самое страшное – поплатиться ни за что. Я резал людей, я сидел с этими петухами. Но я остался человеком, брат. Дело не в том, кем были мои жертвы, а в том, что я заплатил ровно столько, сколько заслужил. Все должно пребывать в равновесии. Поэтому я повторяю: не жди чуда, блядь, осанны, пока на тебя боженька поссыт райским отваром. Научись чему-нибудь.Хотя бы смотреть. Все, что ты видишь вокруг – делает тебя. Делает таким, какой ты есть. Поэтому нужно не просто глазеть, а присматриваться.Где-то между девушкой слева и стариком справа есть правда. За спиной семья, перед лицом друзья, а ты будешь всегда посередине, ибо не ценишь.Вечный середняк. Ничто. Просто кусок мяса, бездушный, как те шлюхи, засыхающие на скамьях в раскатах могучего голоса пастора. Иди, вмажься, если хочешь такой жизни. Присядь рядом, сделай вид, что ты такой же. Может, тогда ты не будешь чувствовать себя одиноким. Чушь. Ты пересядешь с одного дерьма на другое.Если ты чему-то и научишься – жалеть о содеянном. Залипни раз, залипни два – почувствуй, каково это быть низшей моделью. Второсортным организмом. Устарей вместе с ними. Это – не бунт, пойми, ЭТО – не бунт. То, что лежит у тебя в кармане – определяет тебя для других. Но там могут лежать не только заточка или гондон. Положи туда дождь, брат. По капле всего, чему ты хочешь научиться. Постарайся положить туда дождь. Бессвязный поток его слов собирался воедино годами. И я смог положить в карман то, что априори не может там оказаться. То был момент абсолютного откровения. Элтон говорил со мной, но не думал, что ему сказать. Я каждый день пересматривал тот фильм, где некто Эл Доршат вбивает в мою голову что-то противоестественное. Закрывал глаза, падал во мрак и слушал. На его похоронах не было никого кроме меня. Я помню, как писал прощальную записку, как царапал слово за словом, воспроизводя апологию Эла. "Все, что людям интересно – у тебя в кармане". "Все они будут гнить под дождем, подобно Чакко". "Самое страшное – поплатиться ни за что". "Положи туда дождь, брат". И вот он смотрит на меня с картины. Чего ты хочешь, Элтон Доршат? 17 Открываешь глаза и видишь, что над тобой склонились племянница, "мать" и "любовница". Весь родственный виварий, каждое животное которого так и норовит выразить тебе толику своего сочувствия. Людям нравится быть напуганными. Потому что это ощутимо. Страх обладает гораздо большей массой, нежели благоденствие, провоцирующее жажду. Если ты голоден – открываешь холодильник. Если хочешь курить – распечатываешь пачку. Но если тебе хорошо – "задача не имеет решений". Любая крайность стремится к норме по мере твоего приближения к ней. Заполучив самую красивую женщину во вселенной, или став богатейшим человеком планеты, ты все равно получишь перманентное уныние. Лишь решив, что обладаешь всем, ты поймешь, что ничего не имеешь. Потому что ты – часть всего. Складируя собственные достижения на полках тщеславия, смахивая с них паутину, осознаешь, что они – это ты. И только. Да, есть один способ распорядиться всеми своими титулами и заслугами. Рассказать о них. Но только всем насрать. – Сэт, с тобой все в порядке? – Сынок, я так испугалась! Эта девочка, Аманда, поражает все больше и больше. В то время как Дороти и Каталина изображают заинтересованность, она просто смотрит на меня. Улыбается. Есть такие места, где ее назвали бы холодной сукой. Несмотря на возраст девочки. Так положено: ребенок обязан плакать, если происходит что-то страшное. Обсессия: Ты должен грустить, когда кто-то умирает. Твой долг – скорбеть, когда кому-то плохо. Компульсия: Ношение маски, подмена ощущений. Я вижу, как Дороти что-то убирает в свою сумочку, в которой она хранит медикаменты. Лекарства от одиночества: валокордин, корвалол, валидол. Седативная панацея. Я не знаю, чем "семья" меня накачала, но во рту остался горьковатый привкус. Что со мной случилось? – Ты потерял сознание, Сэт. Тебя всего трясло. Я помню, как говорил о том, что нам необходимо встретиться с Дэлом. – И по-прежнему не считаешь это глупой затеей? Нет. Потому что я не люблю, когда на меня что-то давит. Когда расстояние от стены до стены меньше, чем оно должно быть. Ты не понимаешь. Это вообще не моя проблема. Я не имею ни малейшего представления, что творится в голове у твоего долбаного брата. Он звонит и говорит, что все хорошо, Каталина идет на поправку. Потом эта записка, Дэлмер, изделия, которыми можно похоронить всех сирот континента. Я теряю сознание, сидя на кровати. Ты вскрываешь себе вены. По-твоему это – нормально? Глупо было бы сидеть и ждать момента, когда все само разрешится, или Дэл найдет нас и превратит в каких-нибудь, блядь, стеклянных поросят! – Я поняла тебя. Ты ничего не поняла. Ты – его сестра. И что бы я ни сказал, все будет казаться бредовой идеей. Опасной, рискованной. Потому что Дэлмер – единственный человек, которому ты не безразлична. Только не забывай, что по его сценарию ты должна была всю оставшуюся жизнь винить себя за то, что сгорели ваши родители. Что он предпочел сломать тебе ребра и пробить голову, лишь бы ты верила каждому его слову. Дэл знает, каково это. Чувствовать себя дерьмом. И всю свою обоссанную жизнь он валит проблемы на тебя, на случайность. На что угодно. Может быть, отправив тебя в "Лэнгот", он вновь ощутил себя виноватым. И я – всего лишь пилюля, которой можно вылечить сестренку. Бедную, несчастную Лину, ставшую такой, какая она есть, из-за навязчивых идей собственного брата. Я кричу на Каталину и понимаю – это семья. В мире есть множество людских мальформаций. Но семья – самый противоречивый механизм из всех известных мне. Самый близкий человек в силах уничтожить тебя, растоптать, унизить так, словно ты ничего не стоишь и никем не являешься. Пауки-крестовики каждое утро поедают собственную паутину, а потом плетут ее заново. Нежеланного ребенка можно сбросить у ближайшего мусорного контейнера. Мужа с коротким членом – променять на другого. Разбить супруге лицо, чтобы она никогда больше не смотрела на прохожих. И сплести новую сеть. Из таких же идиотов, сбегающих от своего уникального одиночества, в котором им невероятно уютно. Обсессия: Ты должен иметь семью. Ты обязан иметь детей. Это закон. Компульсия: Цветы, постель, кольцо. – Сэт, я же сказала, что поняла тебя. Сегодня мы поедем к Дэлу. И будь что будет. Который час? – Шестой. Ты выключился на минуту, потом открыл глаза, спросил, чего хочет Элтон Дор-какой-то-там и уснул. Что за Элтон? Это неважно. Я не хочу думать о том, что сказать Дэлмеру при встрече. Знаете, порой экзистенция выбрасывает на обочину не совсем здоровых людей. Я хочу сказать, оглянитесь. Все эти коляски, рассекающие по тротуарам, синдромы Дауна и Туретта, синдром Тернера – один процент, жалкая капля. Все остальное – любовь. Обсессивно-компульсивное расстройство. Брак, заложенный где-то на уровне генов. Ненужная потребность в близости. Называйте, как хотите. Любовь – тяжелое психическое отклонение, явление, обладающее сокрушительной силой. Это не инстинкт и не эмоция. Злокачественное новообразование, порождающее те самые мальформации. Миллиарды больных, которые не могут надеяться на какое-либо лечение. Потому что нет такого госпиталя, способного оказать помощь беднягам. Рожденные в хосписе. Обсессия: Мне нужно кого-то любить. Мне необходимо быть любимым. Компульсия: - Я вижу, как волнуется Каталина. Это и не удивительно. Уже вечер. Дороги практически пусты, только редкие автомобили проезжают мимо тебя, ослепляя светом "ксенона". Дворники сметают бесчисленные капли с лобового стекла, после чего возвращаются за вновь прибывшими. Вверх-вниз, вверх-вниз. В доме нет света. Возможно, Дэл еще не вернулся. Скорее всего, отгружает свою продукцию на задворках очередного детского дома или разыскивает сестру. – Пойдем. Если его нет, попробуем поискать тетрадь. Подождем час, не объявится – свалим. Дверь не заперта. Подобному есть три объяснения. Первое – в этом районе воры встречаются чуть реже, чем шлюхи. Второе – Дэл просто забыл запереть дверь. Третье – он хотел, чтобы кто-то сюда вошел. Тишина. От аромата сантала не осталось и следа. Каталина сказала, что нашла послание в шкафу. В первую очередь мы отправились к нему. Можно было бы вытащить все коробки, обыскать их, если бы не записка на дверце: "Я знал, что вы вернетесь. Душевая". Каталина неуверенно посмотрела на меня и двинулась по направлению к лестнице. Так тоже иногда бывает: тебе становится немного не по себе, когда делаешь шаг, а нога скользит из-за свернувшейся на полу крови. Мы остановились у двери, ведущей в ванную. Я прижался спиной к стене и протер глаза. Мне не хотелось туда заглядывать. Но где-то внутри меня крепло желание увидеть Дэла, покончившего с собой из-за того, что его план провалился. Хилари. Аннет. Мадлен. Кажется, будто они просто спят. Три небрежно доставленных сюда, но так аккуратно, по-отечески, уложенных тела. Мои "сестра", "невеста" и "дочь". Каталина заплакала. А я смотрел на трех девушек, лежащих на полу ванной, и пытался понять: сколько еще нужно времени, чтобы счесть это своей утратой. А людям нравится быть напуганными. Потому что это ощутимо. 18 Может быть, так оно и должно было случиться. Все двадцать семь лет от Аннет требовали замужества. Все начинается с пеленок. Маленькие девочки играют в невест, надевая на голову наволочки вместо фаты. И мамочки умиляются, когда видят своих дочурок в подобных образах. Ребенок воспринимает такую реакцию, как одобрение. Когда девочка становится взрослее, гардероб пополняется еще одним предметом – лифчиком. Туалетные принадлежности – прокладками или тампонами. В таком возрасте в голову вбиваются мысли о платонической любви, целомудрии, светлом и прекрасном чувстве. Которое толкает людей к суициду. Дочери взрослеют, похоть становится неудержимой. Первый секс, первая симпатия. Разрыв. Злоба. Обида. Смирение. К двадцати семи годам Аннет знала, что такое "страдания". Знала, кому можно доверять, а кому нет. Но ее мать предпочитала напоминать о том, что должны быть внуки. Обязаны быть. Или ты становишься никем. "Мамочке за тебя стыдно". Нет. Мамочке стыдно за себя, ибо она не может похвастать в телефонном разговоре достижениями своих внучат. От Аннет требовали того, чего она дать была не в состоянии. Никто ни разу не поинтересовался, почему так происходит. Аннет была бесплодна. Никто ни разу не спросил, чего хочет она. Только мощнейшее назидание. "Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Оставьте же меня в покое". Хилари. Больная несчастная Хилари, страдавшая от биполярного аффективного расстройства. Она получила то, чему ее учили. Мужа и ребенка. Супруг покинул дом сразу после того, как акушер-гинеколог выбросил в ведерко нечто похожее на окровавленного малыша. Можно сказать в прямом смысле. Долгие годы родительской пропаганды, клятва мужчины, пообещавшего оставаться с Хилари и в горе и в радости, заверения врачей в том, что плод развивается нормально. Фетоплацентарная недостаточность. Гипоксия плода. И все. Нет той сказки, которую мама с папой рассказывали чуть ли не каждый день. Нет ничего, кроме непонимания, попытки найти причину и психического отклонения, сменившего на посту своего напарника. В Хилари жило два человека – одинокий и одержимый. Каждый из них постоянно пытался перетянуть одеяло на себя. Так прошел год. Затем второй. У моей "сестры" появился я. Маниакальная фаза – трахни меня, насрать на то, что ты мой якобы брат. Депрессивная фаза – бесконечное молчание. Я спрашивал у нее, чего она хочет. "Отымей меня, отымей как следует. Я хочу, чтобы меня оставили в покое". Мадлен. Девочка, оставшаяся в абсолютном одиночестве, ради которой я исполнял обязанности настоящего отца. Интересовался ее успеваемостью, приходил на выступления ее танцевальной группы. Смотрел фильм, в котором она оказалась счастливее всех ее подруг. Мадлен – жертва стечения обстоятельств. Незапланированная сирота. Но вся ее скорбь рассеялась с той новой, безответственной жизнью, в которую она, не задумываясь, нырнула после смерти родителей на "Лонгфелло". Я был рад за нее. Мадлен не нужно было перед кем-то краснеть, когда деканат подписывал приказ на отчисление. Она не испытывала никаких трудностей с наркотиками. Курила столько крэка на втором этаже родительского дома, сколько считала нужным. И никогда не перебарщивала. Некому мстить. Рядом не было никого, кто мог упрекнуть девушку в индифферентном отношении к будущему. И никто не расстроится, когда она умрет. Может быть, пара местных газетенок вспомнит трагедию на круизном лайнере, проведет какую-то аналогию. Сделает какие-то выводы. В некрологе. Тринадцатая страница. В самом углу. Там, где никто и не заметит. Как это было и с родителями Мадлен. В день ее рождения я поинтересовался, чего она хочет. "Я хочу, что бы меня оставили в покое. Оставьте же меня в покое". Известные Неизвестные. Все три тела, лежащие на полу в ванной. Огромная лужа крови – своего рода простыня, чтобы девушкам было удобнее. И сколько бы ни всматривался в эти безмятежные лица, я так и не мог понять, почему люди рыдают, видя мертвецов. Особенно, если это близкие люди. Известные мне "сестра", "невеста" и "дочь". Что должно произойти? Меня внезапно окутает отчаяние? Или упадет небо? Смерть – не повод для угрызений. Или мучений. Но есть одна мысль, которая не покидает меня с того момента, как мы с Каталиной нашли тела. Всего бы этого не было, если бы не "стечение обстоятельств". Сколько мелких частиц собралось воедино, чтобы в итоге были наказаны невиновные? Они и вправду поплатились ни за что, как говорил Элтон, ставя в пример Чакко. Бедного Чакко, которому так сочувствовал Данте. Идея "Семьи напрокат" возникла в моей голове сразу после той "апологии Эла". Я пытался научиться любить. Возможно, у меня это не получилось. И сколько бы человек не покончило с собой, проклиная монотонный звон унылых стен, окружавших их, я знаю, что все делал правильно. Задумка Дэлмера с "Лэнготом", обращение ко мне за помощью его сестре, случайно найденная записка. Все это привело к концу трех одиночеств. "Я – смерть, великий разрушитель миров, несущий гибель всему живому". Слова Роберта Оппенгеймера. И так отныне. Не имеет значения сам факт: умышленно ли я подвел Аннет, Хилари и Мадлен к такому исходу, или "так получилось". Я – инициирующее устройство. – Сэт, я хочу уйти. На хрен тетрадь. Пойдем, прошу тебя. Каталина права. Одним взглядом я не оживлю погибших девушек. И сколько бы я здесь ни стоял, ничего не произойдет. Ничего и не происходит. Дома по-прежнему остаются за спиной, утопая в завихрениях памяти. Деревья прогибаются под напором мощнейшего ветра. Стук капель – теперь это норма. И я по-прежнему не считаю, что природа оплакивает трупов. Где-то за пределами городской черты закапывают изнасилованную