Вечерние беседы на острове

— Хотелось бы мне быть там в это время с ружьем, — сказал я. — Пожалуй, кабан так заорал бы, что и сам бы удивился.

Но она сказала, что ружье для подобных случаев не годится, так как это души умерших.

Самое лучшее было вести такой разговор вечером. Разумеется, он не изменил моих взглядов, и на следующий день я с ружьем и хорошим ножом отправился на обследование. Я ходил поблизости от того места, откуда вышел Кэз, потому что если у него действительно было что-нибудь устроено в лесу, то я мог рассчитывать найти тропинку. Начало пустыря обозначалось так называемою стеною, то есть просто искусственно устроенной оградой из груды камней. Говорят, ограда эта тянется через весь остров. Каким образом это узнали, это другой вопрос, так как вряд ли кто за сто лет совершал путешествие туда; туземцы главным образом держатся моря, и все их селения находятся вдоль берега, а та часть страшно высокая, крутая, скалистая. С западной стороны стены почва очищена, и тут растут и кокосовые пальмы, и восковые яблони, и гуява, и множество нетронь-меня. Лес начинается сразу. Деревья поднимаются высоко как корабельные мачты, лианы спускаются подобно снастям, а в разветвлениях растут похожие на губки дрянные орхидеи. Непоросшие места имеют вид кучи валунов. Я видел много молодых голубей, которых мог бы настрелять, да пришел-то я туда с иною целью. Масса бабочек порхала над землей, подобно мертвым листьям. Иногда доносились голоса птиц, иногда над головой шумел ветер, и все время слышался шум моря.

Трудно передать в рассказе оригинальность местности, это поймет только тот, кто сам бывал в большом лесу. В самый ясный день там всегда пасмурно. Кругом, куда ни посмотришь, ничего не видать, все загорожено деревьями; ветви сплетаются как пальцы на руках; прислушиваться станешь — слышится что-нибудь новое: то мужской разговор, то детский смех, то удары топора над головой, то что-то вроде быстрых, подкрадывающихся шагов, что побуждает вскочить и искать оружие. Все это прекрасно — говорить себе, что ты один, что кроме деревьев и птиц никого нет; убедить себя невозможно, когда, куда ни повернись, все будто живет и смотрит. Не думайте, что я был расстроен рассказами Умэ, я ни в грош не ставлю туземных россказней, а просто в лесу это вещь обыкновенная.

Когда я добрался до вершины холма, а лес в этом месте идет подъемом, как лестница, — подул сильный ветер, заколыхал листья, заставил их раздвинуться и пропустить солнце. Это мне было больше по душе. То был обычный шум и пугаться было нечего. Таким образом дошел я до места зарослей так называемого дикого кокосового ореха, чрезвычайно красивого с его пурпурными плодами, и вдруг в ветре услышал звуки пения, подобного которому никогда не слыхал. Напрасно старался я уверить себя, что это шум листвы, я знал, что это не то; напрасно я говорил себе, что это птица, я не знал птицы, которая пела бы таким образом. Звуки росли, поднимались, замирали вдали и снова усиливались. Я подумал, что это похоже, будто кто-то плачет, только приятнее; то мне казалось, что я слышу арфы. В одном был уверен, что звуки были чересчур сладки, чтобы быть подходящими для подобного места. Можете смеяться, если угодно, но, признаюсь, мне пришли на ум шесть красавиц с пурпуровыми ожерельями, вышедшие из пещеры Фанга-анана, и я подумал, не так ли пели и они. Мы смеемся над туземцами и их суеверием, а посмотрите, как их перенимают торговцы, люди хорошо образованные, служившие иногда бухгалтерами и клерками в Старом Свете! По-моему, суеверия вырастают подобно плевелам, и, стоя здесь, я дрожал, заслышав эти вопли.

Вы можете назвать меня трусом за то, что я испугался, но я считал себя достаточно храбрым, так как продолжал подниматься. Поднимался я очень осторожно, со взведенным курком, осматриваясь, как охотник, ожидая увидеть сидевшую где-нибудь в кустах молодую женщину и решившись в случае встречи пустить в нее заряд. Пройдя не особенно далеко, я увидел странную вещь: сильный порыв ветра раздвинул листья, и передо мною мелькнуло на секунду что-то, висевшее на дереве. Затем порыв стих, и листья сомкнулись. По правде сказать, я приготовился увидеть Эту. Для меня было бы безразлично увидеть его в образе кабана или в образе женщины; беспокоило меня то, что это было что-то квадратное, и мысль о живом и поющем квадрате сбивала меня с толку. Я вынужден был на минуту остановиться, чтобы удостовериться, действительно ли с этого самого дерева раздавалось пение. Затем я стал понемногу приходить в себя.

