Помоги проекту - поделись книгой:
— И все-таки, Фаддей Венедиктович, в этой истории остаются неясности, — сказал Греч. — Неужто дамочки этой, сиречь папского агента, абсолютно как не бывало?! Чего греха таить: Незабвенный к женскому полу был привержен и в молодости за кулисами — свой человек! Мне князь Шаховской про их проделки рассказывал. Да и ты сам, Фаддей, лет тридцать назад не прочь был кое-кому завернуть фартушок?
— При сыне-то, Николай Иванович! Какой пример подаешь молодежи?
— Да он уже совершенно взрослый! И сам непременно к балетным не ровно дышит. Молодой, красивый, не то что мы с тобой.
— Да уж это точно! Жизнь у них сложилась получше нашей! Сидят, вольно беседуют, сыты, одеты, обуты, крыша над головой. Образование-с! А что до дамочки, Николай Иванович, так поблагодари Господа, что Незабвенного английским шпионом не сделали. Чего проще: работал в пользу англичан или действовал в пользу Франции, а то и немецким происхождением уколют, как его Ермолов до последних своих дней колол! Чего только про императора Александра и кончину его в Таганроге не болтали — и что убили его, изрезали. И что тело искали, да не нашли. И что восковую маску сделали. И что его доктора опоили нерусские. И что тело почернело. И уже не маску придумали восковую, а целую накладку на священную персону. И что гроб свинцовый весил восемьдесят пудов. Я сам слыхал, как один чиновник на Мойке утверждал, что государь жив и что его запродали в иноземную волю. И что труп подделан, а для выяснения истины надо пытать сопровождавших четырех унтер-офицеров! Чего только в России не говорят друг про друга, милый ты мой Николай Иванович! И не то еще услышим от наших либералистов. А ведь Бенкендорф не самый дурной на его месте человек был. Дурнее его еще появятся. Когда на тебя разбойники нападают, ты кого кличешь? Полицейских, жандармов! Кого ругаешь? Их же — за порядком не смотрят! А сам стишки кропаешь да мараться не желаешь! Вот и вся сказка.
Вечерок кончался, и редакционное совещание тоже. Старый корректор Триандафиллов тихо посапывал в креслице, а остальные на миг замерли, думая, наверное, о бренности жизни сильных и несильных мира сего. Потревожил их покой и прекратил любопытную беседу вошедший в кабинет Паша Усов — верный помощник Булгарина, который вскоре и переймет у него «Пчелку», каковая через годик-другой благополучно скончается. Булгарин журналистом был первостатейным! А Паша Усов — так себе.
Часть первая
Невесты из Монбельяра
Деревянная галерея в Закрете
К балу готовились долго и тщательно. Выбор места оказался не случайным. Загородная резиденция генерала Леонтия Леонтьевича Беннигсена напоминала замки владетельных гросс-герцогов и курфюрстов на севере Германии. Роскошный парк обладал неповторимым в других прибалтийских имениях английским
Полковник фон Бенкендорф тоже находился в приподнятом настроении. Даже граф Алексей Андреевич Аракчеев, подчеркнуто холодно относившийся к герою Прейсиш-Эйлау, не пытался отговорить государя. Бала ждали с волнением почти два месяца, и казалось, ничто теперь не могло омрачить грядущего праздника.
В начале апреля государь приехал в Вильну, получив, впрочем, не удивившую его депешу о приближении французских войск к западным границам России. Все ненавистники Сперанского, высланного январским вечером с фельдъегерем из Петербурга, сопровождали государя: министр полиции Балашов, Алексей Андреевич Аракчеев, смертельный враг первого русского либерала и бюрократа, шведский барон генерал Армфельд, втянутый в интригу против поклонника Кодекса Наполеона. Адмирал Шишков, назначенный на должность государственного секретаря, которую ранее занимал Михаил Михайлович. Оскорбленные Бонапартом немцы господин Штейн и генерал Фуль тоже были здесь. Печально знаменитый впоследствии Дрисский лагерь мог принять отступающую русскую армию в любую минуту. Фулевский план войны обсуждался чуть ли не ежедневно. Англичанин генерал Вильсон, получивший разрешение в Лондоне перейти в русскую службу, в каждой беседе напоминал государю об ужасах континентальной блокады. Немцы в русских мундирах — генерал барон Дибич, генерал-адъютант граф Витгенштейн, генерал барон Винценгероде, генерал Толь и Беннигсен — Длинный Кассиус — поддерживали священный огонь, в котором должен был сгореть маленький корсиканец. Леонтий Леонтьевич, однако, ганноверец, а следовательно, отчасти англичанин и ближе к Вильсону, чем Штейну с Фулем. Сардинцы маркиз Паулуччи и полковник Мишо — оба заклятые враги узурпатора. Корсиканец Поццо ди Борго — противник Бонапарта с юношеских лет, захвативший его место в сердце борца за независимость острова от Франции генерала Паоли. Матерые роялисты граф де Сен-При и генерал Ламберт. Для полного комплекта недоставало только еще одного сардинца Жозефа де Местра — яростного врага Сперанского, оставленного в столице на радость иезуитам. Чего греха таить — государь любил и уважал иностранцев. Но отвечали ли они ему тем же? Или надеялись, что русские штыки добьют тирана — эту гидру, порожденную Революцией. Русские генералы негодовали втихомолку: справимся сами! Но государь думал иначе. Он понимал силу коалиции и тоже хотел поднять против узурпатора всю Европу — от Сардинии и Сицилии до Швеции и Финляндии. Большая политика часто вызывает негодование.