женщину, разрезанную "по суставам". Не то время и не то место. Совсем недавно два лабрадора – эталоны абсолютной "не-агрессии" в отношении человека – загрызли маленького мальчика, за которым не усмотрела его слегка подвыпившая бабушка. Старушка не смогла долго мириться с собственной безответственностью. Есть сотни аргументов "за". Столько же может быть и "против". Но природа насилия трактует все случившееся, как само собой разумеющееся. Любая история, которая способна напугать человека, или сделать его параноиком – такое же рутинное явление, как и свадьба. Рождество. Пасха. Это все та же категория "ничего не происходит". Потому что насилие случается постоянно. Закономерное срастается с выдающимся. И мы имеем то, что имеем. Застывшую массу. Горло пронзает острая боль, словно проглотил подушечку для булавок. Где-то слева, в области сердца, чувствуется некое давление. Кто-то назвал бы это психосоматикой. – Мне кажется, я хочу того же, что и ты. Убраться из города? – Да. Ты прав, слишком много событий для такого короткого промежутка времени. Кстати, кто эти девушки? Я рассказал Каталине, кем мне приходились убитые. И что Дэл знал о них по моим рассказам. Еще один сраный просчет в незапланированной игре с Дэлмером Симмонсоном. Иногда проще ничего не говорить людям. Ведь чем больше они о тебе знают, тем меньше вероятность тебя самого. Информация имеет свойство трансформироваться, проходя сквозь несколько ртов. В конечном счете, существуешь ты-настоящий. Здесь и сейчас. А где-то – ты-желаемый. Такой, каким тебя хотят видеть. Далеким от правдивого образа. Ты можешь быть Сэтом, Джеком или Иеронимом. И все потому, что "все эти лица под твоей кожей – никому не дались и даром". Видели картину Босха "Страшный суд"? Явление христа-судии на радуге, в сиянии Славы, и богоматерь, просящая за грешное человечество. Только вместо христа – минивэн Версо возле дома Дороти Бальмонт. Я не видел никаких трупов, не ступил во вторую кровавую лужу, но чувствую, что где-то внутри нарастает давление. Может быть, это психосоматика. – Твою мать… Я говорю Каталине, чтобы она выходила из машины и отправлялась обратно в дом брата. Пусть найдет тетрадь. Пока Дэлмер в сиянии Славы расправляется со всеми Известными Неизвестными. 19 Все знают, что Пол Маккалеб – слепой. Винтажные солнцезащитные очки "Cazal", желтая повязка с надписью "Langoth" на рукаве. Его совершенно не смущает отсутствие зрения, наоборот – он хочет, чтобы люди смотрели запись с его очередным интервью и знали об этом. Дело всей его жизни не нуждается в рекламе, ведь чуть ли не каждый хочет забыть о том, что с ним случилось. Сколько бы зла не пыталось тебя чему-то научить, ты все равно поступишь неправильно. Смахивая капли пота со лба, избежав смерти или обыкновенной аварии, думаешь, что это позади. И никогда ничего тебя не потревожит. Но это не так. Полагая, что карма навсегда о тебе забудет, теряешь ощущение опасности. Все самое худшее позади. Но это не так. Среди семи миллиардов человек непременно найдется такой безумец, которому будет неугодно чье-либо равновесие. Этот безумец – своего рода желчный пузырь, накапливающий в себе горьковатую жидкость, выделяемую окружающими его людьми. Любой совет, любое оскорбление – порция первосортной печеночной желчи. Вы видите в безумце случайного задрота, который выглядит так, словно ему можно дать хорошего пинка. Нет. Это нужно сделать непременно. Самоопределиться, самоутвердиться. Почувствовать себя чем-то более значимым, ценным, нежели тот бедолага. Сделайте это просто ради похвалы, одобрения своих приятелей, родителей, кого угодно, но сделайте это. А еще лучше – убейте его. Проверьте уровень своей гуманности, насколько низко тот пал. Не смогли? Значит, ваша вина в том, что я до сих пор жив. Что я до сих пор трахаю ваших мам, жен, дочек и отчимов. И что бы вы там ни говорили, я буду это делать. Покуда мы все идем вниз, словно южное солнце. В мире людей, вечно жалеющих о своих поступках, Пол Маккалеб стал своего рода панацеей. Спаситель, которому не составит труда избавить тебя от тоски. Тесей, расправившийся с минотавром одиночества. И подобно любому божеству - основатель "Лэнгота" уязвим. Практичен настолько, насколько позволяет быть таковым его среда. Он изобрел лекарство от самобичевания, возможно, когда-нибудь ему удастся победить жестокость. Но он не станет от этого "менее слепым". Не прозреет, творя добро, совершая нечто положительное с точки зрения вселенной. И это первое доказательство. "Лэнгот" штампует божков, как консервные банки. Они позволяют людям ощутить себя чем-то стоящим, наделенным безграничными возможностями, особями, способными вершить хотя бы одну, но судьбу. "Пациентов" доктора Маккалеба рвет собственной важностью, они высерают килотонны самозначимости, чихают на тебя могуществом. И все они заканчивают в могиле, вырытой за "десятку в час". Трупные черви не имеют такого меню, в котором они могли бы выбирать себе запеченного крестьянина, или тушеного аристократа. Нам говорят об Образе и Подобии. В таком случае ваш бог чудовищно уродлив. В таком случае ваш бог – такой же мертвец. Осиротели ли вы, осознав подобное? И это второе доказательство. Существенное отличие одного человека от другого заключается лишь в количестве степеней свободы. В числе характеристик, необходимых для его существования. Чем больше воспоминаний в твоей голове, тем больше переменных требуется для их вытеснения. Замещения. Люди, пытающиеся заиметь все, только чтобы не ощущать себя покинутыми, – специализация "Лэнгота". И люди говорят спасибо перед процедурой "затирания". Количество степеней свободы системы "господь" равно одному. Просто поверь. И это третье доказательство. Сколько бы душ ни было загублено унынием, обжорством или гневом – все остается в том виде, в каком существует "сейчас". "Люди часто задают мне вопрос: страдаю ли я от того, что не могу видеть? Знаете, подобные недоумения возникают лишь в тех головах, которые не познали явление "утраты". Им незнакомо это понятие. Когда вы чего-то лишаетесь, чего-то необходимого, жизненно важного,или того, к чему просто привязались. Я не могу сказать, что это – счастливые люди. Потому что случайность не поддается интуитивному познанию. Все прогностические методы бессильны, когда мы говорим о карме, фатуме, жребии. Любое горе – внезапно само по себе. Возможно, это связано с абсолютным отсутствием генетического позитивизма у человека, с отрицанием эмпирического исследования самих себя. Я хочу сказать, человек,не познавший печали, считает, что этого с ним никогда не произойдет.Он видит в телевизоре цунами, террористические акты, уличные столкновения, но не может спроецировать себя на все это. Потому что не пережил и не понял. Только представьте, сколько людей погибает ежедневно. Из них две тысячи – самоубийцы.Люди, которые знают, что делать дальше, но не обладают достаточной силой воли, которая позволит им не убить это знание, а напитаться им. Сама идея "Лэнгота" –дать шанс, надежду. Восемьсот тысяч в год. Так страдаю ли я от того, что слеп? Нет. Потому что мне повезло, я потерял нечто такое, что с легкостью превзойдет любую другую утрату. Я знаю, что страшнее уже некуда". Пол Маккалеб. Наш безумец изливает накопленное на тех, кто сделал его таким. Но это – не возмездие. Скорее, результат научения. Что я мог вынести из своего детства? Отец регулярно насиловал мою сестру, ставшую в итоге шлюхой. Избивал мать за то, что тане могла слезть с викодина, кокса и амфетамина. Просто он не мог принять такие зависимости. Он ведь тоже был наркоманом. Только отдушиной для него являлось насилие. И, вроде бы, мы прекрасно дополняли друг друга. Уродливость двух питала агрессию третьего, благодаря чему учился четвертый. Самодостаточная замкнутая система, которую обычно называют семьей. Но даже такие связи не выдержали напора противоестественности самой концепции брака. Людей может объединять что угодно. Деньги, секс, контракт, но все подходит к концу. Все разбивается о невозможность. Иногда мне кажется, что я вырос не в этой семье. Еще тогда где-то внутри щелкнул запорный механизм. Никто не войдет. И если даже войдет – никогда не покинет. Со временем остался лишь первый вариант. Самый верный. Потому что человек, способный пробраться в самую глубь твоего существа, при выходе обязательно обо что-нибудь запнется. Например, о сердце. Один раз, второй, третий. Как итог – растоптанное нутро. Безумие заразно. "Способность человека влиять на ход событий – миф,выдумка, вопиющее заблуждение. Очередной способ прикрыть снедающее бессилие. Каждыйшаг определяется не желанием индивида, не инстинктом, но его прошлым. Поцелуем, знакомством, статьей в газете или трагедией. Мы говорим своим клиентам: "Сценарий – важнейший этап в моделировании последующей жизни".И они понимают это буквально. Будто оставшиеся годы просчитаны и сконструированы по их собственному проекту. Но механизм работает по-другому: вы лишаетесь всех воспоминаний о людях, некогда окружавших вас. То направление, которое задавал вектор чьей-то воли – исчезнет. Навсегда. Разработанный вами сценарий, прошедший проверку опытными редакторами, строит новое мироощущение.Изменяется восприятие в соответствии с "прописанным опытом". И уже на основе выдуманного прошлого, вы шагаете вперед. Наши клиенты – мечтатели, рискнувшие пропустить через себя несколько электрических импульсов, изменивших их бытие коренным образом. Несостоявшиеся самоубийцы. Из разряда "мясо" они переходят в разряд "персонажи". Причем такие, которые придумали сами себя, собрали по частям и направили в желаемое русло. А дальше – та же дорога, по которой катит каждый из нас, не имея возможности повернуть рулевое колесо. И все потому, что какая-то случайность в купе с невозможностью управления толкает людей к пропасти. Последнему якобы собственному решению". Пол Маккалеб. А порой, когда я засаживаю какой-нибудь потаскухе в исповедальне, любезно предоставленной добрым пастором, я обретаю покой. Все кажется… нормальным. Как будто, так и должно быть. Будто я занимался этим всю жизнь. Я хочу сказать, все, что мне хочется в такие моменты – новой порции страданий. Чтобы стряслось что-то такое, от чего мне станет больно. Не по себе. Латентный мазохист. Скучающий страдалец. Безумец, которому не хватает тех минут, когда он был востребован, как объект насмешек и унижений. Как их постоянный зритель. 20 Поняла ли Каталина, что я воспользовался ею, как щитом, отправив искать тетрадь, которая теперь не так уж и важна? Дэл не знает, где его сестра. Единственное, что ему известно – она со мной. По крайней мере, была. Наверное, Дэлмер ждал, пока мы уедем, чтобы войти и расправиться еще с несколькими составляющими моей жизни. В доме оставались лишь Дороти и Аманда. Люди, потеряв которых, видимо, ничего не изменится. Я не знаю, сколько должно погибнуть человек, чтобы внутри меня что-то щелкнуло. Убийство – не то, чем можно воздействовать на кого-либо. Этим можно только напугать. Того, кто сам боится смерти. Кто считает себя нужным, незавершенным. Словно сон. Я пробиваюсь сквозь стену дождя, дабы попасть в помещение. В окнах ничего не происходит и они не разбиты. Теория Уилсона и Келлинга по-прежнему актуальна. Ведь стекла, оставшиеся в целости, не гарантируют полной безопасности. Не дают ощущения сохранности. По большей части "теория разбитых окон" – лишь намек, предупреждение – скоро все пойдет не так. Но даже тогда, когда я знаю, что внутри происходит нечто ужасное, стекла остаются неповрежденными. Дежа вю. Дверная ручка скрипит так же, как и в том сне. Не заперто. Кажется, будто "сейчас" – это то, к чему меня подводили. Намекали, что все случится именно так, не иначе. Все эти видения, стечение обстоятельств. Я иду туда, где, скорее всего, меня ждет удар ножом или пуля, или еще какая-нибудь достойная смерть. Под аккомпанемент скрипящего пола, я не спеша побрел в сторону кухни. Свет везде погашен. В доме настолько тихо, что я слышу голос ведущего полуночных новостей, доносящийся из соседнего жилья. Старая миссис Боумен. Глуховатая подруга моей "мамы", с которой они постоянно обсуждают шоу Опры Уинфри. Шоу, снятое с эфира. Эти одинокие люди… они все живут тем, чего больше нет. Погибшие родственники на снимках или телевизионная передача, молодость или здравомыслие. Необратимые явления и вещи, без которых приходится тяжело. Проблема заключается в том, что никто не хочет покидать насиженные места. Теплые и уютные. Реальность, какой бы она ни была по мнению Дороти Бальмонт, уступила место кошмару. Просто карма – не самый меткий стрелок. И она промахивается. "Мама" – прямое тому доказательство. У меня кружится голова, горло болит сильнее прежнего. Тошнота, озноб. И свист рассекаемого битой воздуха. "Тот же люк. И он открыт. На меня падает красный свет, частицы розового пепла ложатся на промокшую одежду и продолжают сиять. Всего несколько ступеней. Я не знаю, зачем мне это. Что я там увижу? Но ощущения подсказывают, что мне необходимо попасть на крышу. Нужно понять. Дойти до конца, просто чтобы не сожалеть. Весь мой путь – отец, насиловавший Каталину у меня на глазах. Тринадцать самоубийц, никогда не приходившихся мне родственниками, но являвшимися таковыми по контракту. Элтон Доршат. Человек, подтолкнувший меня к тому, что я имею сейчас. Непрекращающийся ни на секунду тяжелый дождь. Пустые стены. Ровно пять шагов. Раз. И тебе кажется, что все это происходит не с тобой. Жизнь – не то, чем обладаешь именно ты. Обыкновенная случайность. Два. Весь твой организм начинает бунтовать. Возмущение, яростный протест, непонимание. Почему все это случается со мной? Три. Я хочу жить. Я делаю все возможное, чтобы хоть немного разукрасить блеклое бытие. Еще немного. Четыре. Но все утонет в потоке необратимости, или урагане, который будет бить меня о скалы, утягивая все ниже. Поздно. Пять. Все так и должно быть, ничего не меняется не потому, что я не хочу этого, а потому, что это –закон. Бессилие. Смирение. Я оглядываюсь по сторонам и вижу всех, кто когда-то был рядом. Дороти, Аманда, Каталина, отец, мать, Сильваия, пастор. Все. Дождь срывает с них кожу. Скелет сбрасывает мышцы. И я стою в этом свете, стараясь понять, что происходит. Все предметы и люди накладываются друг на друга, создают новую форму. "Ничего". Как та татуировка на шее Дэла. Все эти знаки ничего не стоят, если не принимать их в расчет. А здесь, "внутри" кровавого луча, прошлое сворачивается в одну единственную точку. Как будто стало "ничего". – Давай, открывай глаза. Дэл смотрит на меня, держа в руках ствол. Голова раскалывается, та бита, что лежит сейчас на диване, попала туда, куда нужно. Веревка, обвившая мои руки за спиной, не дает конечностям трястись. Колебания передаются всему телу. Изо рта капает гнойная слюна. Дождь в прямом