— Если это действительно верно, — сказал я, — если это такое место, где поют четырехугольные вещи, то я во всяком случае поднимусь. Повеселюсь за свои деньги.

Но я подумал, что, пожалуй, хорошо попробовать помолиться, а потому встал на колени и громко молился. Все время, пока я молился, странные звуки раздавались с дерева, поднимаясь, опускаясь, изменяясь как музыка, только вы сейчас же увидели бы, что тут что-то нечеловеческое, ничего такого, что вы могли бы насвистать.

Окончив, как следует, молитву, я положил ружье, взял в зубы нож, подошел прямо к тому дереву и начал на него взбираться. Сердце у меня было словно ледяное, я вам скажу; но, поднимаясь, я снова увидел предмет, и это успокоило меня, потому что он мне показался похожим на ящик, а когда я добрался до него, так чуть не упал с дерева от смеха.

Это оказался ящик, и притом ящик из-под свечей с клеймом на одной стороне. На нем были натянуты струны таким образом, что звенели, когда дул ветер. Это называется тирольской или эоловой арфой.

— Хорошо, мистер Кэз, — сказал я, — один раз вы испугали меня, но уж больше, ручаюсь, не испугаете! — Сказав это, я слез с дерева и отправился разыскивать главное капище моего врага, которое, по моим догадкам, не могло быть далеко.

Заросли были в этом месте очень густые. Я под носом у себя ничего не видел и вынужден был пробираться, прибегая к помощи ножа, обрезая нити лиан и срубая целые деревья, — деревьями я называю их по величине, но, в сущности, то были громадные плевелы, мягкие, как морковь. Я подумал, что когда-нибудь, можно будет очистить это место от растительности, и наткнулся на груду камней. Я моментально понял, что это работа рук человеческих. Бог весть, когда это было сделано, когда брошено, потому что эта часть острова была покинута задолго до появления белых. В нескольких шагах оттуда я увидел разыскиваемую тропинку, узкую, но хорошо утрамбованную, и понял, что у Кэза очень много последователей. Рискнуть взобраться туда с коммерсантом являлось примером модной смелости, и молодой человек едва ли считал себя взрослым, пока его не высекут, во-первых, а во-вторых, пока не увидит дьяволов Кэза. Это весьма похоже на канаков, но с другой стороны, посмотрев на дело иначе, то это также похоже и на белых.

Пройдя по дорожке, я вышел на чистое место и протер себе глаза. Передо мною была стена, в пролом которой входила дорожка. Стена была повалена и очевидно очень старая, но сложена очень умело из крупных камней. Теперь на острове не найдется ни одного туземца, который мог бы мечтать о подобной кладке. Вдоль по верху ее стоял ряд странных фигур, не то идолов, не то пугал. Лица были вырезаны и окрашены, глаза и зубы У них были из раковин, волосы и яркие платья развевались от ветра, некоторые из них приводились в движение дерганьем. Выше к западу есть острова, где подобные фигуры выделывают и no-настоящее время; но здесь, на этом острове, если и делали когда-либо, то теперь применение и самое воспоминание о них давным-давно забыты. Страшно, что все эти пугала были свежи, как только что вынесенные из лавки игрушки.

Тут я вспомнил, что Кэз в первый день говорил мне о своем умении подделывать островские редкости, чем многие коммерсанты заработали порядочные деньги. Я теперь понял всю штуку, понял, что эта выставка служила ему для двоякой цели: во-первых, он практиковался в изготовлении диковинок, а во-вторых, пугал приходивших к нему.

Надо вам сказать, (это придает делу еще большую странность), что вокруг меня все время звенели эоловы арфы, и на моих глазах желто-зеленая птица (вероятно, она вила гнездо) начала выщипывать волосы у одной из фигур.