Злые языки, которых немало при любом дворе, всерьез утверждали, что Бонапарт пришел к окончательной мысли выступить против России, когда узнал об аресте бывшего любимца царя. Фраза Михаила Михайловича «Пора нам сделаться русскими!» вселила страх и переполнила чашу терпения многих недоброжелателей Сперанского. А в подметных письмах министру полиции сообщалось, что Сперанский просто-напросто агент Бонапарта, состоит в переписке с министром иностранных дел корсиканца герцогом Бассано — Марэ Хуго Бернардом, который в отличие от епископа-расстриги Отена Шарля Мориса Талейрана-Перигора, герцога, а потом князя Бенвентского, великого камергера и великого вице-электора императора французов, никогда тому не отвечал: «Нет! Сир, это невозможно!» Вот отчего этот русский либерал столь рьяно выступает против французских и немецких эмигрантов. Значит, Великая армия идет спасать Сперанского, выручать крестьян и сеять зерна свободы?! Чего только не услышишь в Вильне! Однако были и другие люди, которые видели истинные причины войны, поднимающей грозный лик на Западе.
Между тем судьба словно испытывала русского государя. В июне за несколько дней до назначенного бала произошло непредвиденное и ужасное событие. Во дворец явился красивый — высокий и плечистый — еврей, бритый и в шляпе с перышком, одетый в черный шелковый шляхетский кафтан, белые рубчатые чулки и туфли с серебряными пряжками. Дежурный офицер даже не признал в нем еврея. Без тени смущения и страха он передал капитану Благинину записку в самодельном осургученном конверте. Свежие печати хранили глубокий оттиск странной для капитана конфигурации — от кинжала с волнистыми лезвиями разбегались лучи. На грубо оборванном клочке бумаги государь прочел по-французски зловещее предупреждение. Деревянная галерея в парке Закрета, возведенная местным архитектором Шульцем, должна обрушиться в начале бала, когда гости Беннигсена соберутся приветствовать государя. Под обломками суждено погибнуть не только придворным, но и командирам крупных соединений русской армии, которая дислоцирована в окрестностях Вильны. Войско будет обезглавлено.
Государь сказал Балашову:
— Не считаешь ли ты, друг мой Александр Дмитриевич, что нас задумали испугать? Трактирщика задержали?
— Да, ваше величество. Но он и не пытался скрыться. Послание, по словам его, оставил человек в русском мундире. Он незаметно подложил конверт, а под него подсунул золотой луидор, чего трактирщик не утаил от де Санглена, который уже снял с него первый допрос. Польские и виленские жиды, ваше величество, возненавидели Наполеона. Сегодня им еще можно верить. Я послал людей собрать более подробные сведения.
— Но послал ли ты кого-нибудь в Закрет, Александр Дмитриевич? Назначенный для бала срок приближается.
— Это нужно сделать, ваше величество, без промедления, но так, чтобы не вызвать кривотолков.
— Употреби для секретной инспекции де Санглена и его помощников. Пригласи Якова Ивановича сей же час сюда. Я сам дам ему инструкцию. Не отпускай одного — только с конвоем. Отбери десяток лейб-казаков под началом флигель-адъютанта полковника фон Бенкендорфа. Добавь несколько драгун.