смысле уничтожает мое тело. – На что ты надеялся, Сэт? Так ведь тебя называет моя сестрица? Эта подпись была на портрете. Где они? Дороти, Аманда? – Ты просто оглянись, "друг". Я с трудом поднимаю голову, первое, что бросается в глаза, – свет. Уже утро. И вся моя семья. Старый педофил мистер Морелли. Дороти Бальмонт, Аманда, Мария, Такер – мой компаньон, Сильвия, пастор Трой. Все они находятся в том же положении, что и я. И они живы. Почему Дэлмер не расправился с ними? – Что ты теперь чувствуешь, Сэт? Тебе стало веселее? Какого хрена ты вообще полез во все это?! Да, она нашла записку, вскрылась, да и хер с ней! Ты не умеешь любить, сука. А значит, я не понимаю, зачем тебе понадобилось увозить ее куда-то, Каталина спокойно умерла бы в этой сраной душевой! Нет. Ты же у нас спаситель! Посмотри на всех, кому ты помогал, мессия. Это твоя вина. Дэл, почему ты это делаешь? – Потому что я – не ты. Все, кто становились твоими родственниками, убивали себя. В случае с Аннет, Мадлен и Хилари я всего лишь ускорил наступление неизбежного. Рано или поздно родители или средства массовой информации, или психическое расстройство прикончили бы их. Почему сироты? – О, ты хочешь узнать все, прежде чем умрешь. Я дам тебе такую возможность. Ты догадался, зачем мне детские дома. Но не понял, почему Бэтти Тэйлор. Почему Генриетта Таунэйс. Они все одиноки. И я не просто прикидываюсь их братом, отцом или еще кем-то, как ты. Смерть для таких людей – самый правильный выход. Я смог совместить работу и убеждения. В отличие от тебя. Ты правильно сказал, я – не ты. Дэлмер… – Заткнись. Что ты вообще можешь знать? Почему ты так уверен, например, что "Лэнгот" не стер и твою память, а? Откуда тебе знать, что твои воспоминания – не долбаный сценарий, написанный тобой же? А я все предусмотрел. Да, когда-то я сжег своих родителей. Дважды, Сэт, дважды! Теперь они покоятся в урнах. Но я не сожалею, не страдаю. Пол Маккалеб спас меня от самого себя. Каталина ненавидела собственного брата. Звонила, пыталась наладить контакт, но каждый разговор заканчивался истериками. Мне каждый день напоминали о моем поступке. Я и сейчас знаю, что произошло тогда. Но не раскаиваюсь. Вся эта легенда о виновности Каталины в случившемся – попытка подтолкнуть ее к пропасти. Я не мог просто убить сестру. Заставь человека думать, что он – причина смерти своих родителей, и тот все сделает сам. Без твоей помощи. Нужно было лишь уговорить Каталину пойти со мной в "Лэнгот". "Чтобы наладить прежние отношения. Забыть, почему мы так отдалились". Я… Дэл. Отпусти их. – Ну, уж нет, приятель. Это – твоя проблема. Я не знаю, сдал ли ты меня кому-нибудь, но после всего произошедшего оставить свидетелей – опрометчивый ход. Ты решил, что можешь спасать людей от одиночества. Собой. Но подобного рода ноша слишком тяжела для такого задрота. Чувствуешь аромат бензина? Я – перфекционист, Сэт. И ты будешь красиво гореть в компании своих "родственников". Считай это одолжением. Перед лицом все вспыхнуло. Дэл захлопнул дверь. Все, кто находились рядом со мной, паниковали. Пытались избавиться от веревок. Кричали. Как будто, это поможет. Сквозь языки пламени пробивался красный свет, разбавленный синими тонами… Эпилог Когда включаешь новости, ты надеешься увидеть там что-нибудь увлекательное. Невероятное, необъяснимое. Хочется чьих-нибудь страданий. Я и впрямь не могу утверждать, что не был клиентом "Лэнгота". Но это не имеет значения. Каталина нашла ту тетрадь, где повествуется о жизни семьи Симмонсонов. Настоящей жизни. Не той, о которой рассказывал Дэл. В руках у меня газета, на передовице которой изображено лицо Каталины, поедающей прах своих матери и отца. Всё, что случилось за последний месяц, окончательно лишило ее рассудка. "Семейное фото". Находясь на реабилитации, я только и делаю, что смотрю телевизор, слежу за процессом. Вся суть кармического воздаяния стала для меня очевидной. Помните? "Моделирование диссоциативной фуги и ретроградной амнезии с помощью электросудорожной терапии". Либо Дэлу немного не повезло, либо он очень умело уклоняется от пожизненного срока. Скорее всего, ему досталась диссоциативная фуга. Больные в состоянии фуги могут придумать себе другие имя и биографию и не знать, что они больны. Они могут найти другую работу и вести внешне нормальную жизнь. Причиной диссоциативной фуги является психическая травма или невыносимая ситуация, в которую попал больной. Фуга носит защитный характер, поскольку даёт больному возможность получить отпуск от своих проблем. Разве мог слепой сделать что-либо абсолютно точное, не дающее сбоев? Нельзя винить Пола Маккалеба в том, что одному из сотен тысяч клиентов подарили не то, чего тот хотел. Я верю растерянным глазам Дэла. В зале суда он, пожалуй, один не вызывает сомнений. Адвокаты, судьи, наблюдатели, карикатурщики – все они смотрят на беднягу так, словно он разыгрывает спектакль. Я не знаю таких актеров, которые столь убедительно изображают недоумение. Аманда теперь живет с Дороти и считает ее своей настоящей бабушкой. Сама же миссис Бальмонт относится к девочке, как к родной. Как и ко мне. Ей неважно, почему появился Дэл Симмонс, угрожавший ей расправой. Я ли притащил с собой это несчастье, или "так случилось". Старая больная Дороти Бальмонт каждый второй день навещает меня, приносит мое любимое печенье. Несмотря на то, что контракт истек. Вместе со мной за процессом наблюдают миллионы. Они следят за судьбой человека, травившего тысячи сирот, пытавшегося сжечь заживо несколько человек, зарезавшего трех одиноких девушек. И люди жалеют Дэла. Этого человека, единожды оступившегося в прошлом. Что бы там ни говорил доктор Маккалеб, сколько бы дерьмовых апологий он не изливал на людей, вся суть его речей сводится к одному: "Каждый шаг определяется не желанием индивида, не инстинктом, но его прошлым". Вместе со мной за процессом наблюдают миллионы. В такие моменты они чувствуют себя менее одинокими. Потому что есть за кого переживать. Есть повод для обсуждения. Кто-то встанет на защиту Дэла. А я выпишусь и направлюсь в "Лэнгот". Сценарий пусть пишут за меня редакторы. Сломленное поколение The Departed Покойники Фокстрот выдыхаетспасибо Говоря языком идиота, засунувшего тощую ручонку в осиное гнездо в надежде немного поправиться. Десять самых волнительных минут назад я взялся за этот подозрительный во всех смыслах труд. Почему я начал с благодарностей, поклонов и приветов? Все очень просто. Когда смотришь на собственное детище, откормленное за некоторый промежуток времени (полный переходов из одного агрегатного состояния в другое) тебе глубоко насрать на каждого двуногого, приложившегося к эволюции задумки от "ничего" ко "многому". Да и это не та работа, где увидеть себя в "благодарностях", – приятная мелочь. Скорее, повод пожалеть о случившемся. Погладить себя по головке, залить позор дешевым портвейном и уложить победительницу конкурса "Мисс Вселенная" двадцатилетней давности на деревянный матрас, который можно гордо называть ортопедическим, если дыра в кармане шире бумажника. Причина – следствие. Диалектика нищеты. Thank you, Эрнест Миллер Хемингуэй, за Потерянное Поколение. Merci, Жан-Луи Лебри де Керуак, за Разбитое. Спасибi, Чарльз Майкл Паланик, за Поколение "Х". Все три ваших попытки систематизировать глупость и отчаяние подтолкнули меня к невозможному. А если быть точным, как рак простаты, – наведению порядка на городской свалке грез и мечтаний. Спасибо, доктор Смерть, за то, что ты смог таки надавать по жопе всем этим противникам волеизъявления. Где бы ты ни был. Спасибо, Курт Дональд Кобейн, за новый рецепт для Марты Долбаной Стюарт. Но можно было и без валиума. Наверное. Икс, Игрек, Зет. Что бы все это ни значило. Внутри меня непрерывно работает крохотная мясорубка, выплевывающая килотонны отвращения ко всему, что я люблю. И я знаю, что моя воля носит сверхпаразитический характер, посасывая силы и свободу из всего, что было придумано до меня. Я – обыкновенный наблюдатель, пожелавший остаться в тени собственных мизантропии и нонконформизма, поджигающий фитиль динамитной шашки, на которую сел несколько лет назад. Жалкий инфант, возомнивший себя светилом современной психологии саморазрушения. То, насколько я прав в своем раболепии пред модными тенденциями противоречия и абсолютного нигилизма, определяется не количеством поощрений за проделанную работу, а числом плетей. И чем больше недовольных возьмется за осуждение, тем больше аргументов я затолкну в барабан "Ремингтона-1858", пальнув из которого, можно запросто разнести голову самого ярого апологета, пожелавшего встать на скользкую дорожку искателя справедливости. Мне по самые пейсы чье-то восторженное "браво". Я работаю за "что б ты сгнил". В те редкие минуты полного спокойствия, уединения, когда вокруг только окна, транслирующие монотонное "одно-и-то-же", мне хочется изменить существующий порядок. Поменять местами короля и ладью, не бросив коня на f-3. Или сходив слоном не по диагонали, а "по желанию". Говоря языком священнослужителя, опустившего руку на мальчишеские ягодицы в надежде получить удовольствие, "снимай штаны и чувствуй  меня внимательно". Глава Ноль Сегодня – отличный день, чтобы умереть.Интро На секунду мне показалось, что с нами все хорошо. Полный порядок. Ничего и не случилось. Умение выворачивать реальность наизнанку сделало нас всемогущими. Теперь глупость – это не то, чего стоит стыдиться. Мы влезаем на крышу самого высокого здания, расправляем пропитанные кадмием, мышьяком и гексамином легкие и кричим, что быть идиотами и признавать это – удел сильных людей. Состоявшихся личностей. А меня по-прежнему зовут Марвин. Или Тайлер. Или Сэт. Я мог бы оказаться кем угодно. Спасибо моему старому другу Дэлмеру Симмонсону. Кстати, когда вдыхаете табачный дым, помните, что наряду с никотином в ваш организм попадают метан, бутан и аммоний. Ну, знание вроде как убивает. Нет, ножи и пули тоже преуспели на поприще ликвидации прямоходящих, но только представьте: мы не рассказываем нашим детям о смерти. Из всех учебников по биологии извлечены последние намеки на какой бы там ни было конец. Мы все – клетки на стадии митотического деления. От колыбели до могилы – чертова бесконечность. Когда ничего не ждешь, жизнь становится одним большим сюрпризом. Может, если все забудут о гибели, ее и вовсе не станет? Расскажите это мистеру Симмонсону. Кажется, город пребывает в депрессии с тех пор, как Дэла отправили в Терре-Хот. Местечко, где приводят в исполнение смертные приговоры. Да, бедолага понес самое суровое наказание за то, что по-своему боролся с одиночеством. Тысячи сирот и несчастных старушек, павших в битве с одержимостью Дэла. Но я-то знаю, что он хотел помочь этим людям. В самом последнем интервью какой-то умник решил поинтересоваться у Дэлмера, считает ли тот себя виноватым. "Я не помню". Как ни крути, а самое страшное – это поплатиться ни за что, так? Но можно ли сказать, что Дэл невиновен? Я промолчу. Мне нравится восторгаться этим парнем. Мне нужно кем-то восторгаться, чтобы не сотворить кумира из самого себя – грозы проституток-рецидивисток. Нам нравится подражать. Копировать манеру чьего-то поведения, швыряться цитатами. Угарный газ, клей, метанол. Мириады модных журналов указывают, что мне нужно надеть. Как я обязан выглядеть на званом ужине, или в какой руке мне необходимо держать вилку для креветок. Бумага и краска. Прожигать жизнь по стандартам понравившейся знаменитости – вот настоящее счастье. Ты не несешь ответственности даже перед собой, оправдываешь ошибки заданным вектором и по-прежнему сосешь этот мешочек с яйцами. Сужение коронарных сосудов, атеросклероз, импотенция. Формальдегид, акролеин, диоксид азота, полоний-210, радий-228, калий-40. А речь – всего об одной сраной сигарете. Намного проще притвориться, что ничего этого не существует. Взять долбаную вилку для креветок и засунуть ее в розетку. Что делать, если переменный ток поджаривает твои краевые извилины? Об этом в журналах не пишут. Но ты всегда можешь узнать, как готовится омлет по-французски. Что ты будешь делать, если итальянский галстук перетянул сонные артерии? Откуда тебе знать, ведь в последнем выпуске говорилось лишь о двенадцати способах его завязывания. В мире ее величества Информации нет места чему-то значимому, тому, что могло бы спасти жизнь или научить тебя быть счастливым. На похоронах Дэла собралось более двух тысяч человек. И ни единого родственника. Они оплакивали смерть своего героя. Люди, которым удалось понять, чего хотел Дэлмер. Люди, которые поверили его растерянным глазам. Невменяемость не делает человека "немного виноватым", не снимает с него ответственности. Но Дэл не заслуживал смерти. Слышали историю парня, по имени Айвори Фоунтейн? У этих ребят есть что-то общее. А я сижу среди потаскух, ожидающих своей очереди в содоме пастора Троя. Ничего не изменилось. Эта методистская церквушка – обособленный мирок со своими правилами, которые устанавливаются добрым священнослужителем. Хочешь вмазаться – послушай пастора. Хочешь, чтобы я поимел тебя в исповедальне – дай знать. Стоит выйти из церкви, и враждебная среда отбирает последние шансы на спокойное существование. Я не мог и представить, что Дэлмер Симмонсон станет настолько знаковой фигурой для кого-либо. Но люди шли за своим мессией, рисовали его портреты, "принтовали" футболки физиономией кумира. Надпись "Дэл – номер 1" стала сравнима по популярности с культовой "Smells like Teen Spirit". Смерть меняет все. Абсолютно. Вы еще не поняли, чего добивался Дэлмер? "Лэнгот" постепенно сдавал позиции. Ну как, яснее? Люди не хотели забывать человека, который сделал одиночество чем-то вроде смертного приговора. В отличие от Пола Макклеба, провозгласившего одиночество поводом начать новую жизнь. Так вот. Мы не рассказываем нашим детям о смерти. Из учебников по биологии извлечены последние намеки на какой бы там ни было конец. Нет смерти – нет героев. Люди должны погибать. Суицид – вот, что нужно настоящему кумиру. Нам нужны насильственные смерти. Передозы. Петли. Никому не нужны живые легенды. Можно умирать медленно, отравляя себя кадмием и метанолом. Или моментально, проглатывая таблетку за таблеткой. Быть может, жизнь приобретает смысл лишь тогда, когда кто-то умирает. Умение выворачивать реальность наизнанку сделало нас убийцами. Что с нами случилось? Глава Первая Мы все отравлены Я говорю Эллисон, что не могу больше бороться с этим желанием. Мне хочется взять в руки ствол и начать поливать свинцом каждого, кто носит яркую одежду с изображением панды или дятла Вуди. Каждого, кто заткнул уши новенькими "Зеннхайзерами" или припарковал тойоту Камри последней модели возле супермаркета "Воллмарт". Короткие юбки, блестящие кеды, цветы и воздушные шарики. Атрибутика глухонемых