Несколько дальше я нашел лучшую диковинку музея. Раньше всего я заметил искусственный земляной вал с изгибом. Разрыв землю руками, я нашел под землей натянутую на досках парусину, служившую, очевидно, потолком погреба. Он находился как раз на вершине холма, вход в него был между двух скал, вроде входа в пещеру. Я дошел до изгиба и, заглянув за угол, увидел светящееся лицо, огромное, безобразное, как шутовская маска; блеск то усиливался, то ослабевал и по временам дымился.

"Ого, — подумал я, — блестяще окрашено!"

Я должен сказать, что подивился изобретательности этого человека: при помощи ящика инструментов и весьма простых снарядов догадался устроить дьявола в храме. Бедняга-канак, приведенный сюда в сумерки, слыша завывающие вокруг арфы и видя в подземелье это дымящееся лицо, не мог усомниться, что насмотрелся и наслушался дьяволов на всю жизнь. Легко узнать мысли канаков. Вернитесь к своему возрасту от десяти до пятнадцати лет — вот приблизительно канак. Они набожны именно так, как бывают набожны мальчуганы, и большинство из них, так же точно как мальчики, посредственно честны, хотя находят, что воровать довольно забавно; их легко испугать, и им это нравится. Я помню, у нас в школе был мальчик, занимавшийся делом Кэза. Он все знал, все умел делать. У него не было светящихся картин и эоловых арф, но он смело заявлял, что он колдун, пугал нас так, что у нас душа уходила в пятки, и мы это любили. Мне вспомнилось, как учитель однажды высек его, и как мы все были удивлены, что колдун попался и ревет, как всякий другой. Я подумал: "Надо найти способ порешить так же с мистером Кэзом", и сию же минуту составил план.

Я пошел обратно по тропинке, которую раз нашел, так уж идти-то по ней было совсем легко и просто. Выбравшись на черный песок, я увидел никого иного, как самого Кэза. Я взвел курок, и мы прошли мимо друг друга без единого слова, не спуская глаз один с другого. Пройдя, мы оба повернулись, как солдаты на ученье, и очутились лицом к лицу. У обоих явилась, видите ли, одна и та же мысль, что другой пустит вслед заряд.

— Вы ничего не застрелили? — спросил Кэз.

— Я сегодня не стрелял, — ответил я.

— Ну так черт с вами! — сказал он.

— И вам того же желаю, — не остался в долгу я.

Но мы все-таки продолжали стоять. Ни один не думал двинуться. Кэз засмеялся.

— Нельзя же, однако, стоять здесь весь день, — сказал он.

— Я вас не задерживаю, — ответил я.

Он опять засмеялся.

— Послушайте, Уильтшайр, вы считаете меня дураком? — спросил он.

— Скорее негодяем, если желаете знать, — сказал я.

— Вы находите лучшим, чтобы я застрелил вас здесь на открытом месте? — продолжил он. — Я не стану стрелять. Народ каждый день приходит ловить рыбу. Многие теперь заняты в долине выделкой копры. Человек шесть ловят голубей сзади вас на холме. Они, быть может, в данную минуту следят за нами. Меня это не удивило бы. Даю вам слово, что мне незачем стрелять в вас. С какой стати? Вы мне ничем не мешаете. Вы не добыли себе ни фунта копры, кроме изготовленной вашими собственными руками. Вы работали как раб, как негр. Вы прозябаете, как я это называю, и мне дела нет до того, где вы прозябаете и долго ли будете прозябать. Дайте слово, что не думаете стрелять в меня, и я уйду.

— Вы откровенны и милы, — сказал я. — Я поступлю точно так же. Я не имею в виду убивать вас сегодня. К чему? Дело только начинается. Оно не кончено еще, мистер Кэз. Я уже нанес вам один удар и вижу знак моего кулака на вашей голове до сего блаженного часа. Я подготовил для вас большее — ведь я не паралитик вроде Ундерхилля — и намереваюсь показать вам, что вы встретили достойного вас соперника.

— Глупая манера разговаривать, — сказал он. — Меня вы этим разговором не проймете.

— Отлично. Стойте, где стоите. Я не спешу, вы это знаете. Я могу целый день простоять на берегу; мне это ничего не стоит. У меня нет копры, чтобы я мог хвастать ею. Нет для показа светящихся картин.

Я пожалел, что сказал последнее, но оно выралось у меня бессознательно. Я увидел, что это отбавило у него спеси, и он хмуро посмотрел на меня, затем решил, должно быть, узнать суть дела.

— Ловлю вас на слове, — сказал он и, повернувшись, пошел в дьявольский лес.