Балашов поморщился. Отличная полицейская добыча уплывала из рук. Ему бы поехать в Закрет! Но государь лучше разбирался в тонкостях управления. Исчезновение Балашова не останется незамеченным. А у Балашова имелись основания ревновать государя к своей правой руке де Санглену. Однако государь и раньше игнорировал плохо скрытое неудовольствие министра полиции, когда речь заходила о де Санглене. При аресте Сперанского тоже присутствовал директор канцелярии министерства. Более того, в Вильне он руководил военной полицией, и государь ни капельки не жалел о сделанном выборе. Балашов считал, что с большей пользой для службы стоило взять к Сперанскому другого чиновника, хотя бы Магнуса Готфрида фон Фока. Михаил Михайлович воспринял бы посещение спокойнее. Присутствие де Санглена подпитывало слухи, что государь намеревается казнить Сперанского. Балашов высоко ценил фон Фока. Правда, при докладах он старался не смотреть на него. Большая, налитая темной кровью бородавка, или, скорее, нарост, поросший круто закрученным противным волосом, украшал бровь Магнуса Готфрида, что, однако, не мешало ему успешно продвигаться по должностной лестнице. Государь питал какую-то необъяснимую слабость к де Санглену, призывал его по ночам в Зимний, подолгу секретничая с ним, обходя и обижая тем министра. Назло де Санглену Балашов зачислил в опасную экспедицию к Сперанскому частного пристава Шипулинского, проверенную свою креатуру, которого де Санглен из-за его польского происхождения не переносил. Но всех трех посетителей кабинета Михаила Михайловича объединил страх: вдруг государственный секретарь и любимец царя как-нибудь оправдается и выкрутится — ведь любимец! — да их самих и законопатит! А чего проще! Сегодня ты министр, завтра — ноль. За примером недалеко ходить, пример рядом, перед глазами. Вот чем Россия не устраивала де Санглена. И паспорта на отъезд не выклянчишь, ибо в тайны правительственные по роду занятий проник.
Через час директор военной полиции де Санглен — невзрачного вида человечек в потертом вицмундире — уже со своей правой рукой Максимилианом Яковлевичем фон Фоком катил в дворцовой коляске по непыльной и добросовестно вымощенной дороге из Вильны в Закрет. Конвой с полковником фон Бенкендорфом цокал копытами позади. Де Санглену государь велел ничего не скрывать от Беннигсена. Детальнейшим образом вместе с полковником фон Бенкендорфом осмотреть деревянную галерею, ощупать каждую половицу, деликатно расспросить Шульца, не вызывая ни у кого каких-либо сомнений в том, что бал состоится, и не унижая подозрениями архитектора. Государь еще надеялся, что кто-то просто попытался сыграть с ним дурную шутку. Однако легкомыслие проявлять опасно. Здесь не Царское Село. Вильна и Ковно, как доносили Балашов и де Санглен, кишмя кишат польскими и французскими шпионами. Наполеон — «дорогой брат», или как его упорно называл едкий Поццо: Наполеоне ди Буонапарте, подчеркивая с бессильной злостью итальянский
— Пусть Бенкендорф сразу возвращается, — приказал государь, — но не раньше, чем де Санглен вызнает необходимое у Шульца.
Он вспомнил суховатую физиономию архитектора, но она не показалась сейчас неприятной и сомнительной. Долгая служба в Закрете у Беннигсена будто бы достаточная гарантия. Но какие гарантии сам Беннигсен способен предоставить в свою пользу? Чего на свете не случается! Он допустил немало ошибок за десять лет правления, и судьба не раз наказывала легкомысленную доверчивость. Имея дело с коварным и мстительным корсиканцем, стоит готовиться к худшему. Он не забыл, как Савари обманул русские аванпосты в Ольмюце, как затуманил головы его офицерам: ах, посланец великого Наполеона! Ах, парижский bonhomme[4]!
Балашов и Аракчеев
Бенкендорф возвратился к утру. На нем не было лица. Обычно сдержанный и осмотрительный в выражениях, он при докладе не мог справиться с волнением.
— Государь, несчастье! Едва коляска де Санглена остановилась у ворот, как деревянная галерея с ужасным треском действительно рухнула. Пострадали двое плотников.
— Не может быть, — прошептал Балашов, отирая ладонью мгновенно выступивший пот. — Не может быть!
В последние дни он не отходил от государя ни на шаг, ночуя во дворце.
— Я сам видел обломки обвалившейся крыши. Де Санглен начал дознание и продолжает поиски исчезнувшего архитектора.
— Как? — удивился государь. — Шульц пропал?
— Вероятно, бросился в реку с досады или его туда спустили. Мы наткнулись лишь на шляпу, прибившуюся к берегу.
— Хорошо, иди, ты свободен, — сказал государь. — Но смотри, Бенкендорф, никому ни звука. Я не позволю испортить нам праздник. Благодарю за службу. Передай генералу Розену, чтобы пригласил сейчас же Алексея Андреевича. — И, обернувшись к Балашову, темнея взором прозрачно-фарфоровых глаз, он добавил: — Меа coulpa[5]. Я сам посеял благодушие. Что полагаешь предпринять, Александр Дмитриевич? Неужели отступим и отменим бал? Неужели придадим этой дурной шутке значение? Плохой признак!