выродков. – Успокойся, Марвин. Сделай глубокий вдох, выйди из этого круга… А я сообщаю ей, что вся эта срань годится исключительно для врачевания потрепанных душ восемнадцатилетних девочек. Мне вспомнилась Мадлен Форман. И ее распотрошенное тело на полу ванной комнаты Дэлмера Симмонсона. Мои глаза – фотокамера. Моя память – накопитель, жесткий диск. Спрашиваю, не хотела бы она переспать со мной? – А тебе это поможет? Наверное, нет. Но я на всякий случай принес справку. Я чист. Кабинет психотерапевта Эллисон Чейс является воплощением умиротворения. Замкнутая дзэн-вселенная, крохотный островок спокойствия и невозмутимости. Ровные бледно-бежевые стены, серые жалюзи, которые прикрывают пластиковое окно, заливаемое дождем, непрекращающимся уже больше месяца. Даже кушетка, при всей ее кажущейся роскошности, не вызывает раздражения. Древесина – орех. Ткани, покрытые серебряной краской и дорогостоящим лаком. Изящный комфорт. От Эллисон так и разит ее профессиональным состраданием. Терапевт из нее хреновый. Но как и ее кабинет, женщина располагает к себе. Наверное, все дело в том, что я хочу трахнуть Эллисон Чейс. Только еще не решил куда именно. В мозг, со всеми его классификациями и аналитическими инструментами, или же в рот, из которого так приятно пахнет освежителем "Глистер". Тонкие аккуратные губы, складывающиеся в энсо всякий раз, когда я говорю о суициде. Невозмутимый психотерапевт покусывает внутреннюю сторону щеки, неосознанно давая мне понять, что и ей необходимо это общение. Ее безупречная безмятежность находит конец в деталях. Карие глаза на секунду останавливают свой бег по комнате, когда я рассказываю о том, как я хотел бы умереть. Гладкая кожа на руках. У нее нет мужа, или детей. Либо заработок психотерапевта позволяет нанять прислугу, которая своими руками будет полировать мебель и посуду, позволяя поверхностно активным веществам уничтожать заботливые конечности. Но всем нужны деньги. Нитробензол, формальдегид? Ну и пусть. Маленькому Карлосу нужна новая приставка. Удлиненная, рваная стрижка с ассиметричной челкой. И костюм из "Блумингдэйла". Нейтральная привлекательность. Женственная деловитость. Я говорю, что меня раздражают люди, которые слушают музыку прямо с телефона. Я готов вырвать аппарат из сучьих ручонок и разбить о лоб обладателя погремушки. А потом смотреть, как кровь стекает по скулам и примыкает к уголкам рта. Мне не симпатичны люди, которые стоят в очереди на кассе. Они вечно что-то забывают. Оборачиваются, просят посторожить их тележку, пока они бегают за прокладками, лезвиями для бритвы, молоком. Раньше мне хотелось что-нибудь выкинуть из того, что они приобрели. Нассать в "Пепси" прямо на глазах у изумленной кассирши. Теперь же я так и поступаю. Например, втыкаю иголку в булку хлеба. Никто и не замечает, пока та не прокалывает язык забывчивых кретинов. Меняю "Сникерс" с арахисом на "Сникерс" с лесным орехом. Их это злит. Чувствуешь, каково величие их оплошности? Делаю небольшой надрез на упаковке сахара. И они вновь бегут. Бегут и бегут. Как будто в этой жизни можно все поменять. – За что ты их наказываешь, Марвин? За то, что они ведут себя не так, как мне хотелось бы. И ничему не учатся. По общебуддийским представлениям есть три коренных яда, из которых возникают все страдания и заблуждения. Неведение о своей природе. Отвращение. Привязанность. Если верить ребятам, обладающим лишь поношенными халатами и гребаной уймой свободного времени, мы все отравлены. Это хорошая новость, полагаю. По крайней мере, не чувствуешь себя оторванным от человечества. – Ты так остро реагируешь на человеческие пороки, но все же рад тому, что являешься одним из них. Я говорю, что привязанность заставляет тебя делать неправильные выводы. Я рад, что у маленького Карлоса будут новые джинсы и его крохотный, неразвившийся член не отвалится от переохлаждения. Но как же гидрохлорид натрия, нефтяные дистилляты? Они же медленно разрушают источник его детского благополучия. Тревожит ли его то, что мамочка часами полирует пол неизвестной тети за какие-то гроши, которыми нужно расплачиваться за коммунальные услуги? Сомневаюсь. Да и меня это особо не касается. Весь фокус в том, что каждому человеку насрать на свое собственное будущее. Всегда можно оправдать незапланированные растраты каким-то мифическим концом света или надвигающимся экономическим кризисом. И когда жизнь становится невыносимой – они прыгают в петлю, проигрывают последние деньги в казино, ставят на лошадей, у которых лучший коэффициент. Это все синонимы, Эллисон. И я рад, что они так поступают. Знаешь, почему я не пошел в "Лэнгот"? Пауза. Напряженная любительская заинтересованность. – И почему же? Я хочу помнить, откуда у меня этот шрам на щеке. Я хочу помнить, как обнаружил три окровавленных тела, как горел дом Дороти Бальмонт, как хоронили Дэла. Чем больше дерьма во мне кипит, тем сильнее становится отвращение. А оно в свою очередь – главная мотивация. Движущая сила, побуждение. Может быть, ваш бог и создал человека, лишь потому что его тошнило от своей ублюдочности. Вроде как воплощение внутреннего мира, трансляция духовной беспомощности. Нашел недостаток – цунами. Несколько тысяч дефективных нейронов устранены. Еще проблемы? Что ж, землетрясение. Еще несколько сотен бракованных клеток извлечены. Все просто. И не надо искать причину. Обреченность и раболепие. Признание факта, что все мы – временные показатели вселенского убожества. Я не хочу, чтобы мной кто-то распоряжался. Причем так, будто я сраная упаковка сахара, которую можно поменять в любой момент. Эллисон слушала довольно внимательно. Еще минуту после того, как я завершил свой монолог, она просто молчала, смотря сквозь меня. Очнись, док. – Прости. Но наше время истекло, увидимся завтра в это же время. Что я говорил о навыках Эллисон Чейс? Ах, да. Она хреновый психотерапевт. Но я все еще не могу понять – рот или мозг? Улицы остаются прежними, несмотря на то, что они постарели. Стены обзавелись новыми "татуировками", разбитые окна все так же призывают к совершению преступления. Еще немного, и люди пересядут на лодки. Дождь не прекращается ни на секунду. Недавно я встретил парня, работающего журналистом в "Спэллинге", он хотел расспросить меня о событиях, предшествовавших казни Дэлмера. Я согласился. Знание, если мне не изменяет память, губительно. Глава Вторая Хорошие новости: отныне ты запоминаешь людей по их лицам "Онтарио". Местечко, в котором мы впервые встретились с Дэлом. Dеjа vu. Только сейчас все иначе. В нашей голове есть такая штука, как гиппокамп. В нем находятся специфические белки, отвечающие за моментальное распознавание образов. Клетки нашего мозга содержат своего рода "слепок" проекта любого нового места, в которое мы попадаем. Так откуда берутся заблуждения? Отвращение, неведение, привязанность – все это чушь собачья. Человеку свойственно неизвестное принимать за известное. Чего бы это ни касалось. Взять хотя бы Паркера Уильямса, того самого журналиста, который искал встречи со мной, чтобы я поведал историю Дэла. Мне кажется, что я уже видел этого парня когда-то. Возможно, всему виной его глупый кэжуал-прикид. Потертые темно-синие джинсы (18$) из магазина "Коллинс", в которые заправлена хлопковая рубашка "Энрико Монти" (25$) блокитного цвета. На ногах – кожаные туфли "Чезаро Пачьотти" (130$) доставленные якобы прямиком из Италии. Клетчатый шарф и очки. Плюс-минус несколько сотен за причастность к чему-то большему, нежели твои семья, рабочий коллектив и парочка друзей-обсосов. Нужно выглядеть так, будто ты – копия того парня, что сидит за барной стойкой. Копии копий. Идентичность, поставленная на поток. И это хорошие новости: отныне ты запоминаешь людей по их лицам. А значит, дело вовсе не в одежде. – Привет, Тайлер. – Он подозвал официантку и заказал две бутылки "Будвайзера". Я спрашиваю Паркера, с чего мы начнем? – Полагаю, с самого начала! – Физиономия журналиста расплылась в говенной улыбке. Это он так порадовался своему каламбуру. Диктофон. Щелчок. И как в кино… Вспышка "Незнакомцы в ночи". Вспышка. "Господь помнит каждого". "Брут, Кассий, Иуда Искариот, Дэлмер". Вспышка. "Дэл в сиянии Славы расправляется со всеми Известными Неизвестными". "Что ты вообще можешь знать? Откуда тебе известно, что "Лэнгот" не стер и твою память, а?! Откуда тебе знать, что твои воспоминания – не долбаный сценарий, написанный тобой же?" Вспышка. Смертный приговор. "Я не помню". К концу моего пересказа недавних событий на столе уже стояло не менее десяти бутылок. Но думать становилось все проще. Паркер сбросил свой шарф и принялся задавать заготовленные вопросы: – Как ты думаешь, этот тип, Дэл, он действительно ничего не помнил, или пытался избежать наказания? Какое это имеет значение? Он мертв. Ты сам в состоянии решить для себя, был ли Дэлмер проходимцем, или же это была самая настоящая фуга. Но одно я знаю точно: он не хотел убивать невинных. Забудем про Мадлен, Аннет и Хилари. Забудем про поджог. Не появись я – ничего бы не было. Каталина просто прикончила бы себя. Все эти сиротки и старушки так или иначе пропали бы, исчезли в своем одиноком мирке. Если никто не замечает твоих страданий, никто и подавно не заметит твоей кончины. Понимаешь? Выключи диктофон.  Зачем? Я сказал – выключи…свой…сраный…диктофон. И трое парней в масках, с ходу стреляющих в изумленных посетителей. Эллисон Чейс, со всем ее шаблонным вниманием, часто повторяла одну фразу так, словно чеканила мантру: "Я совершенно здоров. Я всегда успешно справлялся с паникой. Плавно дышу и расслабляю мышцы. Я в безопасности". Наверное, она хотела, чтобы я пользовался подобной словесной комбинацией каждый раз, когда испытывал непреодолимое желание вытащить подгузники из корзины пустоголовой мамаши. Чихнуть на листья салата. Или же опрыскать ядом для насекомых свежие круассаны того толстяка, при одном взгляде на которого пропадал даже самый дерзкий аппетит. Я не знаю, почему трое ребят, забежавших в "Онтарио" открыли стрельбу, но наверняка я знаю одно: пятна крови с рубашки "Энрико Монти" уже не вывести. Да и оживить Паркера Уильямса вряд ли кому удастся. Когда речь идет о смерти, такое бесспорно философское, многозначное понятие "жизнь" нивелируется до уровня физическо-химических процессов. Когда мы говорим о живом человеке, мы наделяем его достоинством, разумом, моралью и духовностью. А потом просто труп. Кусок мяса, если хотите. Журналист – больше не журналист. И это не моя утрата. Бармен – больше не бармен. И это не моя утрата. Я сижу на полу у барной стойки, но не боюсь. Время превращает нас в камни. Бесчувственные, жизненепроницаемые ископаемые. Кто-то назовет это опытом. А мне кажется, что кто-то отнимает мои переживания. Феникс (так двое других называли своего приятеля) схватил совсем юную девушку, которая еще несколько минут назад спокойно потягивала пиво с четырьмя усатыми дальнобойщиками, и повел в сторону туалета. Сомневаюсь, что речь идет об изнасиловании. Мы живем в непонятном мире, но вести обстрел невинных жителей с целью просто потрахать шлюх в уборной – это слишком. Даже для меня. Однажды Эллисон спросила: – Чего ты боишься больше всего? Я сказал, что не знаю. Может быть, стать обыкновенным. Среднестатистическим парнем из офиса "Фэнни Мэй", безучастно вылизывающим задницы жирных потаскух, изголодавшихся по новым займам. Или типичным задротом из "Федекс'а", который каждый день стучится в чужие двери и просит расписаться в графе "получатель". Лучше уж быть никем. И дело вовсе не в том, что люди, вкалывающие на "Воллмарт", или "Интел", или "Уолт-блядь-Дисней" живут в том дне, когда они подписали контракт. Выполняют монотонную работу, которую презирают настолько, что готовы стрелять в воздух в надежде погубить кого-то, кто живет чуть лучше них, вроде как неумышленно. Нет. Все дело в системе. Она питается такими выродками. Никаких грез, мечтаний, амбиций. Никакой цели. Встал на поток – не слезай с конвейера. В противном случае – убогие рекомендации, бутылка, клей, "крокодил", кодеин, могила. Подставляя очко под дуло системы, не забудь позаботиться о скоропостижной панихиде. Система продумает все за тебя, пока ты засыпаешь над бумагами в кабинете, или за рулем служебного авто. Тебе нассали прямо в гиппокамп. И отныне ты – аппендикс. Ненужный, потерявшийся рудимент, придавленный перманентным dеjа vu. И ты забыл, что аппендикс важен не меньше правой руки. Ты можешь без него жить, но не "так, как все". Посмотри на себя, Эллисон. К концу подходит третий десяток. Что ты можешь сказать о своей жизни? Ты – ее ошибка. Антагонист. Вялотекущая форма существования материи. Из тебя высосали все переживания. Вот чего я боюсь – что подобное случится и со мной. Быть камнем при жизни – не то, чего я хочу. Да и камни "на память" меня не прельщают. И я вновь ощутил на себе этот взгляд. Психотерапевтический калькулятор в очередной раз взялся складывать и умножать все сказанной мной. Я не знаю, к какому выводу пришла доктор Чейс после столь нелицеприятной бравады. И не хочу знать. Ее мозг, как объект сексуальных фантазий, от этого только выигрывает. Улов трех обезумевших парней, одного из которых зовут Феникс, составил пятьдесят четыре человека. Семь заложников уже приступили к смене цвета кожи. Два огромных окна "Онтарио" завешены плакатами с надписями, переливающимися то красными, то синими огнями: НИКАКИХ ПЕРЕГОВОРОВ ДО НАШИХ ДАЛЬНЕЙШИХ УКАЗАНИЙ. МОЖЕТЕ ОТСОСАТЬ. Ни полиции, ни кому-либо еще неизвестно, что происходит внутри. Рисковать жизнями уцелевших в этой бойне никому не хотелось. Наверное, не я один с легким трепетом разглядывал дисплей своего мобильного, надеясь увидеть хотя бы одно деление, указывающее на наличие связи. Но Феникс и компания оказались неглупыми ребятами и прихватили с собой экранирующие электромагнитные панели, использующие пассивное блокирование сигналов сотовой связи. Деревянные панели с тонкими пластинами из никель-цинкового сплава блокируют до девяноста семи процентов излучения радиоволн. Помните? Презервативы тоже выручают в девяноста семи случаях из ста. Нехитрое приспособление, оставившее напуганных людей без любимого аппарата. Не знаю, что их больше расстраивает: скорая кончина, или неполадки со связью? Та девушка так и не вернулась из туалета. А один мужчина, возомнивший себя спринтером того же калибра, что и Усэйн-мать-его-Болт, решил выскочить на улицу прямо сквозь окно. Хаос – дело одной секунды. Вспышка… Глава четвертая "Конформизм памяти" Тяжелые серые стены. Мне хочется поднести руку к лицу, но как будто не хватает воли, запасы энергии на нуле, а резерву взяться неоткуда. В таком состоянии понимаешь, что тебе и так неплохо. Это случается постоянно: синица в руке набирает колоссальную массу, когда разум выплевывает осознание недосягаемости манящего