Я, конечно, дал ему уйти, как обещал, но следил за ним, пока он не скрылся из виду, а затем пошел домой лесом, так как не верил ему ни на грош. Я думал одно, что был порядочным ослом, заставив его быть настороже, и что мне следует исполнить свое намерение, не мешкая.

Вы думаете, что я испытал достаточно волнения для одного утра, но меня ожидал новый сюрприз. Как только обогнул мыс настолько, чтобы увидеть дом, то заметил, что там есть посторонние. Пройдя немного дальше, я уже перестал в этом сомневаться: у дверей сидела на корточках пара вооруженных часовых. Я предположил, что, должно быть, смуты по поводу Умэ достигли высшего предела и что дом мой под караулом, поэтому я подумал, что Умэ уже взяли и что эти вооруженные люди ждут, чтобы точно так же поступить и со мною.

Пройдя некоторое расстояние быстрым шагом, я увидел третьего туземца, сидевшего точно гость, на веранде; Умэ разговаривала с ним как хозяйка. Подойдя еще ближе, я узнал в нем главного старшину Миа и увидел, что он весело улыбается и курит. Что он курил? Не вашу европейскую сигаретку, годившуюся только коту, даже не настоящую огромную с ног сшибательную туземную сигару, которую он может курить, когда сломана его трубка, а одну из моих мексиканских сигар, в чем я мог побожиться. При виде этого сердце мое усиленно забилось, и у меня зародилась безумная надежда, что тревога миновала, и Миа просто зашел ко мне мимоходом.

Умэ указала ему на меня, когда я поднимался наверх, и он встретил меня у моей собственной лестницы, как настоящий джентльмен.

— Вилквили, — сказал он (лучше этого они не могли выговарить моего имени), — я рад.

Островитянин старшина может быть любезен, если захочет, сомнения быть не может. Я увидел, что дело последовало за словом. Умэ без всякого вызова сказала мне: "Они теперь не боятся Эзе, копра принесут". Я вам скажу, что пожал я руку этому канаку, как самому лучшему белому в Европе.

Дело в том, что он и Кэз ухаживали за одной и той же девушкой. Миа заподозрил это и решил устроить торговцу засаду и помешать ему добиться успеха. Оделся сообразно с обстоятельствами, взял с собою для большей гласности двух вооруженных слуг и, дождавшись ухода Кэза из селения, зашел ко мне передать мне свое дело. Он был так же богат, как и могуществен. Он получал, пожалуй, пятьдесят тысяч орехов в год. Я оценивал его владения стоимостью всего побережья острова и еще четвертью сотни выше, а что касается кредита, то я охотно предложил ему все содержимое магазина со всеми приспособлениями, так мне было приятно видеть его. Надо сказать, что он купил по-джентльменски: рису, жестянок и сухарей на целую неделю, а материи кусками. Кроме того, он был премилый, очень веселый; мы с ним откалывали шутки, — больше с помощью переводчика, потому что он весьма слабо понимал по-английски, а мой туземный разговор был еще бесцветен. Я сделал одно открытие: он в действительности никогда не считал Умэ очень опасной и на самом деле не боялся ее, а притворялся верящим из хитрости, думая, что Кэз пользуется большим влиянием в селении и может помочь ему.

Это навело меня на мысль, что мы оба находимся в затруднительном положении. Ему приходилось идти против всего селения, и это могло ему стоить потери авторитета; а мне, после моего разговора с Кэзом на берегу, это могло стоить жизни. Кэз недаром сказал, что покончит со мною, если мне удастся добыть копры. Вернувшись домой, он узнает, что лучшее дело перешло в другие руки. Самое лучшее, что я мог сделать, это, прежде всего, избавиться от смерти.

— Слушай, Умэ, скажи ему, что я очень сожалею, что заставил его ждать, но я ходил в лес смотреть склад Тиаполо Кэза.

— Он хочет знать, испугались ли вы? — перевела Умэ.

Я захохотал.

— Не очень, — сказал я. — Скажи ему, что это просто игрушечная лавка! Скажи, что мы в Англии даем такие штуки для игры детям.

— Он хочет знать, слышали ли вы, как дьявол поет? — спросила она затем.