Бенкендорф вышел из кабинета, так и не услышав, что ответил Балашов. Министр полиции знал привычку государя принимать решения единолично. Он молчал долго, привык считаться с внутренним чувством, и после Аустерлица выслушивал вопросы государя, не стремясь преподнести быстрый ответ. Подписав Тильзитский мир, государь стал повелевать, не советуясь. Спрашивал лишь для проформы, из вежливости. Аустерлиц научил и Балашова многому. Он отметил, с какой ненавистью государь вспоминал об австрийском генерал-квартирмейстере Вейройтере — главном своем конфиденте. Вейройтера позднее обвинили в разглашении и передаче врагу военных тайн. Генерал-адъютант барон Винценгероде, страшась ложного доноса, с той поры всегда говорил на скользкие темы лишь в присутствии офицеров штаба или придворных. Черт его знает! Вейройтер… Винценгероде… В конце концов, какая разница?! Для русского уха — никакой. Ведь Винценгероде тоже состоял недавно на австрийской службе и даже был подданным корсиканца. Балашов тяжело тогда переживал и собственный афронт. Он не сумел дать правильную подсказку государю — молодому и неопытному, не сумел пробудить в его душе чувство опасности. Провожая на войну, он не заострил внимания на бонапартовском шпионаже, хотя, как петербургский обер-полицеймейстер, располагал серьезными фактами о присутствии в столице целой армии французских агентов. Немало их обнаруживалось в среде эмигрантов-роялистов. Они просачивались даже с Волыни, где стояла лагерем при императоре Павле Петровиче армия принца Конде. Даже в свите герцога Энгиенского находились подозрительные люди. Да и эпизод с Савари перед Аустерлицем в Ольмюце убедил Балашова в том, что prèfet de police[6] ни с чем не считается. Потешаясь над открытостью и прямодушием русских, действует нагло, что называется — напропалую. Информацию, которую привез Савари из Ольмюца, Наполеон если и не положил в основу Аустерлицкого погрома, то, во всяком случае, несомненно использовал, принимая последнее решение — броситься на русскую армию очертя голову, со всеми имеющимися силами, не оставляя в резерве ни одного солдата. Военную партию молодежи князя Долгорукова стоило проучить.
Вкрадчиво и будто на цыпочках, придерживая шпагу, в кабинете возник Аракчеев.
— Батюшка, ваше величество, что стряслось? Не войну ли Бонапарт открыл? Бенкендорф состроил таинственную мину, когда вызывал эстафетой от генерала Розена. Что стряслось, батюшка?
Аракчеев говорил тихо, злое у него лежало где-то внутри, между фразами.
— Расскажи, — приказал Балашову государь, зная, что подвергает министра полиции тяжелому испытанию.
Беседа с Аракчеевым — дело не из легких. Он под русака-простака работает, но материю прощупывает сразу и до кости. Его не обманешь, не обойдешь, с ним не слукавишь. Он мир понимает без экивоков, как он есть. Большое достоинство среди придворных куртизанов.
Балашов, опять поморщившись, начал объяснять по-русски. С Аракчеевым иначе нельзя: «Я сардинского языка, слава Богу, не вем», — раздражался он, когда маркиз Паулуччи пытался к нему обратиться по-французски, а сардинец Паулуччи, волею прихотливой судьбы заброшенный в Прибалтику, с русским — известная вещь! — был не в ладах. Правда, пруссаков Аракчеев понимал, впрочем, не ведая тоже их наречия, как и «сардинского».
Алексей Андреевич, однако, в красочных и длинных подробностях не нуждался. Он побледнел, потом зарозовел брылями и гневно задрожал, выпустив шпагу и сжав кулаки.
— Батюшка, ваше величество, — привычно заныл он, — дозволь мне разобраться, дозволь выехать сей же час в Закрет. Ах, супостаты, ах, подлецы! Я из них душу выну! А что Беннигсен?
— Не переживай, Алексей Андреевич, — улыбнулся тонкой оздоравливающей улыбкой государь. — Там уже сидит де Санглен. А ты свою часть налаживай. Вышли наряд драгун с саперами. Вели расчистить завал. Прикажи исправить пол. Черт с ним! Будем плясать под открытым небом. Передай Беннигсену, что я не отменю бал.
С Аракчеевым государь говорил всегда по-русски, употребляя соответствующую лексику. Налаживай, плясать, исправить… Это Аракчееву маслом по сердцу. Он настоящий русский, но не на манер Сперанского, офранцузившегося дьячка, а на манер князей Александра Невского или Пожарского.
— Слушаюсь, батюшка…
— И никому ни звука. А ты, Александр Дмитриевич, расставь вдоль дороги пикеты — лейб-казаков и семеновцев. На каждом полицейский агент. Когда возвратится де Санглен — доставь сюда.
И государь, приветливо улыбаясь, будто ничего не произошло, махнул длинной, суховатой для его полнеющего тела кистью, отпуская Балашова и Аракчеева.