журавля. Птенец в твоем кулаке становится просто необъятным, сжать его больше нет шансов. Мы всегда принимаем за счастье что-то другое. Не то, чего мы хотели. Наши мечты откормлены в неволе. И больше никакой мотивации. Я даже не могу вспомнить, зачем мне понадобилось поднимать эту сраную руку весом в тонну. Нейтральные, безразличные стены сбивают с толку, сознанию не за что ухватиться. Никто не борется за мое внимание. Никто и ничто. Я помню, как какой-то толстяк рванул в сторону окна. Что это было? И мне грустно. Не по себе. В этой кровати столько тоски, что кажется, будто она всасывается в спину и разливается по телу, согревает его легкой тревогой. Волнение испаряется литрами, здесь пахнет смятением. Дисфория. Помогите мне… Закрытые глаза выдают больше образов, чем реальные стены, окружившие мое тревожное ложе. Девушка в белом халате. Белый стаканчик в капкане тощеньких пальцев. Маленький сосуд наподобие тех, которые заполняют "пёрпл-дранком". Кодеиновым коктейлем. Дверь открывается и закрывается. И я вижу это с закрытыми глазами. Какой-то старик протягивает к моей голове свои сморщенные конечности, обтянутые белыми резиновыми перчатками. Свет карманного фонарика. Отслоение сетчатки. Фрагменты памяти, или клетки воображения. Неважно. Так действуют нейро…нейролептики. Нужно прийти в себя. Вернуться в свое сознание. Эти недоноски крадут мои переживания. Я вижу осколки, завернутые в бумагу. И кровь, кровь, кровь. "Он уже три дня в сознании". "Не могу сказать со стопроцентной уверенностью, но кажется, он галлюцинировал". "Как его зовут?" "Доктор Олдман контролирует ситуацию, детектив". "Нейролептический дефицитарный синдром". Судя по обрывкам доходящей информации, я прикован к кровати более двух недель. И последние четыре дня подаю признаки жизни. Это хорошие новости. Учитывая, что мои пальцы постепенно возвращают себе былую подвижность. Я наконец-то смог разглядеть лицо девушки, приносящей мне таблетки. Точнее ее скулы, тонкие губы и огромные глаза. Несимметричное обаяние. Хотя нет, скорее, отвращение. Я не знаю. Каждый раз, когда я проглатываю разноцветные колеса, это неземное создание без вторичных женских половых признаков, своим писклявым неуверенным голоском просит открыть рот, чтобы убедиться: Тайлер/Сэт/Марвин был несомненно хорошим и чрезвычайно послушным мальчиком и не спрятал таблетки за щекой, или под языком. Я – ее мечта. Если, конечно, она хотела работать, насколько я понял, медсестрой в психиатрической лечебнице. И ее мечта открывает рот, чтобы дать понять заботливой мамаше – ее синица все делает правильно. Постепенно набирает вес, расправляет прозрачные крылья и отправляется навстречу скалистой голгофе. Так она кормит свою идею. Свою высшую цель. Тощая, постоянно трясущаяся бездарь. Я бы пожалел ее, возможно, и поимел бы. Если бы не ремни, приковавшие и без того ослабленный организм к кровати. Так легко спутать надуманную беспомощность с реальным бессилием. Я уже отнес свою неповторимую личность к безвольным ребятам, которые не в состоянии не то что бросить курить, а даже поднять конечность, чтобы потрогать покрывшуюся густой бородой физиономию. Но правда такова: я не должен шевелиться. Остается лишь узнать, почему. Не самое приятное осознание. Но правда никогда не будет чем-то приятным. Всего лишь констатация фактов о поглощающей вас действительности. Можете назвать ее истиной, насрать. А когда информация отделена от вымысла – она эволюционирует в правду. Без всех этих иллюзий о прекрасном и чистом мире, среда обитания становится враждебной. Настоящей. Невымышленной. И тогда ты понимаешь, что все твое представление о боге, о любви, равноправии – никчемное желание отгородиться от боли. Захлопнуть дверь перед самым носом непридуманных эмоций. Открой глаза. Открой свои долбаные глаза. День пятый. Мне нравится это стройное сострадание. У нее нет груди, но и притворства, сахарного сочувствия в ее движениях я не заметил. Четыре таблетки перорально. – Открой рот. Как тебя зовут? – Открой рот. Мне нужно убедиться, что ты проглотил таблетки. Что ж, смотри. И я открыл рот настолько широко, что правый челюстной сустав хрустнул так, словно кто-то ударил по нему бейсбольной битой. Как когда-то это сделал Дэлмер. В доме миссис Бальмонт. – Меня зовут Джессика. А я думал, тебя зовут Рут. Тебе это имя больше подходит. Будешь Рут. Да и какая, собственно, разница, Джессика – всего лишь штамп в твоем удостоверении. Ты согласна со мной? - Нет. С этими словами она встала, развернулась и вышла. Но дверь осталась открытой. Логичное предположение: Рут была не последней посетительницей на сегодня. В дверном проеме показался высокий широкоплечий мужчина. Свет за его спиной не позволял разглядеть лицо, но цвет кожи я все же определил. Хотя, можно было догадаться и по силуэту, что передо мной стоит афроамериканец. Спортивный, сбитый, глупо смердящий чрезвычайно гипертрофированным эго. От него так и исходит этот душок излишней самоуверенности. Наверное, перед прикованным к кровати человеком, накачанным нейролептиками, все ощущают себя немного божками. Плащ, недешевый костюм и туфли, начищенные до неестественного блеска. Напускной перфекционизм. Другой вопрос: от чего меня тошнит больше – от сияния приторной безупречности, или от колес? – Здравствуйте, мистер… Здесь его глубочайший бас заглох. Так люди намекают на то, что тебе нужно представиться. Говорю, что он может называть меня Тайлером. – Это ведь не настоящее ваше имя? Откуда мне знать? Может, и настоящее. В чем проблема, детектив? Я хотел побеседовать об этом с Джессикой, но она слишком бурно отреагировала на новое, данное мною, имя. Вам не кажется, что ей больше подходит Рут? – Оставим в покое сестру Джессику. Сестру Джессику. Херов сектант. – А случилось следующее: вы практически единственный, кто уцелел в той переделке в "Онтарио". "Практически единственный". Вам не кажется подобная формулировка несколько размытой? И да, я знаю, что мой снисходительный тон сойдет мне с рук, ибо я беспомощен и прикован к больничной койке, что дает мне полное право говорить с вами так, как мне заблагорассудится. Назовите цифру. Мне на секунду показалось, что черное лицо побагровело. – Увы, не могу. Интересно другое: как вам удалось выжить? – Еще одна ненужная пауза. – Это-то нам и предстоит выяснить, мистер… Рузвельт, говорю. И только пристальный взгляд на прощание. Гигантская фигура детектива еще на секунду сокрыла софиты коридорных осветителей широченными плечами и повернула налево. Раздражающий скрип сопроводил дверь в закрытое положение. Мрак. И толстяк, врывающийся в белое полотно. Воспоминания накатывают звуковыми волнами. Хлопки и рыдания перемешиваются с рассыпающимся стеклом. А я до сих пор прикован. Слышали о конформизме памяти? Это когда воспоминания замещаются общественным мнением о ретроспективе. Главное – не писать под диктовку. Глава Пятая Anonymous Очередное утро. И дежурный прием лекарственных средств. Рут выглядит по-прежнему: омерзительно, но притягательно. Только к глазам подступила эта усталостная синева, больше похожая на отпечатки кулаков главного врача. Или мужа, которого у нее, похоже, никогда и не было. – Открой рот. Меня немного раздражает, когда в мой адрес отпускают подобные фразы. В исповедальне все происходит несколько иначе. Но ничего не поделаешь. Осмотр длился не дольше секунды. Я спрашиваю ее, когда меня выпустят? И почему после того инцидента я оказался здесь, а не в обыкновенном госпитале? – Мне не положено об этом говорить. Так же, говорю, как и не положено допускать ошибки при исполнении своих обязанностей. С этими словами я выплюнул две таблетки себе на грудь. Мечта Джессики поблекла на фоне ее же оплошности. Ее цель вышла из-под контроля. Я не хотел обижать медсестру, но обмен информацией в случае пациент-сотрудник вынуждает пойти на крайние меры. Повторяю вопрос: почему я оказался здесь? Мне не нужны подробности, долгие и витиеватые разъяснения. Ее огромные глаза заблестели. – В последнее время ты часто попадал в ситуации, вызывающие аффективное состояние. Одно из свойств аффекта – аккумуляция негативных переживаний. В конечном итоге – бурная разрядка, проявляющаяся в неуправляемом аффективном поведении. Достаточно объяснений? Но…что я сделал? – Я не могу сказать. И она вышла, захлопнув за собой дверь. У меня достаточно времени, чтобы постараться вспомнить, что произошло в тот злополучный вечер. Я помню Паркера Уильямса, журналиста из "Спэллинга", получившего несколько пулевых ранений. Девушка. Там была девушка, которую зачем-то отвели в туалет. И жирдяй, устремившийся к свободе. Недостаток информации провоцирует ложные воспоминания. Так можно переписать всю жизнь, разместить в кластерах памяти новые единицы и нули. В "Лэнготе" по сути этим и занимались. Только поджаривали мозги доверившихся им самаритян. Когда ты прикован к постели, свобода кажется чем-то необходимым. Чем-то таким, что никогда тебя не волновало. Но теперь это отобрали, и ты как ребенок жаждешь вернуть причитающееся. Несмотря на то, что ты прекрасно обходишься и без свободы. Только испражняешься в "судно", питаешься с помощью санитаров и ничего не видишь, кроме однотонного спокойствия потолочной плитки из полистирола. Крохотное зарешеченное окно транслирует дождь. Иногда я представляю, что это "Нэшенл Джеографик" или "Эксплорэр". И я лично веду репортаж из города дождя, невозмутимого серого гиганта, тонущего в килотоннах водных масс. Мои воображаемые зрители вникают в поток информации. Если в Португалии ожидается дождь с грозой, то на работу можно не идти. В пустыне лишь редкая капля дождя достигает поверхности земли, не успевая целиком испариться. Как и вы, мои зрители. Нет никакого движения вверх. Мы капли дождя. И хорошо, если мы долетаем до поверхности земли. Такой понятной и нужной. В Уганде можно услышать раскаты грома двести пятьдесят раз в году. Муссонные дожди в Индии в состоянии спровоцировать оползни, разрушение домов, гибель сотен людей. Ну, вы помните. Ненужные нейроны, дефективные людишки. С этим все ясно. Словно маринист, упивающийся вдохновенной эрекцией на бесконечные осадки, я сворачиваю весь мир в эти капли. Больше мне ничего и не остается. Память не желает возвращать должок, Рут не спешит начинять меня новой порцией каких-нибудь барбитуратов, даже доктор Джигелски, забегавший лишь раз, не ищет встречи с моим растворяющимся в кровати телом. Причина моего нахождения здесь постепенно начинает рыть туннели в извилинах, подбирается к мозолистому телу, крошит его останки на гипоталамус и нацеливается на гипофиз, разъедая средний мозг. А там – безумие. И оно заразно. Зачастую лишь какой-то незначительный по размерам фрагмент памяти способен отравить твою жизнь. Что-то незначительное с точки зрения вселенной, крохотное. Но дай своей обсессии время, и она уничтожит тебя, обольет керосином и подожжет, после чего будет наблюдать за тем, как ты изворачиваешься в обжигающих языках пламени. Пытаешься потушить себя. Так ты ищешь ответы. Но не получаешь ровным счетом ничего. Убивает не враждебная среда. Убивает твое восприятие среды. И вбрасывая в атмосферу гигатонны любовных признаний или безадресных молитв, вы заставляете систему реагировать. Сопротивляться всему тому вымыслу, которым вы пытаетесь придать хоть какой-то смысл своему окружению. Фанатизм, с которым человек пытается объявить всему миру о своих чувствах в отношении возлюбленного, угнетает любую возможность на спасение. Система не терпит сбоев, она заметает следы любого прогресса, подтирает последние пятна благоразумия. Делает нас нелогичными, метастабильными и уродливыми. Какими мы и должны быть. И нужно признать – из семени льна вырастает лен. Вставая на колени перед неизбежным и начиная молиться, вы превращаете себя в отличную мишень. Помоги, господи. И господи тебя убивает. Дай бог здоровья. И метастазы. Словно боженька выстрелил ядовитой дробью в твое алчущее здравия тельце. В этом бесконечном антагонизме и протекает наша жизнь. Мы пытаемся сломать систему, но получается лишь припудрить ей носик. Мы продавливаем ее любовью и раболепием, но это лишь тени на глазах. Мы гримируем систему до тех пор, пока наши усилия не смоются с новым дождем. С новым показом. И тогда истинное лицо системы пугает еще больше. Ее желание вернуться в изначальное состояние оказывается непреодолимым. И все, чем вы гордились, чему придавали колоссальное значение, что боготворили и отождествляли с наивысшим земным счастьем – все это утопает в отдаче. А чего мы хотели? Чем мы гордились? Семь миллиардов ответов. Как мы хотели? Как мы гордились? Слова, слившиеся в признания и просьбы. В хвастовство и ханжество. В благодарности и угрозы. Не много ли однообразия на семь миллиардов индивидуальностей? Таких неповторимых и замечательных индивидов, выблевавших свои души, чтобы ими же и козырять. Да, теперь, чтобы тебя услышали, нужно выстрелить. Чтобы поняли – умереть. Но и этого может оказаться недостаточно. Остается признать – ты никогда не победишь. Никогда. И от тебя останется короткое воспоминание паре поколений, увлеченных новыми возможностями, данными тобой же. Мы всю жизнь пытаемся создать нечто такое, что облегчит жизнь, эту перманентную бойню с режимом тотального бессилия, передаем лучшие наши идеи молодым последователям. А на смертном одре впадаем в недоумение: что с нами случилось? Я скажу тебе, покойник. Тобой пользуются. И пользовались. А теперь умирай и не придавай этому особого значения. Хозяев собак заставляют убирать дерьмо за своими питомцами. Одни носят с собой салфетки, подбирают говно и выбрасывают в контейнеры. Другие – просто накрывают газетой или бумагой. Так вот. Ты – та самая бумажка, которой пытаются прикрыть все дерьмо этого мира. Твоими мыслями и словами. Скомканная, ненужная макулатура. Обидно, ведь смятая бумага никогда больше не будет идеальной. Ну, а теперь закрывай глаза. Поздно что-либо исправлять. Комнату наполнил свет коридорных ламп, а затем и Джессика. Я хотел сказать Рут. – Завтра снимут ремни. Открой рот. Могла бы и не просить. Удивление справилось и без меня. – Да, кстати, под дверью лежала записка, я не читала ее. – Рут положила какой-то листок под мою подушку. Спасибо, что законсервировала мое время. Теперь "завтра" никогда не наступит. Глава Седьмая Провал Любовь и молитва. Вот, что разъедает твои мозги. Любовь и молитва. Слова эхом разносятся в голове по всем направлением. Ощущение, будто я вновь создаю мыслительный вакуум, только чтобы не вспоминать о том, как отец насиловал сестру. Или бил мать. Непроизвольное отторжение реальности. Каталина поедает прах родителей. Дороти обнимает синий фотоальбом. Серый ковер изо мха на потолке исповедальни. Концентрация. Ступор разбился об осознание – я не прикован. Больше нет этих ремней, руки