— Теперь пока я не могу, видишь ли, это устроить, потому что у меня нет струн, — сказал я, — но как только придет первый корабль, я устрою такую же самую штуку здесь, на своей веранде, и он сам тогда увидит, много ли в этом дьявольского. Скажи ему, что как только я добуду струны, я приготовлю одну такую игрушку для его пиканинни. Называется она эоловой арфой. Можешь ему сказать, что это название значит по-английски, что никто, кроме дурака, цента за него не даст.

На сей раз он так был доволен, что попытался снова заговорить по-английски.

— Вы говорить верно? — спросил он.

— Конечно, верно как Библия, — сказал я. — Принеси сюда Библию, Умэ, если она у тебя есть, я поцелую ее. Или вот что лучше, — сказал я, — спроси его, побоится он пойти туда сам днем?

Он, кажется, не боялся и мог бы рискнуть отправиться днем и в компании.

— Значит, дело в шляпе! — сказал я. — Скажи ему, что этот человек обманщик, что все его штуки глупость одна, и если он пойдет туда завтра, так увидит. Но скажи ему, Умэ, чтобы он понял, что если он будет болтать об этом, то это непременно дойдет до Кэза, и я погиб. Я веду его игру, и если он обмолвится хоть одним словом, кровь моя будет у дверей его и послужит ему в осуждение и при жизни, и после смерти.

Она ему передала, и он в подтверждение пожал мне руку, говоря:

— Не рассказывает. Пойдет наверх завтра. Вы мой друг?

— Нет, сэр, не так глуп. Я приехал сюда торговать, скажи ему, а не дружить. А что касается Кэза, так я спроважу этого господина в царство небесное.

И Миа ушел, насколько я мог видеть, вполне довольным.

ГЛАВА V

Ночь в лесу

Положение было затруднительное. Надо было разбить Тиаполо раньше следующего дня, и у меня было хлопот полон рот не только с приготовлениями, но и с уговорами. Дом мой походил на клуб рабочих. Умэ убеждала меня не ходить в лес ночью и говорила, что если я пойду, то обратно не вернусь. Вы знакомы с ее доказательствами, вроде королевы Виктории и дьявола, и я предоставляю вам вообразить, был ли я утомлен к вечеру.

Наконец у меня явилась счастливая мысль.

"К чему рассыпать жемчуг перед нею? — подумал я. — Лучше пустить в ход ее собственное оружие".

— Вот что я тебе скажу. Принеси ты мне свою Библию, и я возьму ее с собою. Это принесет мне пользу.

Она клялась, что Библия не поможет.

— Настоящее канакское невежество, — сказал я. — Принеси Библию.

Она принесла ее. Я перевернул первую страницу с заглавием, где, по-моему, должно было быть напечатано по-английски, что и было.

— Вот смотри! — сказал я. — "Лондон. Напечатано. для британского и иностранного библейского общества доминиканцев", и число, которого я не могу прочесть благодаря тому, что оно написано римскими цифрами. Ни один черт не подойдет близко к библейскому обществу доминиканцев. Как ты полагаешь, прогоняем мы на родине наших собственных дьяволов? Всецело библейским обществом!

— У вас их нет, я думаю, — сказала она. — Белолицый, он говорил мне, у вас нет.

— У нас нет? — спросил я. — Почему же эти острова наполнены ими, а в Европе нет ни одного?

— У вас нет плодов хлебного дерева, — ответила она.

Я готов был волосы на себе рвать.

— Послушай, жена, — сказал я, — засохни! Ты мне надоела. Я возьму Библию, и она приведет меня аккуратно как почта, и это мое последнее слово.

Ночь спустилась удивительно темная; облака покрыли небо вместе с солнечным закатом; не видно было ни одной звездочки, и лишь на короткое время показался кусочек луны. В самой деревне с горевшими в открытых домах огнями, с факелами рыбаков, двигавшихся у рифа, было весело, как на иллюминации, но море, горы и лес были совершенно темны. Было, должно быть, часов около восьми, когда я тронулся в путь, нагруженный как мул? Во-первых, тут была Библия, книга величиною с вашу голову, которую я взял по собственной глупости, потом ружье, нож, фонарь и патентованные спички, все нужное; кроме того, в руках масса принадлежностей: здоровенный заряд пороха, пара динамитных бомб и две или три штуки фитилей, которые я вытащил из оловянных футляров.

Как видите, у меня в общем было достаточно материала для хорошенького взрыва! На расходы я внимания не обращал, желая, чтобы дело было выполнено как следует.