Оставшись в одиночестве, государь приблизился к окну и задумался. Легчайшая тень проскользнула по всегда безмятежному замкнутому лицу. Облик на мгновение утратил изящество и грациозность. Несколько обрюзгший стан как-то обмяк. Он долго смотрел сквозь ясное стекло на мертво замершую под жаркими утренними лучами густую зелень. Он буквально кожей ощущал надвигающееся несчастье, но мысль о нем, как ни странно, не вызвала прилива слабости. Раньше при известии о начале очередной наполеоновской кампании он обливался холодным потом. Он знал, что Наполеону не под силу выгнать его из Петербурга, — Россия не допустит. Но позор и унижение он уже терпел и знает, каково это! Он научился управлять нервами. Неотвратимость схватки рождала в груди порыв отваги. Главное — сохранить армию! Он знал то, что от других было скрыто. Знал, что армия не достигла и полумиллиона солдат, знал, что на южных рубежах нужно держать более двухсот тысяч, чтобы подпирать турок. Великому визирю верить до конца нельзя, и войска отзывать с юга опасно. А здесь, на западе, без подмоги едва ли получится запечатать наполеоновским когортам дорогу на Петербург и Москву. Мир с Турцией, подписанный стариком Кутузовым в Бухаресте, послал ему Господь. В конце концов Великий визирь доказал, что больше боится русского медведя, чем бонапартовских орлов.
Провидение спасало Россию, подумал он, хотя если быть искренним, то в большей степени он надеялся именно на Россию, на русские пространства, на русский народ, а не на Всевышнего, который столько раз и на его памяти оставлял Россию в прогаре, на произвол судьбы. Он не роптал: Боже сохрани! На все воля Божия! Государь скорее чувствовал, чем понимал, что Всевышний нуждается в помощи. Помогая себе, помогаешь ему! Корсиканец затеял пагубную для себя борьбу. Он вознамерился одолеть суровую северную природу и необъятные просторы. Он вознамерился выступить против русского Бога!
Государь вовсе не жалел, что разделил войско на три части. Он хотел, чтобы Наполеон метался по огромной территории в поисках врага. Вот чем французские маршалы будут заняты в первые недели войны. У него нет таких маршалов, как у корсиканца, но он сам кое-что значит и кое-чему научился. Солнце Аустерлица более не будет светить врагу. Он добьет его в собственном логове и возьмет Париж! И почти несбыточная мысль о растаскивании французской армии и скором взятии Парижа успокоила его. Обретение минутного покоя сделало государя счастливым. Нет, он не простак, далеко не простак. Он это постарается доказать.
Шпионы Савари и система зеркал
Балашов и Аракчеев, покидая дворец, не помышляли о войне. Они забыли, зачем приехали в Вильну, забыли о вражеских провиантских складах и оружейных магазинах, тянувшихся вдоль Вислы, забыли о том, что в крепостях сосредоточено всякого французского довольствия и амуниции не меньше чем на год, забыли о донесениях польских и немецких агентов, в которых подтверждалось, что Великая армия, сколоченная корсиканцем, возникнет на туманных берегах Немана не позднее конца весны. Их мысли целиком поглощала неожиданная диверсия в Закрете. И Балашов и Аракчеев не сомневались в злонамеренности обвала. Опыт подсказывал, что без зачинщиков не бывает катастроф. Преступников надо обнаружить и предъявить государю во что бы то ни стало. Именно в его благосклонности и крылся смысл жизни, отягощенной постоянными тревогами и опасностью дать непоправимый промах, рухнув, как деревянная галерея в Закрете, в пропасть немилости. Ничего нет горше в России, чем опала, часто несправедливая. Неопределенный и неназванный внутри страх терзал сердца с утра до вечера, вынуждая прибегать к крутым мерам всегда и везде — там, где можно было рассчитывать только на ум и ловкость.
А Бенкендорф, покидая дворец, отводил взор в сторону от любопытных взглядов дежурного офицера и флигель-адъютанта. Ему, дьявольски утомленному бешеной скачкой в Закрет и обратно, пришлось еще тащиться к графу Аракчееву и юлить перед ним в ответ на прямые вопросы. У него недостало времени обдумать необъяснимое происшествие. Он изучил на собственной шкуре повадки французской секретной полиции еще пять лет назад, когда парижские ищейки в черных одинаковых redingotes[7] и черных шляпах, сдвинутых на затылок, с черными массивными зонтиками-дубинками в руках, обтянутых черными перчатками, следили издали и вблизи за каждым его шагом. Иногда они нахально задевали его плечом и окидывали насмешливым взором с головы до пят. Он не забывал пристальные и злые глаза Наполеона — мимолетный косой сабельный их удар, которым однажды встретил его корсиканец в Фонтенбло, где Бенкендорф нередко оставался ночевать в апартаментах посла графа Петра Александровича Толстого. Это случилось на другой день после неосторожного посещения за кулисами обворожительной мадемуазель Жорж. Он любил крупнотелых женщин, столь редких на парижских подмостках, и особенно на сцене Comédie Française. Актриса Шевалье, не дававшая ему в юности проходу, смеявшаяся над ним, когда он пугливо оглядывался: не видит ли кто, как она цепляет пальчиком его флигель-адъютантский, недавно полученный из рук императора Павла аксельбант, чем-то напоминала ему мадемуазель Жорж. Возможно, размашистыми чертами лица и глубоким грудным голосом, обещавшим сладостные мгновения любому, кто в тот момент ее слушал. Талант актрисы — привлекать всех и не отдавать никому предпочтения!