свободны. Записка. Джессика…нет, Рут принесла какую-то записку. Я точно помню, как она положила листок под мою подушку. Но трагедия подобного просветления в том, что нет никакой подушки. И даже больничная кровать – больше не кровать, а жесткий холодный пол. Знаете, что плохо? Не помнить, как ты уже второй раз меняешь место дислокации. И, похоже, не своим ходом. Сомневаюсь, что я направился бы прямиком в знаменитую ночлежку на пятой улице, учитывая, что до последнего был обездвижен. Я теряю контроль над собой. Моя жизнь уже совсем не моя. Ее по кусочкам растаскивают эти бездомные, вжимающиеся в полупрозрачные матрасы, покрытые пятнами различных цветов. Поверьте, это не работа производителя. Кому-то повезло больше – счастливчикам достались новенькие на первый взгляд спальные мешки. А у того, кто помог мне оказаться здесь, похоже, отменное чувство юмора. Я презираю клоунов. Любовь и молитва. – Что ты сказал? – Этот вязкий вопрос застал меня врасплох. Как выяснилось, я говорил вслух. Говорю, чтобы приятель не принимал все близко к сердцу и ложился спать. Его ведь ждут жена и дети. Ах, постойте, у него их нет. – Ублюдок. Я знаю. Но этот бедняга не учел простой факт: у кого-то может быть гораздо больше проблем, нежели у сраного, бездомного, безработного алкаша. Эти люди полагают, что у них самые несчастные жизни, что ночлежка – кладбище разбитых надежд и мечтаний. Загубленных судеб. Я бы закурил. И это я сказал вслух осознанно. Загубленных судеб… чушь собачья. Этот непросыхающий планктон – самая свободная часть населения. Перед ними открыты все двери. Никакой ответственности, никаких прений на завтрак, отчетов в обед и драм на ужин. Банковские счета, квартиры и машины, недосягаемые яхты и близкое повышение, за которое нужно прилично пососать – все это забота кого-то другого. Безумца, забывшего, когда тот последний раз поднимал глаза к небу, чтобы убедиться, что он жив. Или несгибаемой леди из бухгалтерии, назвавшей сына Сальдо, а доченьку – Авистой. – О чем думаешь, грубиян? – С этими словами бородатый мужчина протянул мне сигарету "Лаки Страйк". Спасибо. Ни о чем. Есть огонь? – У тебя такое выражение лица, словно ты испражняешься на крыльцо белого дома. – Первая затяжка за долгое время. На секунду я даже ослеп от удовольствия. Говорю этому парню, что думаю о том, как отсюда выбраться. И спрашиваю, не видел ли он, как меня сюда привели? – Кто-то хорошо набрался вчера. – Из бороды показались белоснежные зубы. Ухоженный бродяга. Говорю ему, что не могу рассказать всю историю, потому что и сам не помню, как упустил момент, когда мои переживания начали методично разбрасывать по ветру. - Друг, да тут у всех такая ситуация. Посмотри вокруг: Ллойд был окружным прокурором. – Он указал на парня в углу, прижавшего колени к груди. – Несколько оправдательных приговоров. И вот Ллойд полирует скамейку запасных, постепенно распечатывая горло безразмерной бутылки, к соску которой он не прочь приложиться и по сей день. Хотя его должно было насторожить такое стечение обстоятельств. Келли, – светловолосая красавица с миленьким перепачканным личиком. Королева дна, – неплохо выглядит, да? Но теперь ее красота никому не нужна. Особенно после того, как она опрометчиво снялась в парочке порно-фильмов. СПИД. Наркота, клей. Я думал, что порно-студии пристально следят за новыми записями в медицинских картах своих "сотрудников". – Так и есть… Марвин. – Марвин. Только если это не снафф. Ее драли больше недели, прежде чем оставить за мусорным баком в паре кварталов отсюда. Подожди немного, пусть память погубит твоё настоящее, и добро пожаловать в ночлежку. Келли часто рассказывает свою историю – так она борется с тревогой. Возвращается в тот день, когда она села в новенький "Кайенн", закинулась коксом и отправилась развлекаться. Феерия оказалась феерией – разрыв влагалища, венера, сломанные ребра, растоптанное самоуважение, постоянный и неконтролируемый страх. Депрессия. Клей – деменция. Дурь – деструкция. Если Келли не вернулась в ночлежку, ищи ее за тем кармическим баком возле "Сент Келли Ле Боу", смекаешь? Любовь и молитва. Поколение людей, подсевших на "атмосферу". Всем нужна идеальная обстановка: отличный саундтрек, шумная компания, крепкие напитки, колеса. Цветовая гамма вечернего наряда обязана гармонировать с внутренним миром обладательницы ультрамодного коктейльного платья. Ослепительно-яркая помада, или "самые золотые" запонки, инкрустированные кристаллами туфли или "Ролекс" поверх рубашки. Эти люди поглощают тераканделы света, лишая окружающих радости поплескаться в лучах естественного светила. А потом они падают. Все когда-нибудь падают. Они теряют сбережения. Остаются без компании. Лишаются рассудка. Диазепам, нитрозепам, пам-пам. Человек уверен, что все можно вылечить. Мы препоручили наши жизни докторам, таблеткам, шприцам и медицинской страховке. Я презираю клоунов. Я говорю своему новому собеседнику, что все его истории – капля в море спасения. Келли, Ллойд, он сам – по-настоящему везучие люди, которым довелось побывать на зубах системы и соскочить в тот самый момент, когда ее нижняя челюсть стремительно рванула вверх. Отбросы – всегда будут отбросами. И это победа. – Я не совсем тебя понимаю, приятель. И не надо. Лучше достань еще пару сигарет и скажи, откуда у бродяги взялись деньги на приличное курево? – Наверное, это не твоя забота, друг. Вылизанный бродяга начинает мне нравиться. А в голове мелькают толстяки и серые стены. Записка, Рут, таблетки. Паркер Уильямс. Алые пятна, контрастирующие с его прикидом. Я чувствую, как гнев постепенно набирает обороты. Невозможность воссоздать реальную картину происходивших событий – вот настоящий агрессор. Но это хорошие новости: не помню зла – зла не говорю. – Кстати, ты спрашивал, кто тебя привел. Какая-то девушка. Я спрашиваю, не мог бы он точнее описать ее облик? – Рыжая, худая, с огромными глазами. Таких на улице… Это Рут. Отсутствие логики – словно удар в эпигастрий. Почему медсестра привела меня сюда? Почему она вообще оказалась со мной за пределами лечебницы? Я говорю своему приятелю, что мне сейчас не до светских бесед, поблагодарил его за сигареты и попросил оставить меня в одиночестве. – Это тебе. – Он вложил в мою руку смятую пачку "Лаки Страйк". Одно я знаю точно: альтруизма не бывает, добродетель – услуга, за все выписывается счет. – И кстати, меня зовут Джейкоб. А я не знаю, как меня зовут. Раскаты грома сопроводили Джейкоба до его спального места, он лег, слегка подогнул ноги и достал какую-то книгу. Я закрываю глаза. И вижу, как человек в маске открывает огонь. Десятки людей приходят в движение: прячутся под столами, ныряют за барную стойку, бегут к выходу, устремляются в сторону уборных. Стекло и кровь. Мужские вопли. Почему не кричат женщины? Вспышка молнии растворяет продукты фантазии. Почему женщины не кричали? Я хочу сказать, дело не в эмансипации. А в том, что яйца не всегда свидетельствуют о наличии мужества. Наверное, Рут понадобилась целая тележка причин, чтобы привести меня сюда. Я достал очередную сигарету. Формальдегид, акролеин, диоксид азота, полоний-210, радий-228, калий-40. Я мог бы сказать, что меня заботит здоровье моих легких. Но, во-первых – это вранье. Во-вторых – промокшая с ног до головы Рут, вошедшая в этот безликий хоспис волеизъявления, в условиях нехватки освещения на секунду напомнила мне одного человека. Каталину Симмонсон. И н т е р л ю д и яNo. 1 Синоптик. В ближайшее время прогноз неутешительный. Ветер юго-западный, временами – порывистый, до двадцати метров в секунду. Укрепите фасад ваших убеждений. Проливные дожди, гроза. Возможно, град. Подлейте фундамент. Дренажная система не справляется. Ваши принципы постепенно вымывает. Давление – семьсот восемьдесят пять миллиметров ртутного столба. Метеочувствительным людишкам рекомендуется носить с собой аптечку. Не исключены случаи коллапса мыслительных процессов. Время набирает обороты. Память освобождает кластеры для подчинения чужой воле. Синоптик. Глава Восьмая Бритвой Оккама по вене Эллисон Чейс – искра в моей голове. Когда все полезное отвращение мира наполняло цилиндр моего сознания горючими парами, она задавала свой вопрос. – Тебе так тяжело принять этих людей? Я говорил, что не хочу их принимать. Понимать. Все их попытки создать прекрасный и безопасный мир сводятся к новой вербовке. Сектант смахивает на верующего. Влюбленный не отличается от безумного. Но они так хотят быть аутентичными, хотят получить все признание разом, вступая в очередной бесформенный коллектив свидетелей нового порядка. Отторгая этих выродков, я чувствую бессилие. Чувствую, как вожделенная враждебная среда ускользает из-под ног и машет сиреневым платком, бросая напоследок кость в виде отчаяния. Все наше самоопределение – продукт нашей мысли. Мы видим то, что придумываем. И придумываем то, что видеть не хотим. Мы абсурдны до безумия. Со своими чувствами, со своим господом, блядь, богом. – Богом? Знаешь, Эллисон, бог – плохой парень. Сидит где-то там наверху, раздает наказания каждому, кто согрешит или плюнет на очередную бесполезную заповедь. Вроде как следит за порядком. Пасынок кармы. Откидывается на спинку кресла, надевает очки и достает желтый справочник. "Секундочку, ага, вот. Изнасилование. Карается раком желудка и дефицитом железа". Щелк! И промах. Старая сраная миссис Сабонис, с детства прикованная к инвалидному креслу, выдавливает кровавые рвотные массы в ведерко с этикеткой "краска водоэмульсионная". Какая трагическая символика. Говорят, грешников ждут великие беды, смертельные муки. Слышал, что праведники тоже нередко умирают. Я хотел сказать – постоянно. Щелк. Я есть поллюция господа в резиновом влагалище Пандоры, или же просто человек. Бритва Оккама. Я покидаю мир по воле сверхъестественной сущности, не отвечающей критерию Поппера, или же просто погибаю. Бритва Оккама. Щелк. Раскат грома выдернул меня из воспоминаний о встречах с доктором Чейс. Рут, на секунду показавшаяся мне Каталиной, вжавшись в промокшее бежевое пальто, направилась к Джейкобу. Достала из кармана какой-то оранжевый пузырек, открыла его и вручила парню горстку колес. Занятно, но таблетки призваны спасать жизни. Столь необходимая организму аскорбиновая кислота является одним из основных питательных веществ в человеческом рационе. Побочные действия: гиперемия кожи, тошнота, угнетение синтеза гликогена, гипокалиемия, тромбоцитоз, эритропения, нейтрофильный лейкоцитоз. Приобретая витамины, помни, что знание губительно. Я подозвал Рут к себе. Она бросила короткий взгляд в мою сторону, и прежде чем подойти, убедилась, что Джейкоб проглотил пилюли. Видимо, привычка. – Собирайся, нам нужно идти. Никаких церемоний. Я до сих не могу вспомнить, как оказался в этой ночлежке, а Рут говорит, что нам пора выдвигаться. Наверное, нет смысла спрашивать, что происходит. Куда мы пойдем? – Ко мне. Хорошие новости. Только сейчас я обратил внимание на то, во что я одет. Та же рубашка черного цвета с потертым изображением седельного тягача на спине. Голубые джинсы с прорезями на коленях и кожаные кроссовки "Найк" с высоким голеностопом и безразмерными язычками. Но теперь образ дополнен красными пятнами, доставшимися мне в "Онтарио" от человека по имени Паркер. Я мог бы сказать, что выгляжу подозрительно, но скорее, смешно. Хипстер, пытавшийся разобрать свежее мясо по заданию мамочки. Нелепость прикида находит идеальное завершение в надорванном грудном кармане и моей тощей, пучеглазой спутнице. Когда Рут повернула дверную ручку, я попросил подождать пару минут. И направился к Джейкобу, чтобы взять пару сигарет. Подойдя к тому самому вылизанному бродяге, я спросил, не смог бы он напоследок выручить меня куревом. – Держи, приятель, – он протянул сигареты и спросил, – как тебя зовут? Меня зовут Марвин, и я тебе это уже говорил. – Парень, да я тебя впервые вижу. Недоумение скомкало мою физиономию в немой вопрос – "что за дерьмо". Я поблагодарил Джейкоба, пожал его руку и двинулся к выходу, напрягая остатки интеллекта и пытаясь понять, что произошло мгновением ранее. Молекулы воды атакуют рубашку, изготовленную на основе хлопчатника. Химическая стойкость материала не позволяет каплям добраться до моего тела. Мне холодно. Но дождь – моя стихия. Водный мир. Город пришвартован где-то в открытом море, и ты не можешь покинуть свою обитель, а потому – свыкайся. Смирись. Подчинись. Любовь и молитва. Мы только вышли из ночлежки, но кажется, что идем целую вечность. Организм наполняет непреодолимое желание сесть, прижать колени к груди и раствориться в урагане обрывков памяти. Но я-то знаю, что это просто распад глюкозы. Утомленный знанием попутчик. Встречные автомобили предпринимают отчаянные попытки ослепить меня светом фар. Разрезают бесконечные лужи и ныряют за мою спину. Один за другим. Порывистый ветер придает бодрости, охлаждая намокшую одежду и заколачивая новые крупицы влаги в мои текстильные доспехи. Однажды я спросил у бабушки, почему идет дождь. А она лишь засветила вставную челюсть, прокашлялась и сказала, что боженька простудился. Наверное, она хотела сказать, что на меня чихали. Спустя множество лет, я зауважал свою бабушку. Мудрый ответ порой не требует колоссальных потуг со стороны фронтальной области коры головного мозга. Суета миокарда утопающего городка сменилась благоговейной тишиной одноэтажного эдема. Люди, живущие в этом районе, прекрасно засыпают и легко сбрасывают оковы сна. Предсказуемое и надежное существование. Здесь, наверное, даже умирают по расписанию. Огромные окна, полыхающие светом люстр и свечей, обнажают внутренности этих безмолвных обителей. Они молятся, благодарят кого-то за все, что оказалось на их обеденном столе. Склонили головы и мысленно записали: "На шаг ближе к спасению". Они смотрят телевизор, жадными глазами поглощают информацию, вываливающуюся на них словно толстяк из катафалка. Они просто не знают: ночь – не повод расслабить сфинктер. Я спросил Рут, где ее чертов дом. Но она только подняла воротник пальто повыше и ускорила шаг. Наверное, это к лучшему. Отсутствие плохих новостей – провокация надежды. Я сделаю вид, что не устал, что это всего лишь молочная кислота вымывается из бедренных мышц. Притворюсь, что становлюсь моложе, пусть свободные радикалы гибнут. Но жжение угнетает последние импульсы воли. Когда тебе кажется, что нет сил, дабы сделать еще хоть шаг, постарайся вспомнить. Что угодно. Главное – не дай бессилию сломать тебя. Прокрути пленку вручную, оставь отпечатки на нескольких кадрах. Я думаю об Эллисон. О том, как на одном из приемов она подошла ко мне, обняла и шепнула: "Я знаю, как тебе больно". Тупая сука. "Знаю, что ты скучаешь по Каталине, знаю, что тебе снится сестра". Закрой свой сраный рот. Просто закрой его! "Я знаю, что не все погибли". Заткнись! Вылези из моей головы! Я упал на колени. Рут сначала не заметила, что я остался позади, но когда обернулась, тут же бросилась мне на помощь.  – Еще пару кварталов. Потерпи. Она помогла мне встать, но я сказал, что в состоянии идти без поддержки. Нужна сода. Щепотка гидрокарбоната натрия снижает кислотность крови. Старый метод. Я спросил Рут, есть ли у нее дома пищевая сода. – Мы почти пришли. С этими словами она повернула на узенькую асфальтированную дорожку, примыкающую к деревянным ступеням, ведущим прямиком в жилище моей спутницы. Сестра Джессика долго не могла попасть в замочную скважину, после чего и вовсе уронила ключи на коврик с надписью "..н..о..". Наконец, мы вошли. Эклектика. Отличительной чертой которой в современном мире, судя по всему, является широкоплечий чернокожий атлет с жетоном детектива. И н т е р л ю д и яNo. 2 Я – дефект несущей колонны. Мне хочется нарушить закон. Взять баллончик с аэрозольной краской и подправить физиономию Моны Лизы. Черный крест на застывшей кроткой ухмылке, плюющей на время, отдаваемое ей. Искусство может спровоцировать инфаркт. Растление искусства – психоз. А в этом нет ничего криминального. Люди не хотят принимать скоротечность собственного века, а потому гибель чего-то мнимо бессмертного для них – лишнее напоминание неотвратимости заката их же убого бытия. Ты повесил картину, и все, считай, приобщился к чему-то великому, не поддающемуся временной коррозии. Оглядись. Вокруг лишь ложные подвиги притворных героев.И только им ты доверяешь свое спокойствие, свое бесценноезаблуждениео вечной жизни.Авремя тебя переигрывает. Оно не даетощутить разницу между тобой-мальчишкой и тобой-жалким-стариком. Ты смотришь взеркало, и кажется, что таким жебыл и вчера. Но это нетак, кретин. Моложе ты не будешь и шанс ты уже упустил.Мне не жаль. Ты сдохнешь в пустыне самобичевания.А я накрою тебя черным саваном и побреду к закату. Каждый из нас – трещина в стене. Мне хочется разрушить незыблемое. Разрубить веревку, удерживающую и без того хрупкий мирокна привязи посреди волнующегося океана. Растоптать двухцветковый шафран, чтобы тот не чувствовал себя чем-то особенным. Чем-то, что обязательно в скором времени будет уничтожено. Внезапная смерть. Моментальная, безболезненная, неожиданная. Так должны исчезать и люди. Но мы делаем все, чтобы кончина была как можно более мучительной. Плачем над трупами, терзаем тела иголками, заставляем их легкие насыщаться кислородом, делая организмы придатками аппаратов. ИЗБАВЬ МЕНЯ ОТ ЭТОЙ ЛЖИ. Позволяем неверным диагнозам топтать остатки благоразумия. Нас ставят раком – а мы верны убеждению, что нас спасают. Нас заковали в латекс и наручники – но мы по-прежнему питаемся верой. Нас ебёт система – и мы не знаем, кого винить. ВЫТАЩИ ЕЕ. Мы –никтобез врага. Нам необходим противник. Чтобы винить его в наших неудачах. Чтобы оправдывать ничтожество эфемерным сопротивлением. Мы – прочное ничто. Никому не хочется признавать очевидное: наши беды – не какое-то там наказание или возмездие.Мы никому не нужны. Иэто хорошие новости – мыни от кого и не зависим. И лишь одно удручающее но: мы не научились самостоятельности. Стая молокососов, припавших к господнему соску. Глава Девятая Солнце все еще идет вниз Я спрашиваю Рут, какого хрена тут делает "мистер вселенная"? – Кто? Я указываю на огромного черного парня, сидящего в кресле. Того самого детектива, что приходил в мою палату, когда я еще был пристегнут к лежбищу. Здоровый гуталин прямо по курсу. – Похоже, ты переутомился. Мы одни, – она сделал небольшую паузу и добавила, – да, зачем тебе нужна была сода? Просто принеси ее. И стакан воды. Рут сняла промокший плащ и пошла в кухню. А я медленно, словно какой-нибудь сраный сапер, направился к тому креслу, в котором, как мне показалось, сидел мой старый приятель. Но то ли это была игра тусклого света и тени, то ли нейролептики окончательно раскрошили остатки трезвого восприятия. Вот чего мне не хватало – агнозии. Но что-то мне подсказывает, что эклектика в дизайне жилища Рут – не галлюцинация. В каждом углу – ваза с цветами, подоконник заставлен различными видами кактусов, красный модерновый диван очень удачно диссонирует с алебастровыми светильниками, хаотично расставленными вдоль стен. Несколько фотографий в рамках, на них Рут не одна. С ней какой-то задрот в огромных очках с бифокальными линзами. Но не похоже, чтобы в этом доме жил кто-то помимо хозяйки. Одиночество – верный спутник таких, как Рут. У них нет ничего: огромной груди, природного обаяния, хищного взгляда. Даже Эллисон Чейс осталась одна. Но оно и понятно. Девушки вроде моего психотерапевта – инкубаторы. Ты можешь кончить в них, дождаться рождения ребенка и, если тебя не устроит семейная жизнь, легко их бросить. Они не подадут иск, не пополнят ряды закоренелых феминисток, не отрежут твои яйца, просто чтобы отомстить. Нет. Ничего этого не будет. Почему? Просто потому что. Потому что мозгоклюями становятся не по призванию. Потому что незнание – вот, что толкает их к странствиям по чужим переживаниям. Они надеются, что получат ответы на все интересующие их вопросы, если будут знать индивидуацию Юнга, или теорию резонанса Кеплера. Думают, что концепция мета-индивидуального мира Дорфмана как-то поможет им справиться с проблемами. Но ни один странник, похожий на Эллисон Чейс, никогда не убедит меня в том, что классификация Рокича способна спасти меня. Спасение – внутри. Спасение – в фотографиях, плюнувших на тебя людей. Спасение – в отрицании всего. Движение без курса и лишнего груза куда приятнее и легче восхождения на Голгофу с ответственностью на плечах. Нам не нужны матери и жены. Мы прекрасно справимся без прокладок и антиперспирантов, не оставляющих пятен на темной одежде. Нам надоело зависеть и отвечать. Потому мы ждем. Рут вернулась в гостиную со стаканом в руке. – Вот твоя вода. Там две чайные ложки соды. Я опустил мизинец в прохладную жидкость, чтобы убедиться, что там действительно разбавлена сода. Говорю, что колес с меня достаточно. – Там только сода. – Никаких эмоций. Сухое давление. Я сел на диван. Кратковременное умиротворение. Мне не нужны громкие компании и алкоголь. Я подсел на спокойствие. Мне не нужен ваш джанк. Мне осточертела ваша музыка. Я торчу на крепком сне. И будьте добры – заткните кишечный тракт своим же пониманием счастья. Я благоденствую в горе. Опрыскиваю заботой свое слабоумие. И да, я застраховал свои переживания на случай, если вы захотите отнять даже их. Я спрашиваю Рут, кто тот человек, что обнимает ее на фото? – Это не… Это важно. Поверь, раз уж ты привела меня сюда, тебе придется со мной общаться. Если ты не расскажешь мне, как я оказался в ночлежке, если ты не ответишь даже на столь элементарный вопрос, клянусь, Рут, я возьму веревку и смастерю из тебя куклу-чревовещателя. Она некоторое время смотрела мне в глаза. Вряд ли мое разваливающееся и угрожающее тело вызвало хоть какой-то трепет в несчастной медсестре. Но на секунду мне показалось, что она готова расколоться. – Это мой бывший. Джастин, так его звали, погиб на дороге. Мусоровоз. Семь сломанных ребер, разорванные селезенка и правое легкое, внутреннее кровотечение, ушибы третьей и четвертой степени рук и ног, тяжелая черепно-мозговая травма. Какая ирония. Умер в куче мусора. Немного поразмыслив, я решил не произносить это вслух. Мне потребуется еще кое-какая информация. Соболезную, Рут. – Он умер почти мгновенно. Неплохо пораскинув мозгами, наверное. Я все равно оказался прав. Одиночество, беспробудное самоуничижение. Не так уж и важно, бросил ли ее Джастин, или же его похоронил долбаный мусоровоз. Главное – результат. Ведь не причина определяет последствия. Сейчас самое время сконцентрироваться на допросе. Рут заговорила. Но почему ее рот раскрылся столь внезапно? Я сомневаюсь, что таким эффектом обладают шуточные угрозы. Как мне удалось выбраться из клиники? – Тебе помогла я. И пара дежурных. Но…зачем? – Я думаю, тебе не место в психиатрической лечебнице. Есть множество людей, которых стоило бы закрыть в четырех стенах. И ты не очень-то походишь на безумного, не смотря на то, что произошло в "Онтарио". Она сама об этом заговорила. – Но я не расскажу тебе, что случилось в кафе, даже если ты вместо веревки возьмешь мои кишки. По крайней мере, сейчас. Рут, не испытывай мое… – Спокойной ночи. Тебе нужно отоспаться. Ляжешь на диване. И просто ушла, оставив меня наедине с гневом и восхищением. В голове заиграла пластинка с записью голоса Эллисон Чейс. "Я знаю, что не все погибли". "Мне известно, кто устроил ту бойню". "Ты поступил неправильно". А мир пошел ко дну. Надломленные беспутьем мужчины надрывают электронные голоса в надежде, что их кто-нибудь услышит. Уязвленные ожиданием солнца женщины поскальзываются на рвотных феминистских лужах, падая во все, что они съели еще вчера. Карикатурные детишки уставших родителей присматривают за этим миром, таращатся в узенький глазок веб-камеры бытия, тихо молясь за всех ментальных покойников планеты, тонущей в свете семи миллиардов потерявшихся "сверхновых". Глава десятая Драма достойная междометия Как быть свободным, когда даже сердце в грудной клетке? Патетика безысходности. Три женщины и миллион вопросов. Почему Рут возится со мной? Что случилось с Эллисон Чейс? Где Каталина? Кто я? Кто-то сказал, что ответы появляются тогда, когда перестаешь задавать вопросы. Наверное, в этом утверждении и припрятана большая волосатая суть истины – она не является ответом. И, скорее всего, ее вообще не существует. По крайней мере, я не хочу знать правду. Если мне не нужна истина, я предпочту не думать о ней вообще. Чтобы не остаться в лузерах. Как мой папа. Как мисс Чейс, или субтильная, надломленная Рут, опечатавшая сердце в тот день, когда смертоносное авто превратило ее дружка в непрожаренную отбивную. Да, она искренне верит в то, что в ее чувствах было совершено преступление, бедолага могла подать в суд на случайность, карму, фатум. Но это не имеет смысла. Как, собственно, и факт – эмоциональная составляющая человека никому не нужна. Так за что же вас ценят? Записывайте: за умение неплохо отсасывать, готовить фуа-гра, становиться донором почки, приносить деньги и веселить своим присутствием. Вы можете быть самым распрекрасным семьянином, но что вы там ощущаете – насрать. Всем глубоко насрать на ваши переживания и душевные терзания а-ля Курт Кобейн, потому смиритесь. И не нойте, когда в ответ на «у-меня-проблема» вы получите «я-так-устала». Любой диалог превращается в зеркальные монологи. Разговор – возможность открыться другому человеку, в надежде получить лужицу сострадания, гран-при – понимание. И вот ваше «мама отключила интернет из-за какой-то двойки по микробиологии, кот на днях упал с балкона, после чего обоссал кровью новое покрытие, а папа пьет третью неделю, не забывая о том, как это приятно – поколотить меня пустой стеклянной бутылкой» натыкается на «ммм, беда…я тут была на концерте Джастина». Кто-то считает вашу драму достойной междометия, символизирующего современное понимание чужого горя, и оценки – беда. Абсолютное одиночество. Рут всё утро разговаривает по телефону. Должно быть, это очередной виток в спирали не самых понятных для меня событий, которыми взорвалась повседневная служба праздности. Спрашиваю, где ванная комната? – Второй этаж, первая дверь справа. Спасибо, не ожидал, что ты ответишь так скоро. Лестница. Опаснейший враг изможденного организма. Долгая дорога к омовению. Город ангелов с маниакальным постоянством превращает своих девственниц в шлюх, готовых обменять достоинство на субтильный шанс проснуться богатыми и знаменитыми. Призрачное величие вымощенных бриллиантами дорог бьет точно в разорванные влагалища бездетных Кассиопей, приносимых в жертву ненасытным западным берегам. Мессалины больше не ищут простого удовлетворения, научившись мириться со своей зависимостью. Они поняли, что их сексуальный голод чего-то стоит. Их правильные формы, миндалевидные глаза, влажные рты щедро оценены и выставлены на продажу. Важные сеньоры в пенсне поднимают таблички с номерами счетов и получают свою мотивацию. Честный бартер. Социальная жизнь вместо сухого некролога. В любом случае, торговля мясом оказывается предпочтительнее правильного, поощряемого существования в мире с господом, тремя детьми и эгоистичными ублюдками. Желтая зубная щетка, розовая штора, закрывающая ванную, белый тюбик с зубной пастой «Колгейт», серая раковина под зеркалом, рядом с которым висят синее, зеленое и красное полотенца. Долбаный калейдоскоп. Когда в глазах песок, а рука еле передвигается, сжимая неподъемную щетку, нужно отвлечься. Достаточно представить, что тебе нечего терять. В таком случае жизнь становится не только чем-то перспективным и непредсказуемым, она приобретает альтернативу. Я никогда не понимал, почему люди так стремятся обрести что-либо ценное. Они ищут себе спутников, которых боятся потерять. Верят в то, без чего их жизнь не имеет смысла. Меняют «потенциал действия» на «потенциал покоя» и ждут осанны, что мир будет прекрасным и надежным местом, где их богатство останется в неприкосновенности. Что вся вселенская несправедливость одарит безумием кого-то другого, менее достойного счастливого бытия. Ослепив себя надуманным блеском спокойствия, они идут на звук, когда им надо на север. Встретившись со своим беспомощным отражением, я решил покинуть радужное помещение, подумав, что неплохо было бы побриться. Дверь напротив приоткрыта. Любопытство потянуло с неведомой силой. Я знаю, что там. Эклектичный интерьер, ничего больше не значащие фотографии с давно умершими людьми, пятно на подушке. Готов спорить на что угодно – нижнее белье Рут ни за что не похоже на изящные танга или стринги из модных каталогов. Скрип несмазанных петель. И легкий испуг. Точнее – подобие инсульта, испражнения и утраты контроля над телом. Старый черный приятель-атлет держит в руках какую-то записку. Какого хрена? – Прочти это, Тайлер. Что ты здесь, мать твою, делаешь? – Прочти, Марвин. Еще мгновение, и рука трясет смятый листок. Никакого детектива, никто не просит меня прочесть написанное. Я слышу топот Рут. Должно быть, она не думала, что я окажусь настолько беспардонным гостем. Но если она так резво бежит сюда, значит, не хочет, чтобы я сделал то, что уже сделал. ЛЭНГОТ Пациент: М. Доу Возрат, дата рождения: ??? Место жительства: ??? Место работы: «Семья напрокат» Кем направлен: Э. Чейс Диагноз: Дистимия Примечание: Интолерантность Мозг Эллисон Чейс из грязной сексуальной фантазии внезапно превратился в мишень, которую хочется разнести из какого-нибудь Тэк-Найна. В упор. Рут смотрит на меня так, словно я сплясал на костях ее любимого покойничка. Всё, что она может сказать: – Ты не должен был сюда заходить. Но я зашел. И теперь предстоит любопытный разговор о том, как же нам поступить с маленькой лживой сестрой Джессикой. Ненависть – отличный источник энергии, которой мне так не хватало. А по большому счету… ммм…мог бы и догадаться. «..н..о..». «лэНгОт». И н т е р л ю д и яNo. 3 Вязкая тишина. Слышно, как люди умирают. Отдают по секунде, получая взамен невнятный перфоманс, дозированный и горький, словно ушная сера. Свет прожекторов выжигает сетчатку, крадет моих слушателей, готовых к тому, чтобы конферансье их вербально ублажил. Рваные вспышки стробоскопа лишают зрения окончательно, и ты говоришь в никуда. Но они-то тебя слышат. И может быть, слушают. А возможно, даже прислушиваются. И смотрят на эту жалкую инсталляцию, как на что-то случайное. Проходящее. Не имеющее отношения к их реальности. Ибо они привыкли получать и хлопать. А я заколачиваю: «Мы нематоды внутри. Крохотные черви в плаценте собственного убожества и бессилия». Гонимые комплексом одиночества, самоустранившиеся пасынки эфемерного величия. Мясо, запрограммированное на провал. Родители не уточнили, что всё их понимание счастья скрывается за набором дерьмовых лозунгов о том, как нужно вести себя в той или иной ситуации. В книгах между строк не читалось спасение. Ни одна гиперссылка не расцвела инструкцией по достижению благоденствия. Нас забрасывают спамом. Рекламой светлого будущего, которым мы сможем подтереться на глазах всего мира. Как гвоздь в крышку: «Виктимность становится модой. Но теперь все сложнее. Мы ждем, когда же нас, наконец, изнасилуют, чтобы получить порцию своего сострадания». Нам нужен человек. Чтобы пропустить через него наше несчастье, отфильтровать наши травмы. Человек – инструмент. И только. Насквозь: «И мы бежим от нашей неполноценности, словно пуританин, прячущий резиновую куклу в стоге сена». Мы запутались, потеряли ориентир, заблудились. Нет ничего, чем бы мы грезили. Не осталось мечты. Всю дорогу мы ищем оправдания, чтобы наши падения не казались такими уж курьезными. Ищем врага, чтобы наше сопротивление имело хоть какой-то смысл. Живем, чтобы жить. Как можно дольше и как можно лучше. Глава одиннадцатая Изгиб справедливости Кухня ничем не отличается от гостиной. Выверенный беспорядок. Что ты мне хочешь сказать, Рут? – Только то, что уже говорила: ты не должен был там лежать. Значит, лечебница – вовсе не лечебница, а гребаный отросток «Лэнгота»? – Можно сказать и так. Я смотрю на нее, будто в любой момент разверзнется пропасть, и хрупкое тельце собеседницы полетит туда с ускорением свободного падения. Думаю, самое время рассказать, что происходит. Рут проглотила слюну, прикусила нижнюю губу, замерла на вдохе, но все же начала свой монолог, показавшийся мне сказкой, очередной выдумкой, песенкой, которую поют идиотам вроде меня. Но я-то знаю: если хочешь что-то спрятать – не прячь вообще. – Рисперидон. Везде. Во всем. Таблетки, сигареты, алкоголь, еда. С тех пор, как репутация «Лэнгота», спасавшего людей от одиночества, оказалась под огромным вопросительным знаком, во всё добавляется рисперидон. Нейролептик… …производное бензизоксазола. Применяется чаще всего для лечения  психозов : при  шизофрении , а также в терапии некоторых форм  биполярного расстройства  и психотической  депрессии .  Частый побочный эффект при длительном приёме – нейролептический дефицитарный синдром. Симптоматика: вялость, двигательная и психическая заторможенность, замедление темпа речи,  апатия , снижение волевых качеств, снижение уровня энергии, снижение инициативы, мотивации, побуждений, сужение круга интересов,  аутизм ,  десоциализация , трудности с концентрацией внимания вплоть до полной невозможности сосредоточиться и удерживать внимание на одном предмете, нарушения памяти, снижение интеллектуальной продуктивности, замедление темпа мышления, снижение эмоциональной реактивности на внешние стимулы вплоть до полного эмоционального бесчувствия и безразличия, полного отсутствия каких-либо чувств и эмоций. Очень похоже на список естественных человеческих реакций. – Все началось с ареста Дэлмера Симмонсона. Он стал той единственной ошибкой, которая напугала людей, собиравшихся стереть память. Те, кто свято верил в уникальность случая Дэла, всё же отправились на терапию. Но огласка, которую получило дело Симмонсона уничтожила возможность процветания «Лэнгота», прецедент возник именно тогда, когда никто не ждал, не готовился к тому, что возможный дефект всплывет на пике популярности новой методики. Нейролептический дефицитарный синдром не развивается так быстро. – Ты видел свой анамнез. Только паспортную часть. – Интолерантность.  Отрицательная терапевтическая резистентность. Повышенная чувствительность к развитию побочных эффектов. И поверь, ты не один такой. Далеко не один. Помнишь, я рассказывала тебе об аккумуляции негативных переживаний? Любой стресс в твоей ситуации – сбой, который приводит к потере того или иного воспоминания, снижению уровня энергичности. Вот почему ты не можешь вспомнить то, что произошло в «Онтарио». Или как очутился в ночлежке. Я даже имени своего не помню. – Это осознанный выбор. Всё остальное – заслуга Пола Маккалеба и тех, чьи руки он жмет. Чушь. Не верю ни единому слову. – Я говорю правду, Марвин… Я знаю. Просто хотел убедиться. Те трое. В «Онтарио». Что-то знали? – Да. И всё? Просто «да»? – Они были сотрудниками «Лэнгота». Знаешь, мне кажется охренительно не случайным тот факт, что в этом же кафе в момент нападения сидел я. Приятель Дэла. Единственный человек, который мог рассказать что-то о том, как справиться с ветряной мельницей. Если те ребята знали о рисперидоне, думаю, они хотели чего-то добиться, раскрыв карты. Но если им нужен был я, то почему они позволили мне оказаться в лечебнице? Ты темнишь, Рут. И в такие моменты мне хочется, чтобы тебя сбил мусоровоз. И без того угнетенное личико превратилось в абсолютно черную материю. – Как…как насчет… поверить в случайность, Марвин? Поверить в случайность? В то, что весь мир нацелился на одного человека, чтобы извлечь какую-то выгоду? Ты сама не до конца понимаешь, что происходит. Но теперь мне кое-что известно. Осталась лишь одна проблема: Эллисон Чейс. – Она лишь отправила свои наблюдения в «Лэнгот». Да, в тебе заговорила совесть. Но в следующий раз поступи так: чтобы не прикрывать людей, которых ты подставила, не подставляй их, сестра Джессика. Сейчас я встану и покину твой дом, если ты хотя бы одним своим членом дернешься по направлению ко мне, клянусь всеми сраными угодниками, я сломаю твой позвоночник, Рут. Хотя для тебя это приравнивается к спасению. Не так ли? Все эти ночные кошмары, ты вновь и вновь прокручиваешь в голове ситуации, в которых Джастин выживает. Знаешь, почему в твоем доме все так хаотично? Потому что это отвлекает. От уныния, которым ты питаешься на завтрак, обед и ужин. От одиночества, которому ты предпочла бы суицид, не будь ты трусливой сукой. От безысходности, которой пропитана каждая «продуманная случайность». Больше всего на свете тебе хотелось бы остановиться. Замереть в вакууме. Проснуться там, где нет воспоминаний. Постой, так у тебя есть такая возможность! Электросудорожная терапия, Рут! Вперед! Но нет. Ведь вдруг окажется так, что боль – это единственное, чем ты можешь гордиться. Подтверждение того, что ты жила и зависела от кого-то. Но в таком случае, Рут, это всего лишь очередной круг ада. Бесконечный и невыносимый. Спасибо, что вытащила из лечебницы, или чем она там является. Надеюсь, мы больше не увидимся. Я взял кухонный нож и положил его на стол рядом с Рут, после чего просто ушел. Этот момент – лучшая возможность для сестры Джессики покончить с собой. Мгновенно появились мириады причин не жить дальше. Упорство, с которым человек пытается жить как можно дольше, не оставляет шансов на спасение. Такое, каким я его вижу. Нет, спасение не в самоубийстве, и даже не в попытке найти выход из бессмысленного существования. Оно в осознании собственной ненужности, скоротечности. Понимание личного банкротства – шаг в сторону принятия верного решения. А когда ты не представляешь никакой ценности, любое решение становится верным. Тетради не горят. Это просто целлюлоза превращается в углекислый газ и воду. Пометьте на полях: пепел можно употребить при изжоге. И даже отступающая боль не будет тем, чем является на самом деле, потому что щелочь всего-навсего реагирует с кислотой (см. также пепсин, лизолецитин) вбрасываемой в пищевод. Моя жизнь – один большой протокол (см. также прокол). Записи записей, отцифровка наблюдений, копии пометок. Восприятие иррационально. Пометьте на полях: тебя оценивают по худшему поступку в жизни. Я, умирающий три раза в день, вновь воскресаю на пути в кабинет Эллисон Чейс. Глава двенадцатая Любовь и молитва В приемной даже не спросили, записан я или нет. Зачем? Ментальные инвалиды сами знают, когда им нужно прийти за очередной порцией сострадательной демагогии. Никто из них никогда не опаздывает, потому что им больше не к кому обратиться. Примечательно: душевнобольные люди нуждаются в поддержке, но зачастую их отправляют в лечебницы. Им необходимы беседы, но даже самые близкие сторонятся их, потому как знают: безумие заразно. Нет прививки от шизофрении или биполярного расстройства. Зато есть платные психиатры. Нет панацеи от сумасшествия. Зато у нас есть хосписы и бескрайние кладбища. Миллиарды могил, тишайших ям, которыми живут те, кому еще предстоит отдых в ящике. Любовь и молитва. Вот, что заставляет человека полагать, что погребальные урны – не последнее пристанище. За дверью – прекрасная Эллисон Чейс, наедине со своим профессионализмом и чувственными губами. Ледяным взглядом и разделяющей твои скорби позой. Всё ее «Я» – это уверенность в том, что она не зря проводит жизнь. Выслушивая своих подруг-секретарш, она кивает в такт их слезам, говорит, что понимает их несчастье. Конечно. Но смотря очередное ток-шоу, поливая глотку дорогим вином, она думает, что все ее знакомые – жалкие неудачники, а у Эллисон Чейс есть целая вселенная пациентов, которых она спасает. И только поэтому ее существование можно считать настоящей жизнью. Любовь и молитва. Абсолют безумия. Водная мгла за окном. Стена бесконечных мокрых кирпичиков, осыпающих последних пешеходов привычными крупицами убийственной влаги. Смотри, Эллисон, я помню дорогу. И твое имя. – Марвин? Нет. Игги Поп. – Но…как…. Закрой пасть. Лучше скажи, как получилось так, что наши с тобой беседы в один прекрасный момент перестали именоваться «врачебной тайной»? Но она замолчала. Что может сказать доктор Чейс? «Это досадная ошибка»? «Прости меня»? «Трахни меня, если хочешь»? На ее месте я бы выбрал третий вариант. Он не пахнет жалким враньем. Всё в этом мире не то, чем кажется, Эллисон. Ты знаешь, что последняя надежда – это разговор с господом. Но скажи мне: он хотя бы раз ответил тебе? Он хоть раз помог? Где был твой бог, когда все умирали, просили воды и молили о пощаде? Возможно, он просто был. Да, был и просто наблюдал за тем, как ты, стоя на коленях, нашептывала «отче наш». Когда помощь является из ниоткуда – он есть. Но ничто не помогло – он не услышал. На то его воля. Избирательный, блядь, гуманизм. – Зачем ты говоришь всё это? Я всего лишь не хочу слушать тебя. Твои советы свернулись в глухую пропаганду ненасилия, терпимости и милосердия. Я устал, Эллисон, чертовски устал. И не потому, что весь мир спрятался за кордон моей ненависти, а потому, что здесь нет света. Бессилие, подталкивающее человека к поиску упрощенных вариантов прожигания топлива, съедает тебя, меня, миссис Бальмонт, маленькую Аманду, Каталину. Оно пляшет на костях Дэла, пытаясь извлечь из его праха новую выгоду. Как с этим бороться? «Выйти из круга»? Этому пять лет учили тебя в университете? – Ты скучаешь по Каталине. Чт…что? – Я знаю, что тебе не хватает Дэла. Его безудержной страсти к саморазрушению. Его философии. Ты хочешь быть им. Даже если для этого придется умереть. Я сорвался с места, словно и не было этих мучительных дней в лечебнице, будто я никогда не принимал нейролептики. Схватив Эллисон за волосы, я потянул ее на себя, голова девушки откинулась чуть назад. Газетная вырезка. Автор статьи – Паркер Уильямс. И только тогда я понял, что произошло на самом деле. Почему не кричали женщины. Что за детектив преследует меня все эти дни. Не было никакого рисперидона. Только больное воображение, помноженное на осознанное решение расправиться с тоской. Любовь. И молитва. Вот, что со мной случилось. К о д а «Лэнгот» решил всё за меня. Вся эта теория рисперидонового заговора – выдумка, часть сценария, написанная одним из сотрудников корпорации Пола Маккалеба. Возможно, это глупо – создавать врага, но что я могу сделать с армией глиняных солдатиков, препоручивших свои личные переживания одной неинвазивной операции по затиранию памяти? Кем направлен: Эллисон Чейс. «Они надеются, что получат ответы на все интересующие их вопросы, если будут знать индивидуацию Юнга, или теорию резонанса Кеплера.    Думают, что концепция мета-индивидуального мира Дорфмана как-то поможет им справиться с проблемами.    Но ни один странник, похожий на Эллисон Чейс, никогда не убедит меня в том, что классификация Рокича способна спасти меня» Я недооценил возможности этой дамочки. Либо слишком редко заглядывал в зеркало. Я заметил уставшую физиономию лишь в доме сестры Джессики, покончившей с собой сразу после моего ухода. Дежа вю. Все умирают. «Вдоль лестницы висят портреты тех, кто покончил жизнь самоубийством, после моего ухода. Лия Мэйпл. Саманта Донован. ДжинаСэрнтон…» И предают. Как это сделала психотерапевт по имени Эллисон, чей мозг я исправно насиловал своими жалобами, скрывавшими лишь автоматически отторгавшееся одиночество. Мне и впрямь не хватало Каталины. Или Дэла. Не знаю. Теперь и не узнаю. Они очень умело сыграли свою партию с нападением в «Онтарио». Почему же не кричали женщины? Потому что знали, что кровь Паркера Уильямса – бутафория. Атлетичный Феникс – чернокожее видение, которое намекало мне, что не всё в порядке. Газетная вырезка окончательно расставила всё по местам. Датированная вчерашним днем, она убедила меня в том, что Паркер жив, что невероятная теория, которую поведала Рут, лишь отчасти является правдой. «Лэнгот» отобрал у меня то, что по мнению моего терапевта являлось первопричиной агрессии. Любовь. Каталина. Мертвый Дэлмер. Эллисон. Она поступила правильно. «Я хочу помнить, откуда у меня этот шрам на щеке. Я хочу помнить, как обнаружил три окровавленных тела, как горел дом Дороти Бальмонт, как хоронили Дэла. Чем больше дерьма во мне кипит, тем сильнее становится отвращение. А оно в свою очередь – главная мотивация. Движущая сила, побуждение». И они вернули мне все до единого переживания, пока я лежал в этой сраной серой палате, вслушиваясь в симфонию тяжелого дождя. Теперь все будет иначе.