Пока я находился на открытом месте и шел при свете лампы, горевшей в моем доме, я чувствовал себя хорошо; но когда я попал на тропинку, стало так темно, что я ничего не видел перед собой, натыкался на деревья и ругался, как человек, который ищет спички в своей спальне.

Я знал, что зажигать фонарь рискованно, потому что он был бы виден вплоть до самого мыса, а так как туда никто не ходил после того как стемнеет, то об этом заговорили бы и это могло дойти до Кэза. Однако как мне быть? Приходилось или отказаться от дела и потерять связь с Миа, или зажечь, попытать счастья и выпутаться из дела как можно хитрее.

Идя тропинкой, я продвигался с трудом, но, выйдя на берег, пришлось бежать, потому что скоро должен был начаться прилив, и чтобы выбраться сухим со своим порохом между прибоем и крутым холмом, нужно было бежать как можно быстрее. И теперь прибой был мне до колен, и я чуть-чуть не упал на камень. Все это время волнение, свежий воздух и запах моря поддерживали мое возбужденное состояние, но когда я попал в лес и начал взбираться по тропинке, я стал спокойнее. Лесные страхи были значительно ослаблены во мне натянутыми струнами и изваяниями, но все же прогулка была печальная, и я думаю, что ученики, поднимавшиеся туда, должны были быть порядком напуганы. Свет фонаря, пробиваясь среди всех этих стволов, развилистых ветвей и переплетавшихся нитей лиан, делал все это место, насколько мог видеть глаз, чем-то вроде сутолоки вращающихся теней. Они бежали вам навстречу, массивные и быстрые, как великаны, затем кружились и исчезали, а то поднимались над головой и улетали, подобно птицам.

Земля светилась засохшими сучьями, как светится спичечная коробка после того, как вы чиркнете спичкой. Точно пот падали на меня с верхних ветвей крупные холодные капли. Ветра и в помине не было, кроме легкого холодного дуновения берегового ветерка, который ничего не шевелил, и арфы молчали.

Я начал различать местность только тогда, когда выбрался из леса диких кокосов и очутился перед пугалами на стене, выглядевшими чрезвычайно оригинальными при свете фонаря с их раскрашенными лицами, глазами из раковин и повисшими волосами и одеждой. Я снял их одно за другим, сложил в кучу на крыше погреба, чтобы и они отправились к сатане вместе с остальным; затем выбрал место за одним из больших камней у входа, закопал порох и обе бомбы и приладил фитили вдоль прохода. Покончив с этим, я взглянул на прощанье на светящуюся голову. Славно она была сделана! "Радуйся! Ты пользуешься расположением", — сказал я. Первою моею мыслью было зажечь фитиль и отправиться домой, потому что темнота, светящиеся гнилушки и тени фонаря наводили на меня тоску; но я знал, где висела одна из арф, и мне стало жаль, что она не взлетит вместе с прочими, и в то же время я чувствовал, что до смерти устал за своим делом и что гораздо приятнее было бы находиться дома за затворенными дверями.

Я вышел из погреба и стал раздумывать. Снизу доносился плеск моря о берег; вокруг ни один листик не шелохнулся. По эту сторону мыса Горн я, пожалуй, был единственным живым существом. Пока я стоял в раздумье, лес будто проснулся и наполнился легким шумом, в котором не было ничего опасного: легкий треск, легкий шорох, но у меня сердце чуть не выскочило, а горло пересохло как сухарь. Испугался я не Кэза, что было бы естественно, но я о Кэзе и не подумал, а что схватило меня резко как спазм, так это бабьи россказни о чертовках и кабанах-мужчинах. Еще минута, и я побежал бы, но я совладал с собой, сделал несколько шагов вперед, поднял фонарь (как дурак) и осмотрел все вокруг.

Ни по направлению деревни, ни на тропинке ничего не было, но когда я взглянул вглубь, то удивился, как не свалился. Оттуда, из пустоши и сорных трав, вышла чертовка, как раз такая, какою я ее себе представлял. Я видел ее светящиеся голые руки, ее большие глаза, и у меня вырвался такой ужасный вопль, что я подумал, что смерть моя пришла.

— Не кричать! — сказала громким шепотом чертовка. — Зачем вы говорить громким голосом? Погасить свет! Эз идет.

— Боже Всемогущий, ты ли это, Умэ? — сказал я.