Бенкендорф совершенно не учел, что император с большим удовольствием и с большей пользой для себя рассматривает сидящих в партере с помощью специально устроенной в ложе системы зеркал, чем следит за игрой на сцене. Однако он не был чужд искусству, скорее наоборот. Он любил романы и проглатывал их в огромных количествах, но если не увлекался с первых страниц — отбрасывал прочь. Ученому библиотекарю Государственного совета Барбье вменялось в обязанность снабжать императора чтивом. Несчастнее человека трудно вообразить! Только и слышалось: «Барбье, вы, должно быть, позабыли, что я не люблю романы в письмах» или «Барбье, вы, должно быть, позабыли, что я не люблю длинных и скучных описаний природы, особенно той, среди которой я одерживал свои первые победы». Попробуйте насытить такого алчущего повелителя, как Наполеон!
Да, тайная полиция в Париже работала безукоризненно. Обагренный кровью герцога Энгиенского — друга русского государя, — генерал Савари наконец-то отыскал достойное его талантов место подле властелина Европы. Савари оставил боевую карьеру после Маренго. Генерал Луи Дезе, у которого Савари был адъютантом, погиб в апогее своей наивысшей славы. Смерть Дезе Наполеон оплакивал так, как не оплакивал утрату ни одного из соратников первого призыва. Именно Дезе вернул императору — тогда еще первому консулу — похищенную австрийцами победу, и, быть может, именно в те минуты Савари заметили и оценили. Ведь он, безжалостно загнав лошадь, раньше других доложил отчаявшемуся повелителю о подходе дивизии Дезе. Скорость и быстрота — необходимые качества для секретных операций. Вот почему в военной полиции служит так много отличных кавалеристов.
Агенты Савари не спускали с посольства России глаз. По их наводке Наполеон поймал в зеркалах лицо адъютанта русского посла, восторженно хлопающего мадемуазель Жорж, давнишней любовнице императора. Слишком красив и слишком прыток этот остзейский дворянчик, впрочем, как говорят, храбрый малый, прошедший выучку у генерала Спренгпортена, не новичка среди парижских ищеек. Наполеона раздражали красивые иностранцы. Он им не доверял, и правильно делал, как показала дальнейшая история его скрытых отношений с Бенкендорфом. А красивые остзейцы неприятны вдвойне — они еще преданны русскому престолу.
Похоже, что шпионы Савари действуют и здесь. С такой тревожащей мыслью Бенкендорф добрался до кровати в офицерском пансионе, бросив у дверей поводья казаку и велев Сурикову разбудить, только если позовут во дворец. Суриков служил еще отцу Бенкендорфа Христофору, когда тот был молодым обер-квартирмейстером подполковничьего чина у фельдмаршала Румянцева-Задунайского, который, несмотря на признательность императрицы Екатерины и демонстративное к нему благоволение, не скрывал добрых чувств к великому князю Павлу Петровичу, оказывая ему даже преувеличенные знаки внимания.
Суриков стянул с Бенкендорфа ботфорты, и тот повалился на белоснежную постель в пропыленном мундире, заснув сразу и без обычных мучений. В июне 1812 года исполнилось четырнадцать лет, как он правит государеву службу в седле, с пятнадцатилетнего, между прочим, возраста, и с первого дня на действительной, начав унтер-офицером Семеновского полка, как большинство остзейцев, не в пример русским недорослям из знатных фамилий.
Казачья разведка
Гонцы от казачьих аванпостов полковника Иловайского 12-го регулярно доносили: французы наводят переправы через Неман. Стучат молотками даже по ночам, разгоняя мрак смоляными факелами. Река Неман холодная и бурная, с прибалтийским тяжеловесным темпераментом. Хотя саперы инженерного генерала Жана Батиста Эбле и мастера своего дела, но им приходится туговато — сменяются каждые два часа. Императорское крыло Великой армии с пятьюстами орудиями, зарядными ящиками и обозами не перенесешь на плечах. Правый берег близок, а не перешагнешь. Мощные барки, бревна для плотов и другие хитроумные приспособления вроде изобретенных недавно понтонов привезли с собой на повозках. По мнению казаков, французы страшно спешили, себя не жалея.
Генерал Луи Мари Жак Амальрик Нарбонн, посланный Бонапартом из Дрездена, где собрались на последний совет союзники по антирусской коалиции и где император требовал новых клятв и заверений, угрожая лишением тронов, передал принцу Экмюльскому — маршалу Луи Николя Даву, что переправа назначена на конец первой декады июня. К этому дню Нарбонн возвратится из Вильны с ответом императора Александра. Корсиканец никогда ничего не предпринимал без тайного умысла, и выбор Нарбонна был произведен с тонким расчетом. Во времена революции — в ее самую кровавую и победоносную пору! — с 1791 по 1792 год он возглавлял военное министерство. Для Нарбонна Марат, Робеспьер, Дантон или какой-нибудь омерзительный палач аристократов Антуан Фуке Тенвиль или прокурор Шометт не абстрактные символы и знаки минувшей эпохи, не герои подметных прокламаций и статеек из паршивых газетенок, а весьма конкретные люди, с которыми он ежедневно общался, а с иными дружил. В виленском окружении Александра есть люди, подробно знающие недавнюю историю Франции, хотя бы канцлер Николай Петрович Румянцев — сын великого фельдмаршала.
Итак, саперы Эбле и русско-немецкого генерала Толя почти одновременно дружно трудились на берегах Немана и в тихом Закрете. Тщательно отполированный пол освободили от обломков и отремонтировали. Скоро здесь в polonaise[8] с мадам Беннигсен пройдет властелин северной Пальмиры, открыто демонстрируя перед всей Европой миролюбие, бесстрашие и твердость. Polonaise в Закрете будет достойным ответом на присылку Нарбонна. Войне, революционному террору и беспардонному вранью о свободе, равенстве и братстве русский монарх противопоставит кое-что более привлекательное, например, искусство бального танца. Коротконогий корсиканец так и не научился танцевать, хотя и избрал уроки у Дюпора. Сколько очаровательных туфелек пострадало, пока Бонапарт не отказался побеждать женские сердца на балах, как он побеждал мужчин в сражениях.
Спешенные казаки в сумерках близко подбирались к воде, с удивлением наблюдая, как ловко действуют саперы. Жилистый народец —
— Это, наверное, атаман Platoff! — кричал маленький юркий эльзасец Дежанен.
— Пусть принц раскошелится и отогреет меня вином, — вторил ему ординарец маршала Жан Пьер. — Я весь промок от прикосновений утопленников!
— Я еще, не видел вблизи ни одного казака, — сказал третий солдат, почти ребенок, по имени Анри. — Я думал, у них бороды по колено.
Остальные французы с любопытством, но молча разглядывали двоих попавшихся к ним в сети. Маршал распорядился:
— Развяжите удальцов.
Он тоже молча взирал на пленных, пока искали переводчика — польского улана Кишинского, состоящего при штабе корпуса. Наконец тот появился, как всякий поляк, с льстивыми извинениями и многословными оправданиями. Взбешенный Даву начал задавать вопросы. Однако неудовольствие Кишинским он не перенес на казаков. Сперва поинтересовался, в каком полку служат пойманные. Даву ожидал, что русские отрапортуют без заминки. Австрийцы, итальянцы и пруссаки отвечали ему сразу. Беспощадная физиономия Даву с тяжелым мясистым подбородком устрашала. Но казаки не открывали рта, упрямо уставившись в огонь, медленно лижущий тьму.
— Объясните им, — резко и громко сказал маршал переводчику, — что, если они не заговорят, я расстреляю их.
Польский улан залопотал на тарабарском наречии, которое ужасно злило Даву. Он никогда не мог понять ни единого славянского слова. В Париже, рассматривая русские карты и русские газеты, он испытывал невольное удовлетворение, когда натыкался на знакомый термин. Ему чудилось, что он проникает в смысл всей фразы, но потом получалось, что он ошибался. Славянский алфавит виделся уродливым и несущим варварскую информацию. Кишинский, вероятно, что-то добавлял от себя ненужное. Даву зло спросил поляка: точно ли он передал угрозу? Чем она короче и энергичнее, тем действенней.
— Не сомневайтесь, мсье, — ответил развязный поляк, — они знают, что жить им осталось недолго.
Даву не моргнув глазом расстрелял бы Кишинского за фамильярность, если бы мог.
— Пусть назовут фамилии.
На этот раз Кишинский, учуяв беду, перевел подчеркнуто кратко. Один из казаков — тот, что постарше, все-таки что-то ответил, правда, сквозь зубы и ощерясь по-звериному.
— У них нет фамилий, — произнес Кишинский без комментариев.
— Этого не может быть! — И подобие улыбки несколько оживило каменную физиономию маршала.
«У русских, однако, все может быть», — подумал он.