— Иое, — сказала она, — я прибежал скоро, Эз сюда скоро.

— Ты пришла одна? Не боялась? — спросил я.

— Ах, очень боялся! — прошептала она, прижимаясь ко мне. — Я думал, умру.

— Не мне смеяться над вами, миссис Уильтшайр, — сказал я со слабой улыбкой, — потому что я сам большой трус на Тихом океане.

Она в нескольких словах рассказала мне, что привело ее. Только я ушел, вошла Февао. Старуха встретила Черного Джека, который несся во всю прыть от нашего дома к Кэзу. Умэ сейчас же, не говоря ни слова, побежала предостеречь меяя. Она бежала настолько близко по моим пятам, что фонарь был ее проводником, и на берегу, и потом при свете его среди деревьев она нашла дорогу на холм. Только в то время, пока я был наверху или в погребе, она плутала Бог весть где и потеряла много дорогого времени, боясь крикнуть, чтобы Кэз не настиг ее. От падений в лесу она была совершенно измучена и разбита. Верно, она забралась чересчур далеко к югу и, выйдя оттуда, наконец, во фланг мне, напугала меня так, что и слов не найду, как сказать об этом.

Хотя все это было лучше чертовки, но рассказ ее я нашел довольно серьезным. Негру незачем было находиться около моего дома, если бы ему не поручили караулить.

Я подумал, что мой дурацкий разговор о красках, а может быть и болтовня Миа затянули нас мертвым узлом. Одно было ясно: нам с Умэ приходится провести ночь здесь, домой до утра нельзя и пытаться идти, да и тогда будет безопаснее обойти гору и вернуться позади деревни, а то можно попасть в засаду. Ясно было тоже, что мину следует взорвать немедленно, иначе Кэз может успеть остановить взрыв.

Я прошел в туннель (Умэ крепко держалась за меня), открыл фонарь и зажег фитиль. Он стал гореть как бумага, и я тупо смотрел, как он горит, и думал, что мы взлетим на воздух вместе с Тиаполо, что вовсе не входило в мои планы. Второй фитиль горел лучше, хотя быстрее, чем я бы желал.

Тут я опомнился, вытащил из прохода Умэ, потушил фонарь и поставил его на землю, и затем мы оба пошли ощупью по лесу до безопасного, по моему мнению, места и прилегли у дерева.

— Ну, женушка, не забуду я этой ночи, — сказал я. — Одна беда, что ты трусиха.

Она прижалась ко мне вплотную. Она выбежала из дома в чем была — в коротенькой юбочке — и вся промокла от росы и моря на Черном берегу и теперь дрожала от холода и от боязни темноты и дьяволов.

— Очень страшно, — только и сказала она.

Дальняя сторона холма Кэза спускалась обрывом в соседнюю долину. Мы находились у самого края ее, и я видел светившееся дерево и слышал внизу шум моря. Я не беспокоился относительно положения, не оставившего мне отступления, но боялся изменить его. Я увидел, что сделал большую ошибку, потушив фонарь; следовало оставить его зажженным, чтобы иметь возможность выстрелить в Кэза, когда он выйдет на освещенное им место. Если уж на это не хватило достаточно соображения, то все же бессмысленно было оставить хороший фонарь, чтобы он взлетел на воздух вместе с резными фигурами; вещь принадлежала мне, стоила денег и была очень удобна. Если бы я мог положиться на спички, я бы сбегал туда и принес его. Но кто же может положиться на них? Вы знаете, что это за товар. Он годится, пожалуй, для канаков при рыбной ловле, где им приходится действовать быстро и самое большее, чем они рискуют, это ожогом руки, но для человека, желающего устроить взрыв вроде моего, спички сущая дрянь.

Вообще лучшее, что я мог сделать, это лежать смирно, заботиться об удачном выстреле и ждать взрыва. Дело однако было важное. Тьма была основательная, и единственное, что вы могли бы видеть, это противное слабое мерцание гнилушек, не освещавшее ничего, кроме самих гнилушек; что касается звуков, то я, настороживший уши до того, что мог бы услышать, я думаю, как горит фитиль в туннеле, ничего не слыхал — тихо было как в гробу. Иногда слышался легкий треск, но близко ли, далеко ли трещало, был ли то Кэз, шедший в нескольких ярдах от меня, дерево ли сломалось за несколько миль, я знал не больше неродившегося младенца.