— Пусть назовут фамилию командира полка, — распорядился Даву. — И позовите Фажоля.
Теперь побежали за ординарцем Фажолем. Так как в окрестностях холма не было ни девок, ни жратвы, то Фажоль возник из розового тумана довольно быстро. Он два года провел в Петербурге.
— Послушай, приятель, что, у казаков действительно нет фамилий? — спросил маршал. — А Платов?
Фажоль — любимец Даву. Он разрешил себе улыбнуться.
— Они лгут, принц. У них есть фамилии и даже клички. Ко мне в России приходил в гости один казак Ифан Ифанович Ифанов, и мы вместе отправлялись в бордель. В Петербурге прекрасные бордели, ребята, очень славно устроенные. И полно французских шлюх.
— Ты врешь, Фажоль, — бросил ему из темноты Дежанен. — Откуда в Петербурге француженки?
— Ты ведь так и не научился болтать по-татарски, — подхватил Жан Пьер. — Они там наверняка сплошь татарки.
— В Петербурге все понимают по-французски. Это вам не какой-нибудь Лондон. Там на Пиккадили ни одной французской вывески.
Фажоль два года провел и в Лондоне, нанявшись лакеем к известному парижскому игроку Бельяру.
— В борделях можно найти даже французские романы. Не верите?
Хохот был ему ответом. В продолжение всей этой глуповатой перепалки казаки, будто ничто их не касалось, безмолвно смотрели в костер, подернутый уже серым чешуйчатым пеплом.
— Ну, достаточно, — сказал мрачно маршал. — Уведите их и расстреляйте. Шпион опаснее пушки.
— Ты готов, Дежанен? — крикнул Фажоль.
— Я готов, — сказал Дежанен и сделал два шага вперед.
— Возьми еще двоих.
Над Неманом занимался влажный тускловатый рассвет. Солнце выкатывалось из-за спины маршала, обнажая пророческую картину. Казалось, перед взором открылось поле после кровавой битвы. У подножия холмов лежали и сидели тысячи солдат. Лошади валялись на земле или стояли, опустив морды и пощипывая траву. Сонные бессильные позы так напоминают смерть!
Маршал замер перед поражающим воображение зловещим зрелищем. Раздался отрывистый залп, и мимо Даву пробежали двое гренадеров с ружьями наперевес. Первый — рослый и грубый Дежанен, подогнал отстающего Анри:
— Нечего хныкать, приятель! Это казаки. У них нет имен, как у нас, и они шпионы. Ты слышал объяснения маршала: шпион опаснее пушки. Вдобавок пушки не нуждаются в прокорме, как пленные. Да здравствует маршал!
Даву подозвал Дежанена и протянул монету:
— Опрокинь стаканчик за мое здоровье, правофланговый.
— Да здравствует маршал! — завопил Дежанен.
Шар солнца упруго выскочил и повис над горизонтом.
Черневшая вдали полоса леса стала зеленеть. Внезапно волнистые и обмякшие окрестности зашевелились. Откуда-то снизу, из глубины забитого телами пространства, докатилось: «Император! Император! Император!» Несколько колясок, разбрызгивая густую человеческую массу, остановились у подошвы господствующего холма. Из первой утомленно вылез принц Невшательский — маршал Луи Александр Бертье. Даву вскочил на подвернувшуюся лошадь и в сопровождении Фажоля, который схватился за стремя, поехал навстречу, смиряя холодную дрожь в груди, постоянно возникающую в присутствии императора. Наполеон уже стоял на земле, раздвинув ноги в отливающих ртутным блеском сапогах. Он двинулся к Даву, полуобнял его и спросил, все ли в порядке. Даву кивнул. Император похлопал маршала по плечу. Вот кто никогда ему не перечил и понимал с полуслова.
Могучий молот Даву! Он овладел сутью наполеоновского маневра. Штурмовать, штурмовать и штурмовать! Штурм чередовать с фланговыми ударами. Каждый раз отыскивать новое неожиданное место для атаки и добиваться там решительного перевеса. Угрожать окружением, если не удается по-настоящему окружить, и бить врага с тыла. Зажать в тиски и давить, давить, давить, не позволяя перевести дух. Выкатывать пушки на открытую позицию и расчищать путь картечью, бросая в заваленную телами рваную дыру сначала гренадер, довершающих штыками начатое, а затем и кавалерию — массивных драгун на ганноверских лошадях, расширяющих прорыв, и только потом догоняющую уцелевших легкую конницу, в задачу которой входит изрубить всех еще стоящих на ногах. Даву угадывал, когда нужно атаковать рассыпным строем внезапно, а когда медленно и неуклонно железным каре разрезать оборону противника. Даву изучал обстановку заранее. Он не боялся ни крови, ни потерь! Могучий молот Даву!
Поделиться книгой: